Военный коммунизм 2 страница

Глава VI. Мотивы моего отказа.

Внутренние, а не внешние мотивы. Сознание собственного блага.

Глава VII. По пути в Вену.

Диагноз кашауских врачей. Встреча с матерью на станции железной дороги. Проводы и отношение сестры и брата. Разговор в вагоне с друзьями. Повышенное настроение и неожиданный инцидент.

Глава VIII. Среди умалишенных.

Приезд в больницу. Первая ночь среди сумасшедших соседей. Смертная тоска. Обновление жизненных сил. — Посещение начальника военного госпиталя. Столкновение и уступки. Допрос Яикена — начальника психиатрического отделения. — Описание VI-го отделения больницы и некоторые типы инцидентов. Обращение сторожей с больными. — Светлые стороны 9-и недельного пребывания в VI отделении.

Глава IX. Опять в Кашау.

Праздничное настроение во время пути. Встречи и проводы. Возвращение в кашаускую больницу. — Отнятие шпаги. Дружеское расположение солдата-сторожа. Беседа с двумя дежурными врачами. Встреча в саду с начальником госпиталя. Беззаботность молодости.

Глава X. Первое время в тюрьме.

Препровождение в тюрьму. Непоколебимое сознание правоты своего поступка. Заключение в оди­ночной камере. Описание ее. Чтение „тюремных правил". „Прогулка." Внутренняя жизнь — своим чередом. Отношение тюремных надзирателей. Зна­комства с заключенными. Особый мир. Цинизм при обыске арестантов. Некоторые льготы. Чувство свободы внутренней. Сближение с семьями тюремного надзирателя и с караульными солдатами.

Глава XI. Допрос, отнятие диплома, суд и приговор.

Майор-аудитор и его отношение. Допрос в судебной зале. Увещания судьи и угроза. Вторичный допрос. Решительный момент. Обстановка суда. Чтение обвинительного акта. Семеро судей. Чтение приговора и гнетущая торжественность. Облегчение по окончании процедуры. Радость свидания с другом.

Глава XII. Из тюремной жизни.

Перемены в жизни после приговора. Лишение льгот и вновь постепенное смягчение. Арестантское купанье. Переписка „окольным путем". Невозможность физического труда. Занятия арестантов. Разрушение здоровья заключенных. Столкновение с старшим надзирателем — характер его. Другой тип — младший надзиратель. Посещения знакомых. Участие друзей. Мысли о неизбежности преследования правительствами людей свободного христианского жизнепонимания. Современное рабство.

Глава XIII. Как я попал в исправи­тельный карцер.

Запрещенная корреспонденция. Арест ключника. Допрос судьи. Донесение корпусному командиру. Обыск в камере. Грубость процедуры. — Карцер. Описание его. Истинная привилегия — попасть в положение большинства угнетенных. Душевное спокойствие и детские фантазии. Осмотр врача. Лицемерие „гуманных мер".

Глава XIV. В исправительном карцере.

Как проходил день за днем. Два воспоминания; знакомство с соседом-арестантом и посещение матери. Письма друзей; нравственная помощь и ободрение.

Глава XV. Последнее время в тюрьме.

Приветливое отношение служащих и арестантов. Визит офицера; разные жизнепонимания. Окончание срока заключения. Прощание с надзирателями.

Опять в больнице.

Неопределенное положение. Отношение начальства. Возвращение арестованной корреспонденции. () ключника. Заседание () признание негодности к службе ().

Заключение.

„Конфиденциальное письмо председателя „свободного" университета. Отмена корпусным командиром решения врачебной комиссии. Отъезд за границу в связи с составлением „Записок”. Новый призыв. Мысли по поводу единичных отказов от военной службы в борьбе с правительством.

ПРИЛОЖЕНИЯ.

Медицинский доклад.

Журнал наблюдения.

Анамнез. Status present. Наблюдение. Записи врачей о душевном и физическом состоянии quasi-пациента. Комичная серьезность этих записей и явная нелепость утверждений.

https://ldn-knigi.lib.гu (ldn-knigi.narod.гu) Nina & Leon Dotan 07.2007

Срочно послала домой.

Вместе с нами в лесу части на переформировке. Это первые для нас люди, которые видели фашистов, дрались с ними. Мы с раскрытыми ртами слушали их – всему верили, но как же не хотелось верить нам в то, что они своими глазами видели, как наши девушки пьют и гуляют с немцами. Один из солдат запустил в избу связку гранат, где развлекались с немцами "советские девушки", и сам чудом унёс ноги.

