2014-01-27
675
Итак, труд и речь – традиционно признанные факторы возникновения человеческого сознания. Однако они возникают и действуют не сами по себе, они сами являются следствием общества, в котором они возникают. Выше мы показали, что, пристально рассматривая и труд, и человеческую речь, мы буквально «упирались» в систему общества. И труд, и речь – стопроцентно общественные явления, они совершаются не животными, а уже людьми. Они – факторы сознания, но они же и его следствия. Ни то, ни другое не протекают рефлекторно-непроизвольно, оба они включают в себя субъективный, субъектный фактор. Чтобы «пошел» процесс труда, человек должен осознать его ценность для поддержания общественной жизни, а не биологического выживания: без этого получится еще не труд, а просто рефлекторно-приспособительная деятельность животного. То же и с речью: для самого ее возникновения нужна преориентировка субъектности животного с себя на общество, на создание посредством работы органов речи воображаемых образов, нужных именно обществу для решения общественных задач, а иначе это будет не человеческая речь, а лишь та или иная (звуковая, жестовая) сигнализация животного.
Получается, что не труд создает сознание и общество, а наоборот, общество и сознание революционно, скачкообразно возвышают рефлекторную деятельность животного до человеческой самодеятельности, которую мы в данном контексте отождествляем с трудом. То же и с речью: она не столько фактор возникновения сознания и общества, сколько является их следствием.
Данную диалектическую проблему очень просто разрешают идеалистические философы. Они не ищут объективных, природных, посюсторонних причин сознания, общества, труда, речи. Они, сознательно пренебрегая диалектикой, просто объявляют все эти явления самостоятельными сущностями, существующими либо абстрактно-онтологично вне друг друга (объективный идеализм Гегеля), либо как матрешки, одна в другой – в субъективном идеализме: кантианстве и его вариантах – философии жизни, гуссерлевской феноменологии, экзистенциализме, философской антропологии М. Шелера, фундаментальной онтологии М. Хайдеггера, наконец, в наших отечественных «перестроечных» подражательствах типа «философии М. К. Мамардашвили». В последних случаях это все тот же старый кантианский априоризм: в человеке как нечто не зависящее от его физической природы, априорно, трансцендентно, онтологично, бытийственно присутствуют особые духовные начала, так, что ни сам человек, ни природа не являются их авторами, и человек оказывается лишь «сторожем» при них (Мамардашвили).
Все эти авторы видят эмпирический факт «отвязанности» человеческой духовности (сознания, воли, нравственных и эстетических чувств и т. п.) от простой рефлекторности, физиологии, биологии – и сразу делают скачек в потустороннюю область: это-де все априорно, абсолютно, не зависит от человека, общества, природы, это сама по себе онтологичность, подлинное бытие. «У животного психика конкретна, наполнена конкретной предметностью, - писал М. Шелер, - у животного нет этой центральной функции, которая дает единому пространству прочную форму до отдельных вещей и их восприятия». «У него также нет пустых форм пространства и времени, в которых совершается первичное человеческое восприятие вещей и событий» (М.Шелер, Положение человека в космосе // Проблемы челолвека в западной философии. М., 1998, с. 58). От года смерти И. Канта (1804) до 1928 года, когда были написаны эти слова, прошло более 120 лет, прошли целые культурно-философские эпохи, но для Шелера их как будто не было, у него всё строго по Канту: раз не из индивидуального опыта, значит априорно. Но более того, прошло еще 80 лет, и, следовательно, 200 лет после Канта, а наши нынешние российские экзистенциалисты все так же, строго по Канту, пишут, что внутри нашего «неподлинного» физического существования сидит еще «подлинное», духовное, которое никак не формируется природой или обществом, не имеет внешних причин, потому что явно ведь эти причины находятся не в нашей непосредственной жизни. А другой быть не может, значит, духовность априорна! Какая-то злостно детская логика, задачка-то для первокурсника философского факультета, а видимость ее неразрешимости создают всемирно знаменитые профессора. Или они потому и знамениты, что пишут то, что надо тем, кто их делает всемирно известными?
