Пространственная схема социального объяснения

Интерпретация проделанной исследователем работы нужда­ется в основаниях, которые позволяют удерживать одновременно то общее и то особенное, что она представляет собой для будущих исследователей. Самым простым решением является выбор в пользу хронологического ряда: он обладает нужным свойством, подобно языку, все знаки которого — общие имена, используемые при обозначении единичных «вещей». Именно поэтому традици­онная история социологии оказывается столь могущественным и вместе с тем бесполезным разделом. Предоставленная самой се­бе — т. е. логике хронологического ряда и единой иерархии «осно­вателей» — она монополизирует историческую критику в дисци­плине, таким образом подменяя собой инструмент критической саморефлексии для решения частных социологических задач. Между тем нашей задачей является не парад чести, но поиск ре­шений в интересах социологической достоверности. Поэтому, указав на исходные точки в пространстве поисков, правомерно продвинуться дальше и ввести более определенную характери­стику работы исследователя, нежели «большой вклад в развитие социологической мысли». Исходя из всего ранее сказанного, мы подходим к характеристике роли исследователя (или, точнее, его работ) через положение в очерченном ранее пространстве поис­ков. Это положение, определяемое как множество содержатель­ных решений, связывающих различные точки общего простран-

ства, мы обозначим как пространственную схему теоретического объяснения⁴.

Как можно понимать пространственный характер объясне­ния? Он имеет двойственное происхождение. С одной стороны, он вытекает из отношения между указанными, ключевыми для социального объяснения регионами: обыденной очевидности и методически конструируемого знания. Пространство означает расположение, и в данном случае теория характеризуется не че­рез собственное строение, но через отношение к другим теориям. С другой стороны, на этом уровне мы сталкиваемся с пространст­венно-временным характером предельных категорий, который объясняется не только их уровнем общности, на котором уже сам язык обнаруживает свою пространственно-временную структуру. Его источник — два региона, конституируемых один в отношении другого, которые являют в своей связи область пространственных разрешений, заключенных в каждой отдельной теории. Очевид­ность — это в высшей степени определенная неопределенность и неразличимость, которой наиболее релевантно остенсивное пола­гание⁵. Метод же выступает — в чем сближались Вебер и Дюрк­гейм — инструментом прояснения интеллектуальной интуиции⁶, т. е. развертыванием и выявлением системы отношений в их наи­более полном, различимом виде. Таким образом, в значении, объ­единяющем оба признака, пространственная схема теории — это присвоенная конкретной стратегией объяснения часть общего пространства, которое предопределяет поиски собственной дос­товерности в социальных науках и упорядоченность референтно­го им социального мира.

Как допущение/отказ очевидности в ее объяснительной силе пространственная схема объяснения будет представлять собой один из вариантов разрешения связи между очевидностью и про­дуктами метода, т. е. противостоянием монолитного, неразличи­мого/несамотождественного, наполненного различиями. Но по­скольку логически исходная схема или схема как нечто единожды данное и ставшее — только мотивирующая наше исследование иллюзия, говорить о схеме в точном смысле мы можем post factum, выявив образующие общее пространство различия во всем их разнообразии и функциональной связи. Работая с про­странственными разрешениями связи очевидного/методически сконструированного, мы имеем дело прежде всего со стратегиями объяснения, т. е. с формами связи вводимого от лица социологии

объяснения с исторически заданными очевидностями, постула­тами метода, вопросами обоснованности и пунктами сомнения. В таком случае выявить искомую схему можно, регистрируя опе­рации, обращенные на эти элементы: отождествления, разрывы, импликации, инновации, не сводимые только к установлению отношений внутреннего/внешнего, ближнего/дальнего или вер­ха/низа (как это предполагает модель непрерывного евклидова пространства, эксплуатируемая традиционными историко-социо­логическими классификациями). Именно эта работа лежит в ос­нове проделанного исследования. Более подробно ее ход и детали содержания отражены в работе Бикбова и Гавриленко [12].

Пока не учрежден новый, устойчивый и признанный внутри и вне дисциплины регион достоверности, социальное объяснение нуждается в обыденном рассудке, но исторически, как это проис­ходит в естественных науках, отталкивается от него благодаря ме­тоду. Статистическая концепция факта в социологии, во многом наследующая дюркгеймовской, недостаточна для его учреждения, поскольку устойчивость ему может придать не факт сам по себе, но технически (посредством метода) и социально (превращением в здравый смысл) обоснованная граница между фактом и не-фак­том, отделяющая объективно сконструированный социальный мир от всех прочих миров и прежде всего — от обыденного. Для социального знания такая граница не может быть учреждена еди­ножды, поскольку мир социологии имманентен социальному ми­ру, в отличие от отношения, связывающего, например, мир физи­ческого знания и физический мир. Тем не менее горизонт, обеспе­чивающий социологии одновременно связь и условия разрыва с миром обыденной очевидности, исторически ограничен⁷. Именно потому, что работа, проделанная Фуко, направлена на разрыв с актуальной для современного мышления о социальном мире оче­видностью, она выступает одной из вех, учреждающих отделение собственного региона достоверности гуманитарного знания.

Ключом для интерпретации работ Фуко, помещенных в про­странство социологического поиска, может послужить основная проблема, которая переходит из «Слов и вещей» [25] и «Археоло­гии знания» [20] в последующие работы, где конструкция знания рассматривается не из себя самой, но в связи с ее положением в пространстве стратегий присвоения и контроля (см., например: [14. С. 204]). Эта проблема присутствует одновременно как пред­мет анализа и поле описания; кратко сформулировать ее — и

здесь мы возвращаемся к одной из указанных в начале статьи «первых вещей» — можно так: воспроизводство порядка в отсут­ствие внеположенного ему основания. В таком общем виде про­блему основания можно признать актуальной и для «археологий» (дискурсивный порядок), и для «генеалогий» (социальный поря­док). Признать ее инвариантное воспроизведение в отдельных и различно оцененных самим Фуко исследованиях — значит обос­новать возможность (по крайней мере, в этом случае) говорить о работе Фуко в целом, не оправдываясь «поздним периодом» или «отвергнутым им самим ранним», поскольку речь идет не о дета­лях содержания, но о схематике, на основании которой они реа­лизованы во всем корпусе текстов.

Для выявления пространственной схемы работ Фуко мы вос­пользуемся его анализом власти, данным преимущественно в «Надзирать и наказывать» [18] и «Воле к знанию» [14]. По срав­нению, например, с анализом эпистемологических классифика­ций в «Словах и вещах» [25], который в этом отношении не менее иллюстративен, «Воля к знанию» [14] имеет то преимущество, что проблема насильственного характера очевидности представ­лена непосредственно, через противопоставление тотальной, юридически определяемой «Власти» и конкретной, частной вла­сти каждой из социальных областей⁸. Более того, если механизм действия эпистемы или исторического априори (в «Археологии знания» [20]) вообще не может быть объяснен — но только опи­сан, то в «Воле к знанию» [14] (или в «Надзирать и наказывать» [18]) эксплицируются некоторые техники навязывания очевид­ности.