Писать просто некогда, да и не разрешают. Пишу украдкой. Наши отступают. Смоленск уже несколько раз переходил из рук в руки. По дорогам идут измученные раненные в грязных окровавленных бинтах. Это не только те, которые могут быть эвакуированы пешком, это все, кто ещё в состоянии как-то передвигаться. Лошади тянут пушки, колёса вязнут в песке, лошади измучены так же, как и люди, и солдаты тащат пушки вместе с лошадьми. Немцы сбрасывают десанты. В соседнюю деревню сбросили диверсантов в форме наших милиционеров. Их уничтожили, и теперь все мальчишки в деревне щеголяют в милицейских фуражках. Целыми днями над головой гудят самолёты – идут на Москву. Заметив что-нибудь подозрительное, несколько самолётов отделяются от остальных и начинают пикировать. Я почему-то ещё ничего не боюсь. Самое страшное – смерть и страдание раненых.

Рядом с нами – разведрота. Её командир познакомил нас с мальчиком Колей Руденко, ему 14 лет, а он замечательный разведчик, уже награждён орденом Красной звезды. Он был в Артеке, и началась война. Когда он вернулся домой, чтобы попасть в своё село, ему нужно было перейти линию фронта. А немцы уже повесили его отца – председателя колхоза – и убили мать. Коля снова перешёл линию фронта и стал разведчиком. В тыл к немцам он ходит вместе с девушкой. Мы с Окрябриной (а она двадцать шестого года, ей ещё не исполнилось пятнадцати лет) уговариваем капитана взять нас к себе в разведку.

Раненые все прибывают и прибывают. Мы уже сбились со счета – сколько раз передислоцировались. Среди раненых стало много немцев. Есть финны и другие сволочи. Наши (о, святая наивность!) думают всерьёз перевоспитать их, им создают особые условия, но это на них не действует. Когда наших раненных проносят мимо них, они скрипят зубами от ненависти. А я с большим удовольствием прикасалась бы к удаву, чем к ним. Некоторым девчатам они плевали в лицо и это, находясь в плену. А что они делали, если бы было наоборот? А финны ещё хуже. У одного забинтовано все лицо, оставлен только один глаз, так он готов испепелить всех этим единственным глазом. Их эвакуируют в первую очередь вместе с нашими тяжёлыми, носилочными. Но шофёры говорят, что почти ни один из немцев живым ещё в госпиталь не прибыл, наши умудряются расправиться с ними дорогой. Один немецкий лётчик просил, чтобы перед смертью (они все считают, что их убьют) выполнили его последнее желание – показали ему Марию Ивановну, так называют наш новый реактивный миномёт, превращающий в пепел всё живое. Но их ещё пока так мало, что мы и сами их не видели.[6]

Немцы бросают листовки с портретом сына Сталина – Василия в форме лётчика-лейтенанта (действительное ли это фото – мы не знаем). Пишут, что он и сын Молотова уже перешли к ним. Призывают сдаваться, говорят, что сопротивление бесполезно, обещают в самое ближайшее время взять Москву. На листовках печатают пропуска, с которыми можно являться к ним. Предлагают брать с собой котелки и ложки. Если нет пропуска – можно просто сказать – "штыки в землю!" или "Сталин капут". Это будет служить пропуском.

У нас было закрытое комсомольское собрание – читали секретный приказ маршала Тимошенко об изменниках Родины. Находятся, оказываются, и среди комсомольцев такие сволочи, которые, пытаясь спасти свою шкуру, становятся на путь предательства. Не думаю, чтобы они поверили фашистским листовкам – слишком грубая работа и надо быть последним идиотом, чтобы верить всему этому. Ларчик открывается просто – сволочи, шкурники, трусы, предатели.

Обо всем, что происходит, можно сказать словами Пушкина: "... и смерть, и ад со всех сторон". Писать не хочется, да и нет возможности, и категорически это запрещено. Пишу во время так называемого отдыха. А кто был на войне, тот знает, что такое отдых. Валишься замертво, не разбирая, куда и ещё не прикоснувшись к тому, на чём тебе придётся лежать, засыпаешь.

О нас теперь уже не скажешь "не нюхавшие пороху", мы давно уже приняли боевое крещение и нас теперь не обманешь звёздочками на крыльях, как было в Брянске в июле. Мы и по силуэтам и по звуку различаем и юнкерсы, и мессершмиты и фокке-вульфы – они висят постоянно над нами, и невозможно себе представить небо без них.