А задача эта имеет ясное, хотя и не простое (здесь простота была бы хуже воровства), а диалектическое, диалектикологическое решение. Здесь необходимы категории противоречия, развития, саморазвития системы, системных качеств, целей и средств, скачка, ароморфоза, прогресса, Природы, Вселенной, материального бытия в целом. Эти категории не в чести у кантианцев-экзистенциалистов, начиная с Кверкегора и Дильтея и кончая Хайдеггером и Мамардашвили.
Для подступа к ответам на вопросы о сущности и происхождении сознания, общества, личности, нужно возвыситься на другую плоскость рассуждений, нужно пытаться не выводить сознание, самосознание, духовность и т. п. из биологического состояния человека, нужно двигаться мысленно не снизу вверх, а коперникански - сверху вниз, искать сознание не в недрах биологических процессов и тенденций, а в сферах сверхбиологических систем, которые появляются в природе не как простое количественное увеличение (усложнение) биологических процессов, не как решение биологических проблем, а как ароморфное возникновение новой – в данном случае социальной – системы, ставящей и решающей совершенно не бывалые в природе задачи и проблемы, используя для этого решения биологический материал индивидуальной человеческой биологии-физиологии лишь в качестве средства. Это, как и с коммунизмом: строить его надо не на буржуазных инстинктах народа – из этого никогда коммунизма не получится, как ни пытаются социал-демократы навязать коммунизму этот путь, но в то же время строить коммунизм приходится на базе тех людей и той психологии, которая достается в наследство от тысячелетий частнособственничества. Поэтому его следует строить, ломая психологию, менталитет, культуру мышления, мировоззрение, мораль, эстетику старого мира. Не выводить коммунизм из капитализма, а ломать капитализм коммунизмом. Не снизу строить коммунизм, а сверху, как это совершенно правильно, хоть и до чудовищности наивно, начинали делать герои Чевенгура А. Платонова. Или, как писал поэт:
Наша измученная Земля
Заработала у вечности,
Чтобы счастье отсчитывать – от бесконечности,
А не от абсолютного нуля.
К сожалению вся наша нынешняя (начало 21 века!) психологическая, социологическая наука, философская антропология, экзистенциализм, даже в своей массе советский диалектический материализм максимально заражены отмеченным изындивидным, избиологическим подходом, подходом снизу, инерцией формально-логического однозначно-причинного мышления. Давно уже некоторые гении, порожденные революционными эпохами (Л. С. Выготский, Э. В. Ильенков) поняли и предлагали ученому миру отмеченный коперниканский переворот, но к сожалению они едва сдвинули с принятого направления оглобли, а сам воз науки «и ныне там».
Для таких сложных явлений, как сознание, жизнь, общество, личность нет однозначных внешних причин, они возникают в результате сцепления множества (может быть бесконечного числа) фактов, обстоятельств, условий, сил, целей, предназначений, тенденций и т. д. При этом данные сцепления взаимообратны, порождают сами себя через порождение своих противоположностей, непосредственно порождающих их самих. Отдельные ниточки, или цепочки таких взаимопорождений наше научное, основанное на формальной логике, познание проследить в силах, но познать полностью возникновение жизни или общества (и их атрибутов) по-видимому, никогда человечеству не удастся: это было бы тождественно достижению абсолютной истины, а мы, как мыслящая материя устроены явно так, что мы не можем вырваться за пределы самих себя и стать «богами», произвольно творящими природу. Такое творение невозможно, потому-то богов и нет. Можно только, изучая вечную, самоё себя сотворяющую природу, посильно сотворчествовать ей в ее самотворении или, лучше сказать, самотворящем существовании. Это – высшая форма развития материи, и мы должны согласиться с такой в ней нашей ролью.
Позиция, лежащая в основе этой лекции, заключается в том, что человеческое сознание, общество, личность, труд, самосознание, духовность, язык, творчески человеческое воображение, воля, человеческое мышление и другие равнопорядковые явления возникли одновременно в процессе взаимопорождения, комплексно, системно, сразу как единый ароморфный взрыв, сверху перестраивающий нижележащие процессы в направлении обслуживания ими высших системных процессов.
