Аналитика Фуко в отношении к очевидности: случай власти

В последующем рассмотрении мы намерены продемонстриро­вать, как в конструкции аналитики власти работает положение: власть — это очевидность, обеспеченная механизмом, который позволяет в каждом отдельном случае ее навязывать⁹. В работе Фуко это положение можно обнаружить на нескольких уровнях: на уровне действующей и направляющей последующую аналити­ческую работу метафоры, на уровне исторического описания, на­конец, на уровне работы с идеальными объектами, т. е. на уровне прояснения пространственной схемы, явленной в квазипонятий-

ных определениях власти. Воспроизведенное в нескольких разли­чающихся по принципам построения контекстах, это положение приобретает «силу существования» — совместное действие и час­тичная взаимодополнительность уровней дает эффект «очарова­ния» пророческим текстам Фуко, который производит собствен­ную, противостоящую обыденной очевидность.

Метафора очевидности, предоставляющая наиболее широкие границы последующему анализу, дана в работе Фуко через оппо­зицию прозрачности/полумрака. Он инверсирует привычное и очевидное противопоставление света/мрака, в котором положи­тельный абсолют принадлежит полюсу света. Фуко вводит в дей­ствие романтическую логику, перенося ее из области воображае­мого на исторический материал. Эпоха света, т. е. Просвещение, с ее заботой о подконтрольной прозрачности, об изгнании ненор­мализуемой темноты и избавлении от неясности, приобретает аг­рессивное звучание, тогда как исторически первородный и гони­мый полумрак — самой логикой направленной на него агрессии — превращается в символ искореняемого во имя механической эф­фективности человеческого и натурального [15. С. 153]. Образ плодотворного полумрака составляет одну из опор дионисийской ориентации работы Фуко, на которую указывает В. П. Визгин [16]. Учреждающий ее примат чувственно данного и переживае­мого, противопоставленного разумному и упорядоченному¹⁰, ссылается на исчезнувшую в мифической истории непосредст­венную достоверность чувства. В этом смысле имплицитный миф о первородном и порождающем полумраке, присутствующий в метафорическом плане работы Фуко, оказывается зеркальным антиподом мифа об общественном договоре и обусловленном им прогрессе¹¹. Однако оппозиция чувственного/разумного дистан­цирована у Фуко от самодовлеющей игры мифо-политического воображения. Более того, она неочевидна в тексте работы, будучи скрытой в теле исторического описания и производимого анали­за. Ее присутствие раскрывается как первый импульс в критике очевидности социального порядка, которая противопоставляет представлению, поддерживающему модус универсального и не­обходимого, представление о пространстве исторически возмож­ных, но не реализовавшихся исходов.

Относя современную форму власти, в которой сочетаются очевидная юридическая и незаметная дисциплинарная формы контроля социального тела [17], к определяющей ее эпохе и логи-

ке Просвещения и предшествующим экспериментам, генеалоги­ческий анализ позволяет проследить условия ее фиксации в каче­стве универсальной, а также механизмы придания уже самому этому сочетанию очевидного характера. Такое отнесение, лежа­щее в основании метода, позволяет устанавливать структурные подобия в разрозненных сферах наблюдения ¹².Фуко пользуется им, чтобы продемонстрировать историческую смену модели кон­троля исключений моделью повсеместного надзора за нормаль­ностью [18. С. 306-307] и превращение юридической модели вла­сти в «естественно» воспринимаемую [14. С. 186-191], нормали­зацию представлений о сексе через дискурс, центрированный на модели семьи [14, с. 208-214], или превращение тюрьмы в оче­видную форму наказания [18. С. 338-372]. Вместе с тем, пред­ставляя становление механизма дисциплинарного общества, Фуко продолжает разворачивать в историческом описании оппозицию исходного, гонимого, скрывающего полумрака/искусственного, навязанного, разоблачающего освещения. Например, говоря о приобретении надзором роли основного инструмента контроля в казарме, школе, тюрьме или на фабрике, Фуко указывает на по­всеместную рационализацию пространства, во имя эффективно­сти превращающую недоступное взгляду в принципиально обо­зримое [18. С. 248-284]; т. е. в ключевых моментах, как в случае паноптизма, метафорическая убедительность на уровне исходных допущений продолжает доминировать над точным описанием. Принципиально, однако, что Фуко помещает метафорическую оппозицию исходного полумрака/повсеместной доступности взгляду в контекст ее исторического происхождения. Именно че­рез это направленное на собственные категории отнесение исто­рически неопределенный полумрак утрачивает роль первоначала или основания порядка, поскольку носитель представления об истории оказывается сам в ней размещен¹³.