Мы – в Алексине.

Не хватает слов, чтобы описать этот райский уголок. Густой сосновый бор на высоком берегу красавицы Оки. Идёшь по этому необыкновенному лесу, и вдруг в самом неожиданном месте появляется сказочный дворец с резными башнями и крылечками, с витыми лесенками, невиданными куполами и не верится в реальность происходящего, и кажется, какие-то волшебные силы перенесли тебя в мир сказки. И тебе чудится, что на крылечке стоит Василиса Прекрасная, а из-за ближайших сосен вот-вот появится Иван-Царевич на сером волке. Но все эти сказочные домики-дворцы, так непохожие друг на друга с таким искусством и любовью кем-то созданные, от которых «русским духом пахнет» – забиты до отказа ранеными. На каждом шагу видны указатели – ППГ №..., ППГ №... и т.д. ^[7]

Немцы знают, что здесь расположились госпитали, самолёты забрасывают листовками. Обещают не бомбить, предлагают после выздоровления отправить по домам. Раненых грузят на баржи и отправляют по Оке. Город бомбят.

Мы пока ещё ничего не боимся. Во время бомбёжки Олюшка, Ира и я находились в столовой. Все убежали, а мы съели по несколько порций и ушли, не дождавшись конца бомбёжки. Долго не могли попасть на нужную дорогу, спорили, предлагали разные варианты, на ходу сочиняли: сошлися и заспорили как ближе до Алексина, до города дойти. Девчата наши поют:

На восходе немец ходит

Возле дома моего.

Побомбит он, постреляет

И не скажет ничего.

И кто его знает

Зачем он стреляет?

Мы отходим, отходим, отходим. Сколько оставили городов, сколько убитых, сколько осталось в окружениях. Каким чудом удалось нам выскочить из Вязьмы – непонятно. Там окружили несколько армий. Наша армия почти полностью в окружении. Ночью вышли в Серпухов, не успели разместиться, как всех подняли по тревоге. На город сброшен десант, и мы окружены. В кромешной тьме, боясь каждую секунду потерять друг друга, стали выходить из города. Кругом была стрельба, и ничего нельзя было понять. Сколько нас вышло из города, мы пока не знаем. Шли всю ночь, на рассвете подошли к какой-то деревне. Немцев здесь ещё не было, нам приказали остановиться и ждать остальных.

Мы неразлучны с Олюшкой и Ирой. Нет уже Лиды, она струсила и уехала домой: нам – добровольцам, была предоставлена такая возможность и десять девчонок уехали. Мы бежали вслед за машиной, свистели, кричали: дезертиры, трусы, предатели... Но они всё равно уехали. Зина осталась, но её роман с лейтенантом Борисом Катерницким расстроил нашу дружбу. Было обидно, что Зина так быстро превратилась в искательницу приключений, теперь у нас с ней нет ничего общего. Значит, выбор мой был ошибочным и дружба наша, начавшаяся ещё в школе, оказалась случайной и недолгой. Но об этом я нисколько не жалею. У меня есть новый друг – Олюшка Сосницкая, с которой я когда-то сидела за одной партой и никогда не думала, что между нами может быть что-нибудь общее. Олюшка и здесь не унывает, не падает духом, распевает свои песни. Олюшка – замечательный товарищ, для которого личного ничего не существует, она никогда не бросит в беде, это настоящий фронтовой друг, и этим сказано всё. Я так к ней привязалась – нет для меня человека дороже. И ещё один друг – Ира Шашкина. Мы все трое неразлучны.