Второй постулат, принимаемый в данном контексте – это непременная сверх-биологическая, противостоящая индивидуально-физиологическому способу функционирования живой материи коллективистская, коммунитарная, гуманистическая организация социальной материи – общества. Новая система материи возникает сразу как гуманистическая, гуманизм не порождается какими-то биологическими факторами, а просто эта сверхбиологическая система материи иной быть не может. Гуманизм – это то в организации общества, что его качественно отличает от биологических сообществ. Гуманизм – это не тоталитаризм животного стада (стаи), представленный так называемыми видовыми приспособлениями. Хотя и это – колоссальный качественный скачек в поведении становящегося человека, но главным образом это отличие заключается в источнике и направленности гуманистических позиций и действий людей, в самом содержании этих действий. Гуманизм преодолевает как зоологический индивидуализм и «эгоизм» животных, так и их стадный тоталитаризм и «альтруизм». Это не действия ради биологических целей – это социально значимые действия. Гуманизм – это действия людей по поддержанию человеческой жизни людей. А человеческая жизнь – это нечто принципиально, качественно отличающееся от животной жизни.
Каковы признаки человеческого гуманизма, чего нет у животных?
Первое, наверняка – это бескорыстный труд на благо общества, деятельность (самодеятельность) направленная на усложнение, совершенствование тех искусственных условий и форм жизни, которые и отличают человеческое общежитие от жизни животных. Люди живут в сплошь искусственных, ими самими созданных условиях и способах жизни. Все естественное в его чисто естественном варианте является для нас противоестественным, недостойным, постыдным, низменным, греховным, вчерашним и т. д. Мы едим, пьем, добываем себе средства существования, общаемся, размножаемся – не так, как животные. И мы всякий наличный вариант этой искусственной жизни, ставший для нас естественным, постоянно совершенствуем, усложняем, все больше отрываем его от его близости к естественности, делаем все более искусственным. В нас заложена идея, категория, тенденция прогресса. Сегодня мы должны жить не так, как вчера, и завтра – не так как сегодня. Не античные греки придумали этот принцип, и это не просто европейское изобретение. В большей или меньшей степени принцип процесса присущ всем культурам, всему человечеству. Застойность восточных цивилизаций и, тем более, буддистские поползновения к отказу от достижений культуры под видом просветления и возвращения к природе – это поздние, обусловленные паразитизмом руководящих элит реакционные религиозные умонастроения.
Вторым важным достижением и признаком гуманизма является любовь. Она, разумеется, имеет длинную череду исторически обусловленных вариантов. Но принцип ее один: отождествление субъекта с объектом, слияние, единение, неразличение, жизнь жизнью объекта, погашение в нем ради него своего я, отсутствие эгоцентризма, индивидуализма, не говоря уже об эгоизме или собственническом изоляционизме, сознательное, регулируемое волей, но не угнетающее субъекта впитывание проблем другого человека и превращение их в мотивы собственного поведения. Любовь – добровольна и произвольна, осознана и неуправляема одновременно. Она неэмпирична, правы экзистенциалисты, но она не происходит, как они считают, «не от мира сего», она не априорно-трансцендентна не параллельна материальному (в т. ч. социальному) бытию человека. Она не происходит от индивидной эмпирии, материальной жизни индивида, это факт. Для индивида она оборачивается чем-то спонтанным и неуправляемым. Не мы владеем ею, а она владеет нами. Насильно не только не полюбишь, но даже дружески не улыбнешься другому человеку, не рассмеешься, не восхитишься им.
Но есть эмпирия общества, социальной системы, которая фильтруется, не обнаруживается категориальным аппаратом позитивистского эмпиризма. Эта эмпирия создает в людях накапливаемый и передаваемый через механизмы воспитания потенциал гуманизма – способности к индивидуальной половой, родительской, братской, коллективистской любви. Для экзистенциалистского взгляда эта обусловленность абсолютно не заметна. Она кажется чудом, вестником иных миров, таящимся если не в божественной благодати, то в «человеческой онтологии». Все люди в этой логике – звери, и вдруг они замечают обратный ход психики – любовь. И она – несомненная ценность, благо. Значит она – свидетельство онтологически присущего нам нашего подлинного бытия, прорывающегося языками пламени сквозь земную кору наших земных вожделений. У одних – в большей степени, у других – в меньшей. Мамардашвили постоянно употребляет оборот: «это может в вас состояться, а может и не состояться». Так представляет любовь (и любые другие проявления духовности: совесть, озабоченность, свободу и т. п.) экзистенциализм. На самом же деле любовь – это элементарное проявление гуманистической организации общества, которая присуща ему всегда. Это – интегральный эффект гуманистичности, т. е. человечности, не животности, присущей организации общества, как системы, системное качество, возникающее («или не возникающее») в людях, являющихся элементами этой системы.