Прежде всего, Фуко указывает на принципиальное значение оппозиции для агентов Просвещения: «О чем, в действительно­сти, мечтал Руссо, и что вдохновляло многих революционеров? Это была мечта о прозрачном обществе, видимом и четком во всех его частях, мечта о том, что более не будет существовать зон тем­ноты, зон, установленных привилегиями королевской власти или прерогативами отдельных корпораций, зон неупорядоченности» [15. С. 152]. Метафора разоблачающего света выражала практиче­скую диспозицию, направленную на изменение политического

порядка и исходившую из страхов и ненависти к «неосвещенным комнатам», «где зрели пристрастные политические акты, монаршьи капризы, религиозные предрассудки, заговоры тиранов и духо­венства, эпидемии и иллюзии невежества» [ 15. С. 153]. Выделив оппозицию света/тени как практическую метафору французских просветителей и революционеров, Фуко показывает, как реализо­ванная в ней логика разрушения механизмов наследственного Ста­рого порядка — который отчуждает привилегии в пользу мень­шинства авторитетом центра, ускользающего от мнения и сужде­ния большинства, — приводит в более поздних проектах, в част­ности в бентамовом, к отчуждению, в свою очередь, любого возможного господствующего от механизмов господства и отчуж­дения [ 15. С. 158]¹⁴. Занимая в генетическом исследовании пози­цию историка взгляда, Фуко становится на имманентную логике Просвещения точку зрения: признавая свободы, открытые Просве­щением, и говоря о произведенных им дисциплинах [18. С. 326], он оценивает коренящиеся в истории и исключенные из настоя­щего шансы как практический агент, непосредственный участник истории¹⁵.

Рассматривая с этой позиции становление механизмов, кото­рые в ходе функционирования превратили упорядоченное эффек­тивностью действие в универсальную схему настоящего, он им­плицитно противопоставляет преформированную этими меха­низмами рационализированную очевидность непосредственной чувственной данности, к возможности которой он приходит через критику первой. Иначе говоря, в рамках аналитики рационали­зированной очевидности в качестве асимптотической точки проти­востоит чувственная очевидность — доступность взгляду, не дефор­мирующему пространство наблюдения интересами контроля. Об­ширные описательные фрагменты, наполненные «впечатляющи­ми» подробностями в «Надзирать и наказывать» [18], картины фабричного труда в данных позже интервью, образы сексуальной раскрепощенности и сдержанности в «Воле к знанию» [14] и т. д. являются попыткой получить доступ к тому непосредственно дос­товерному, которое скрадывается насаждаемым с XVIII в. при­стальным взглядом. То, что могло бы восприниматься и восприни­малось до Просвещения как непосредственное, но что впоследствии было опосредовано его рациональной схематизацией, становит­ся тем преимущественным объектом реконструкции, на который направлен генетической метод. В рамках метода прозрач-

ность/полумрак, отнесенные к исторической практике, трансфор­мируются в эпистемологическую оппозицию навязанной очевид­ности/непосредственной достоверности.