Узнали новость – нас отправляют в Гусь-Хрустальный на формировку. Нас это никак не устраивает. Мы должны, во что бы то ни стало, остаться на фронте. Немцы подходят к Москве. Нужно срочно принимать меры. Олюшка пришла и сообщила, что в деревне, где мы ночевали, стоят части 126-й стрелковой дивизии, которая закончила формировку и не сегодня-завтра начинает действовать. Втроём вынесли решение – на формировку не идти, убежать от своих и вместе с дивизией остаться на фронте. Дивизия (вернее её остатки) только что вышла из окружения под Вязьмой, сформировалась и входит теперь в состав 16 армии (большая часть которой тоже осталась под Вязьмой). Командовать армией будет Рокоссовский. Договорились с комиссаром медсанбата Тарасовым. Он берёт нас к себе. Решили бежать ночью в лес и ждать, когда уедут наши. Среди ночи мы ушли в лес и оттуда вели наблюдение. И вдруг на рассвете дивизия поднялась по тревоге, на опушке выстроились машины медсанбата, а наши уже узнали о побеге и ищут нас по всей деревне. К нам присоединились ещё пять девчат. Мы пробрались к медсанбатовским машинам, только устроились в них, и из-за кустов показался политрук с солдатами, но было уже поздно – машины отходили. В общем, побег был совершен классически, и через несколько дней дивизия вступает в бой. Теперь мы будем воевать в 16-й армии, 126-й стрелковой дивизии, 222-м отдельном медико-санитарном батальоне (ОМСБ).

Мы не разлучаемся, и все трое будем в операционно-перевязочном взводе. Командир взвода – военврач третьего ранга Мотренко Валерий Анатольевич.

Вот мы и в 222 ОМСБ. Командир роты Г.А. Астапенко взял нас с собой в разведку – разведать место для дислокации. Мы ехали на санитарке по московскому шоссе, но нам приказали остановиться в деревне Каменка, так как шоссе простреливалось. Над головой беспрерывно шли на Москву вражеские самолёты. Сосчитать их было невозможно. С нами вместе комиссар батальона Тарасов. В деревне большое скопление машин с боеприпасами, но немцы идут пока мимо или потому, что машины хорошо замаскированы, или хотят донести до Москвы свой смертоносный груз. Какой-то солдат стал обстреливать самолёты из зенитного пулемёта и, конечно, немцам никакого вреда не причинил, но машины демаскировал. И двенадцать юнкерсов отделились от остальных и начали пикировать на опушку леса, где стояла наша машина. Я была вместе с Женей Дегтяревой (мы ходили в деревню). Она первая добежала до машины и упала на землю. Я до машины добежать не успела, взрывная волна опрокинула меня прямо в лужу. Первые бомбы разорвались там, где стояла наша машина. В воздух взметнулись огонь, земля, какие-то обломки (я подумала – как в кино), но тут же обожгла мысль – неужели наши погибли? Я увидела ясно, как бомбы летели на нас, и уткнулась лицом в лужу. Вот она – смерть! В это мгновение жизнь моя передо мной не проносилась – на это не хватило бы времени, несмотря на то, что она была очень короткой. Я только успела подумать – какой же идиотской меркой мы все измеряли?! Из-за случайной двойки по физике я когда-то ревела чуть ли не целую неделю.

Раздался сильный взрыв. Землю основательно тряхнуло. На меня посыпались комья земли. Я хотела вскочить и бежать к своим, но бомбы продолжали рваться, выли пикирующие юнкерсы, раздавались крики и стоны раненых. Я подбежала к Жене. Она была вся в крови, капитану, лежащему рядом с ней, оторвало обе ноги. Он сказал только – какие вы счастливые!

У нас не было ни одного индивидуального пакета, все было в машине. Случайно нашлись косынки, и мы постарались превратить их в жгут. Но разве они помогут при таком сильном кровотечении? Откуда-то здесь оказались гражданские. К нам бежала женщина с девочкой на руках и кричала: «Окажите ей помощь! Окажите ей помощь!» – но девочка уже не нуждалась ни в чьей помощи. Я впервые увидела убитых детей. Это так страшно, невозможно найти слова, чтобы передать. Раненые просили помощи, воды. Горели ветви деревьев, которыми были замаскированы машины, огонь змейкой уже бегал по многим из них. Сейчас, если не успеют их отогнать, начнут рваться боеприпасы. Самолёты пошли на второй заход. Шофера отгоняли машины, солдаты вытаскивали раненых, мы помогали. Нужно бежать к своим, может быть, их уже нет в живых. Но они оказались живы. Ранена только одна из наших девчонок в руку. Ира так усердно пряталась, что голова её попала между двух деревьев, и мы еле-еле её вытащили. От страха мы плохо соображали. Нашей раненой нужно было снять телогрейку и гимнастёрку и перевязать руку, а мы обрезали ей рукав на телогрейке и на гимнастёрке, и потом пришлось прикалывать булавками.

А бомбы всё продолжали рваться, и мы с большим трудом покинули эту поляну. Только вечером нам удалось снова двинуться к Москве.