Гуманизм – это всеобщая любовь, любовь всех ко всем, любовь воистину «без различия пола и ранга». Любовное отношение к другому человеку уже потому, что он человек. Отношение приравнивающее друг другу всех людей и потому презумитивно, авансом доверия делающее каждого человека человеком. Любовь не бывает без взаимности, и человеческое отношение общества к каждому человеку пробуждает в каждом любовное отношение ко всем людям. Это – отношение к человеку не как к средству, а как к цели, как самоцели и цели действий всех других людей и всего общества в целом.
К человеку можно относиться извне, эгоистично, как к средству, отключая от него самодеятельность (и, следовательно, самосознание), навязывая ему извне те или иные роли, программы, скрывая от него целевую сторону этих программ и этих его действий. Но это не будет человеческое отношение, это будет лишь дрессировка. И человека можно легко надрессировать по звонку идти к кормушке, по сигналу выполнять гражданские обязанности – участвовать в выборах или акционерских собраниях. Мы, собственно, наблюдаем вокруг себя подобное в массовых масштабах. Но это – не человеческое, не гуманистическое отношение, и по мере его осуществленности у человека не возникает ни сознания, ни самосознания, ни способности к любви, совести или эстетическому чувству, ни к человеческому творческому воображению, ни к волевой регуляции своего поведения ради осуществления свободно, самим собой воображенных образов. Мы, однако, видим всех людей способными к этому. Но это только потому, что система социального отчуждения, антигуманизм индивидуализма и эгоизма, обусловленный частной собственностью еще не полностью охватили человека, и в обществе, кроме этих дрессирующих форм отношения к человеку, всегда существуют еще и гуманно-любовные связи, чуткость, проникновение в другого, в каждого человека, озабоченность его проблемами.
Это наблюдается, прежде всего, в семье, в материнской любви, в раннем общечеловечески-гуманистическом воспитании: никто ведь не учит своих детей с младенчества быть жестокими, эгоистичными, относиться ко всему окружающему лишь как к средству достижения своих целей, тем более средству получения своих удовольствий. Маленькому ребенку даже о вредной для сельского хозяйства бабочке говорят, что она жить хочет и потому нельзя ее мучить и убивать. А в фольклоре всех народов имеются сказки о гармонии мира, о том, что в одной рукавичке уживаются и заяц, и лиса, и прочие звери, и тот, кто разрушает этот «абстрактный гуманизм» - тот нехорош, жесток. Общество несет в себе и то, и другое, и если бы в нем преобладал антигуманизм, то мы все лишились бы и мышления, и речи, и совести и вообще духовности, в широком смысле – сознания, и в результате не стало бы и самого общества.
Человеческое сознание начинается с тяги человека к обществу как к чему-то более ценному и достойному, чем его (человека) наличное дикое, животное состояние. Младенец ведет себя просто и естественно: при виде вкусного яблока у него протекает нормальный животный слюноотделительный рефлекс, он берет это яблоко и съедает его. Но ему говорят: нельзя, оно чужое, и всей общественной практикой наводят его на усилия по воображению того, что нужно обществу, какое из отношений к этому предмету будет принято, поощрено обществом. И тогда, догадавшись и вообразив то, что нужно людям, человек обязательно подавит в себе непосредственное побуждение, пресечет удовлетворение своей потребности и совершит человеческий поступок. Такое переподчинение мотивов психологи называют первыми признаками человеческого, осознанного, личностного поведения. В психологическом эксперименте ребенку дают задание, которое он заведомо не может выполнить. Но объявляют, что в случае выполнения он может съесть вкусную конфету, которую кладут на стол. После этого экспериментатор уходит, и за испытуемым ведется наблюдение. Если конфета съедается, это свидетельствует о том, что ребенок находится во власти индивидо-биологических рефлексов. Если она остается неприкосновенной – значит, у ребенка преобладают социальные мотивы, подавляющие биологическую рефлекторность.