Именно это неявное противопоставление позволяет лучше понять, почему основная задача как археологии, так и генеало­гии Фуко сформулирована на языке гуссерлевской феномено­логии, на первый взгляд мало подходящей к истории: чистое описание группировок событий в общем пространстве дискурса [20. С. 38-39] или установление специфической области, обра­зуемой отношениями власти [14. С. 109, 181], при этом отноше­ниями «самыми непосредственными и самыми локальными» [14. С. 198]. И здесь и там из описания выпадает синтетическое основание традиционной истории — временной ряд и вообще схема последовательности каузально связанных событий. В его отсутствие значение конкретного дискурса или формы власти устанавливается через отнесение к порождающей схеме син­хронного горизонта, которая, в свою очередь, может быть отне­сена к схеме другого синхронного горизонта, производящего иное значение дискурса или иную форму власти¹⁶. Прерывность меж­ду синхронными горизонтами, которой подчиняется также вос­приятие и мышление историка, адекватное лишь в границах актуального горизонта, позволяет и одновременно принуждает его пользоваться в качестве первого инструмента способностью воображения, направленной на порядок исследуемой области через погружение в ее материал и артикулируемой впоследст­вии в визуальных (пространственных) терминах как наиболее адекватных синхронному взгляду. В этом случае решающее зна­чение приобретает вопрос о границе горизонта, звучащий одно­временно как вопрос о порядке и условиях его прерывности. Не­прерывный перенос наблюдения, незаметно нарушающий син­хронию горизонтов, препятствует достоверному объяснению, поскольку вместе с наблюдением, точнее, вместо него, проециру­ет в исследуемую область общие схемы, которые подменяют ее собственный порядок иллюзией надысторического единства. Отсюда — подготовка пространства для непосредственного наблюдения, которое позволяет выявить образующие горизонт чистые формы, предполагает сначала «расчистку места», т.е. разрушение очевидных представлений о дискурсивных един­ствах [20. С. 31] или форме власти [14. С. 181], связывающих воображение ложными общими схемами, а затем введение зано-

во сконструированной аналитической сетки [14. С. 191; 20. С. 38].

При всех методологических возражениях, которые может вы­зывать техника феноменологического созерцания, транспониро­ванная в историю, принципиальную роль сохраняет отношение, которое аналитический метод устанавливает с обыденной оче­видностью. В обоих случаях Фуко настаивает на том, что новая аналитическая классификация, вводящая порядок через мно­жественность отношений («пространство рассеивания», на языке «Археологии знания» [20. С. 19]), вместо того, чтобы рассматри­вать его как централизованную систему вещей, противостоит сло­жившемуся порядку господства, за очевидностью которого более или менее явственно обнаруживается игра интересов, в ходе кото­рой тот был навязан. В аналитике власти ключевой выступает следующая формула отнесения: теоретическая структура при­вычного (юридически-дискурсивного) представления «является тем кодом, в соответствии с которым власть себя предъявляет и в соответствии с которым, по ее же предписанию, ее нужно мыс­лить» [14. С. 188]. Отталкиваясь от нее, мы можем дополнить метафорически и исторически заданное объяснение его собствен­но аналитическим, контрочевидным доопределением, апофатиче­ская схема которого определяет власть как нечто, не сводящееся к подавлению, не юридическое, не запрещающее, не исключающее, не обладающее непрерывностью, а также подобием иерархиче­ских уровней и центра [14. С. 182-184]¹⁷.

1. Уже в способе контекстуального определения власти можно отметить ее обращенность на себя¹⁸ — она оказывается отношени­ем с самой собою, т. е. самореферентным событием, говорящим о себе и себя представляющим¹⁹. Эта же самоотнесенность вы­ступает условием навязанного ее функционированием очевидно­го представления о себе. Являясь самореферентным и самопред­ставляющимся отношением, власть, лишенная признаков «ве­щи», участвующей в «играх» присвоения, обмена, распределения [14. С. 194], не является и свойством, которое может «принадле­жать» или быть атрибутировано конкретному социальному аген­ту, классу или группе [18. С. 41-43].

2. Лишенная одновременно свойств присваиваемой вещи и чего-то, определяемого через иное, власть приобретает характер субстанции, но — парадоксальным образом — субстанции, кото­рая не является причиной себя самой. В самом деле:

а) С одной стороны, власть — это «множественные отношения силы, которые имманентны области, где они осуществляются и которые конститутивны для ее организации» [14. С. 192]. И здесь же под властью следует понимать «игру, которая путем беспре­рывных битв и столкновений их [отношения силы] трансформи­рует» [14. С. 192]. Иными словами, воспроизведены признаки субстанции [22]: область отношений власти совпадает с областью отношений силы, а власть предстает игрой, которая их (т. е. себя) трансформирует — сила в изменении тождественна себе. Это позволяет Фуко задать власть не через различение власти от не-власти и не через отождествление с чем-то другим, но через ее нетождественное тождество с самой собою.