На ночь остановились в Малом-Ярославце. Шофёр достал на складе чудесных белых маринованных грибов, приготовленных на экспорт. Мы съели целое ведро грибов и таз картошки. Так мы давно не пировали. Спали как убитые, а утром еле-еле вырвались из города. Прибежала хозяйка, сказала, что в городе немцы. Хорошо ещё, что остановились на окраине. Нас обстреливали из пулемётов, по дороге рвались снаряды, спаслись просто чудом.

Ночью въехали в Москву. Всех нас охватило необыкновенное волнение. Вот она – столица нашей Родины (которой я ни разу не видала[8]). В голову приходят всякие высокие слова, вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Какой раз уже за нашу историю враги рвутся к ней. И эти, которые сейчас находятся на её подступах, мечтающие повернуть колесо истории, в какой-то степени уже добились этого. В смысле жестокости они ничуть не уступают татаро-монгольским ордам, а, пожалуй, уже и переплюнули их.

Меня просто трясёт от волнения. Москва затемнена, только в необходимых местах огни маскировки. Мы проезжали по Крымскому мосту, так красиво отражаются в воде эти мерцающие огоньки.

Но темно в Москве только в минуты затишья. Во время вражеских налётов, а они длятся почти непрерывно, ночь отступает. Вот оно – "небо в алмазах". Московское небо превращается в какой-то светящийся шатёр, во всех направлениях его перерезают снопы трассирующих пуль и снарядов, то здесь, то там скрещиваются бесчисленные гигантские лучи прожекторов, и часто в это перекрестье виден ослеплённый, тщетно пытающиеся уйти вражеский самолёт, но они держат его крепко. Кажется, нет уголка на московской земле, который не стрелял бы. Почти на каждом доме зенитки. Стоит такой грохот, что разве только прямое попадание можно будет ощутить.

Фашисты бросили все силы на Москву, они знают, что если теперь не возьмут её, то план блицкрига, который должен был, по замыслу Гитлера, осуществиться ещё в июле, сорвётся окончательно, а затяжная война и русская зима никак не входили в их планы.

Мы ночевали на квартире профессора мед.института – друга Астапенко. Расположились на полу под роялем. С нами вместе адъютант командира дивизии лейтенант Зураб Гвелисьяни. Какой замечательный парень – настоящий рыцарь. На днях мы попали под сильную бомбёжку и, когда самолёты израсходовали весь запас бомб, стали поливать нас из пулемётов на бреющем полете, меня прошила бы пулемётная очередь, если бы не Зураб.

Мы узнали, что будем на Волоколамском направлении. Кто-то сочинил новую «Катюшу»:

Шли бои на море и на суше,

Над землёй гудел снарядный вой,

Выезжала из лесу Катюша,

На рубеж знакомый, огневой.

Выезжала, мины заряжала,

Против немца, изверга, врага.

Ахнет раз – роты не бывало,

Бахнет два – и нет уже полка.

Не удастся замысел злодейский,

Не видать врагам родной Москвы.

От катюши нашей, от гвардейской,

Врассыпную бегают враги.

Пока мы находимся в деревне Некрасино. Наша дивизия вот-вот должна быть введена в бой. К нам приходил из дивизии какой-то командир (знаков различия у него нет), беседовал с нами. Мы ему обо всём рассказали: как мы убежали из своей части, не хотели быть в тылу и попали в МСБ. Ночью совершенно неожиданно нас арестовали и повели на допрос. Первой вызвали меня. Я вошла в комнату и чуть не упала – за столом сидел этот самый тип из дивизии, с которым мы незадолго до этого разговаривали. Мы ведь ему описали свой побег со всеми подробностями, а он оказался начальником особого отдела дивизии и вот теперь вызвал нас на допрос. Для какой цели? Неужели он думает, что мы что-нибудь скрывали? На столе у него стоит трехцветный немецкий фонарь, и зелёный цвет направлен на стул, куда он посадил меня. Освещалось только это место, остальная часть комнаты была в темноте. Каким отвратительным выглядел он в это время. В первую минуту я подумала, что это плен, и меня допрашивает немец и никак не могла отделаться от этой мысли. Я сказала, что ему уже всё известно и добавить к этому мне нечего. Особист говорит, что наш побег – это дезертирство. Я ему ответила, что он может считать как ему угодно, но мы это дезертирством не считаем. Мы в армии добровольно и хотим быть на передовой, а не в тылу. В ответ на это он сказал, что совсем не уверен в том, что мы не к немцам бежали, и меня спасает несовершеннолетие, в противном случае он бы меня расстрелял. Женя плакала, он назвал её мужа предателем, а муж у неё был военврачом-пограничником и погиб в первый день войны. Потом ввели Олюшку, и у меня поднялось настроение, она так стала ему грубить, что он прекратил допрос и выгнал нас.