Как же получается, что сладкая конфета становится горькой, несъедобной? Ради чего человек подавляет в себе естественную рефлекторность и ведет себя нелепо, абсурдно с точки зрения животного? «Естественно и небезобразно» быть «белокурой бестией», но мы почему-то совершаем и поощряем акты милосердия. Почему человек пренебрегает животным и предпочитает человеческое? Ответ один: человеческое становится (является) для него более ценным, чем животное. Как ни тяжко бывает бремя человеческого, наверное нет ни одного случая добровольного возвращения человека в животное состояние. Имеются попытки уйти в прошлые состояния человеческого – в «Лыковский тупик», в толстовское опрощение, в теоретические поиски руссоизма, в буддистское «просветление», в христианский «рай» – но ведь не более того. В животное состояние никто из людей даже не хотел никогда возвратиться. И даже сами теоретические или практические уходы в прошлое вызывают у нормального человека осуждение: это ведь вчерашний день культуры, и он плох уже самой своей близостью к животному состоянию. «А надо рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу». Человеку человеческое мило и сладко, и общество – всегда высший авторитет и суд. Совесть, если ее принять как ценность, это ведь со-весть, совместное человеческое сознание. Человеку постоянно предъявляется горькая конфета человеческого поведения и, по мере своей очеловеченности, он выбирает ее: он может, никак не размышляя, не утруждая себя задержкой безусловного рефлекса, чисто животно съедать эту конфету, но в нем уже сидит ценность человеческого, и он предпочитает сладость человеческой горечи горечи животной сладостности. Вот это, что в нем сидит, что находится в недрах его психики и что влечет его к человеческому, и есть та «духовность», которую верующие считают заложенной богом, а неверующий Мамардашвили ничтоже сумняшеся обозначает вслед за Кантом как априорное, трансцендентное, онтологичное в человеке, его подлинно человеческое бытие. Это «аутентично человеческое», «антропологически-онтическое» и т. д. на самом деле стопроцентно социально, и оно вложено в человека обществом посредством механизмов гуманизма и любви, доводимым до человека через воспитание.
Воспитание отличается тем, что оно основано на любви воспитателя к воспитуемому, вызывающей ответную любовь воспитуемого к воспитателю. Общество не репрессирует, не заставляет, не дрессирует, не натаскивает человека на создание именно тех воображенных образов, которые уже выработаны в обществе и дают полезный эффект. Общество (хороший педагог-воспитатель) задает человеку только направленность поиска подобных образов. Даже, пожалуй, общество задает человеку задачу, которое не может решить само, передает ему эту задачу для индивидуального самостоятельного решения. И человек не станет ее решать, если общество ставит ему в этой ситуации какие-либо корыстные со своей стороны и тайные для него условия. Нет, процесс этот идет без каких бы то ни было предварительных условий. Человек сам находит общественно нерешенную задачу и берет на себя инициативу самостоятельного ее решения.
Далее, добровольность эта обусловливает энергию его решений и уверенность, что любое решение будет принято с благодарностью и любовью. Собственно это и есть единственное предварительное условие, с которым единственным индивид соглашается напрягать воображение для решения социальной задачи. Не любя общество, никто не станет стараться что-то решать для него и за него. Но любовь к обществу возникает только как ответная любовь к любящему обществу. Сама гуманистичность, любовность общественной системы толкает человека к стремлению к ней, к отношению к ней как к ценности. «Любит и зверь свое дитя», и животному уютно и безопасно в стаде, «но скажу я вам, панове-братья, что есть такое наше товарищество!» - эта ценность влечет к себе более, чем всякая животная безопасность. Именно эта любовь, если она разлита, царит в обществе, толкает рефлекторные существа к добровольному («добрая воля») отказу от собственных рефлексов и воображению того, что помогло бы окружающим людям в их человеческой жизни. Сознание стопроцентно любовно, гуманистично, по своей изначальной сущности: любовью вызвано к жизни, любви служит. Не диалог, а очеловечивание себя и партнера от имени общества.