б) С другой стороны, если Фуко, по образцу Спинозы, после­довал бы субстанциалистской логике описания эманаций Бо­га-природы, области актуализации силы относились бы к ней как модусы²⁰, тогда как Фуко утверждает прямо противоположное. Раскрывая номиналистский тезис о власти как не более чем имени «сложной стратегической ситуации», он говорит: «Власть повсюду не потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит. И «власть» — в том, что в ней есть постоянно­го, повторяющегося, инертного и самовоспроизводящегося, — яв­ляется только совокупным эффектом, который вырисовывается из всех флуктуаций...» [14. С. 192]. Вопрос о порождающем ха­рактере «власти» инверсируется: из конечного условия порядка во всякой социальной области она превращается в его собира­тельную характеристику. Потеряв роль генетической первоосно­вы, «власть» становится именем структуры каждой области, а ее самотождественность оказывается следствием не сущностного превосходства, но подобия всех социальных упорядочений.

3. Несамотождественная субстанция власти не внеположе­на всем частным социальным областям, но имманентна им [14. С. 192—193]²¹. Оставаясь такой, она оказывается одновременно источником и результатом порядка: «Отношения власти не нахо­дятся во внешнем положении к другим типам отношений, но им­манентны им; они являются непосредственными эффектами раз­делений, неравенств и неуравновешенностей, которые там произ­водятся; и, наоборот, они являются внутренним условием этих дифференциаций» [14. С. 194]. Имманентная всякой социальной области, власть воспроизводит такой порядок, в котором содер­жится и наиболее соответствующая ему форма представления —

очевидность этого порядка, своим существованием обязанная прежде всего борьбе за приемлемое самопредъявление (напри­мер, интерес монархии в производстве юридически-дискурсив­ной модели [14. С. 188-189]).

В общем виде пространственная схема представленного здесь определения власти оказывается структурно подобной мо­дели топологического пространства, в котором исходное множе­ство (очевидный порядок власти) является элементом семейст­ва образованных на его основе подмножеств (анализ порядка), в числе которых — множества, образованные пересечением ис­ходного множества с получившимися на его основе (анализ условий его очевидности)²². Предъявляя через серию дифферен­цирующих разрывов топологию власти как комплекс отноше­ний, очевидной и одновременно частной формой которого высту­пает закон, аналитическое объяснение стремится к тому, чтобы противопоставить себя построенной на законе господствующей классификации, исключить ее из собственного основания²³. Движение к самодостаточности и к чувственно данному, где ставкой выступает неочевидное определение очевидности и ее условий, избегает родо-видовой классификации социального мира. В пространстве логически устойчивых дидактических классификаций рожденное им объяснение может представать «сбивчивой» и чувственной речью, несмотря на пророческое очарование. Однако именно в этой неокончательной логической упорядоченности заключается ее производительная сила. Делая метафору исходного полумрака основой непосредственной дан­ности в описании, а свойства последней — основой определения власти через саму себя, эта стратегия сохраняет за воображением исследователя возможность отвергнуть предопределенный или навязанный извне порядок. Если стратегия аналитики и претен­дует на построение обращенной на себя области знания, имма­нентной миру обыденной очевидности, — т. е. воспроизводит в своем функционировании формальные признаки власти, то про­изводимый ею порядок, основанный на схеме несамотождест­венной субстанции, не может достичь логической полноты, пока сохраняет практическую связь-через-разрыв с миром очевидно­сти. Подобно тому, как динамически противостоят полюса оппо­зиции рационализированной очевидности/чувственной данности, родо-видовой классификации «вещей» социального мира, гомо­генизирующей их логикой внешнего присвоения, противостоит

стратегическое, т. е. многозначное и логически противоречивое объяснение, каждый раз вскрывающее формы очевидности, произ­водимые вновь возникающими конфигурациями сил и интересов.