Солдат с винтовкой, охранявший нас, ушёл. Мы помчались к комиссару, он нас успокоил, сказал, что брал нас он, и отвечать будет тоже он. Так закончилась наша эпопея с побегом. Особиста в дивизии звали бубновый король (теперь, когда я переписываю дневник, давно уже знаю, что он расстрелян в 42 году как немецкий шпион).

ДИВИЗИЯ ВСТУПИЛА В БОЙ ^[9]

Первый раз разлучилась с Олюшкой и Ирой. МСБ разбили на несколько эшелонов, чтобы приблизить помощь раненым. Немцы наступают, они всё ещё во много раз превосходят нас во всём – в людях, танках, артиллерии и самолётах, – последние целыми днями висят в воздухе.

Раненые поступают без конца уже несколько дней, а нас с Люсей никто не сменяет – некому.

Все эти дни мы не ели и не спали, разве будешь думать об этом, когда для некоторых ребят секунды решают: жить или не жить. Приказали надеть каски и сверху обтянуть марлей (осколки стали попадать даже на операционный стол).

Первыми нашими ранеными под Москвой были ребята из курсантского полка, образованного из училища имени Верховного Совета РСФСР. Какие это мальчишки! Диву можно даваться. Самолёты шли сотнями, танкам не было конца, а они держались. Израненные, изрешеченные пулями и осколками, не покидали поля боя. У некоторых мы насчитывали буквально десятки ран, не хватало места в карточке передового района, чтобы записать все раны. Очень многие подрываются на минах (к сожалению, на наших). Самый первый курсант, которого я приняла, 22 года рождения из Житомира Степан Волоптовский с тяжёлым ранением в брюшную полость. Шок, перитонит. Когда я развязала повязку, наспех завязанную товарищами после ранения, пришла в ужас – рана была громадной с выпадением кишечника, на кишках сухие листья. Оперировали его больше двух часов, но умер через два часа после операции.

Я ненавижу старшую операционную сестру К. Трофименко – мальчик умирал, я рыдала, а она, сволочь, в этой же комнате хохотала, не знаю по какому поводу.

Мы с Люсей уже выходим из строя, нас никто не сменяет, у нас даже нет санитаров.

Сегодня обрабатывала ногу одному из курсантов (он подорвался на мине). Больше половины стопы совсем оторвана, а оставшаяся часть как будто бы рассечена специально, как веер, на множество полосок, и каждая из них дрожит, и всё это залито кровью. А он терпит и даже не стонет. Я держала-держала в руках эту ногу и повалилась под стол.

Я больше не могу стоять над столом – только развяжу повязку и падаю под стол. Но работы хватает и в новом положении. На коленках заполняю карточки передового района, делаю противостолбнячную, проверяю жгуты, повязки, собираю оружие, гранаты, запалы, таскаю на стол, занимаюсь сортировкой. У нас нет сейчас приёмо-сортировочного взвода, разбились на несколько эшелонов, и людей не хватает. Врач у нас в перевязочной тоже один, и его некому сменить. Наконец, прибыли наши, и мы сможем несколько часов отдохнуть. Люся ушла раньше, а я шла и спала на ходу. Меня дважды задерживали патрули, отводили в свои штабы, выясняли личность. Наконец, добралась до дома, где были наши вещмешки и где уже, сидя на скамье, спала Люся. Вместе с ней влезли на печку и уснули как убитые, не снимая шинелей, а хотели только согреться.

Бой шёл уже за деревню, задерживались потому, что не успели ещё всех эвакуировать. Как сумасшедший бегал дежурный по части по всей деревне – комбат приказал найти Дробкову и Карпову немедленно. Прошло уже сорок минут, уезжают последние машины батальона, дежурный за ноги стащил нас с печки. Вытянувшись стояли мы перед комбатом, размахивающим пистолетом перед нашими носами, так толком и не поняв, чего от нас хотели. Мы забились в последнюю машину, груженную какими-то ящиками. Слышна автоматная стрельба, бьют по дороге.

В Болдино комбат вызвал к себе Дробкову и Карпову. Предчувствуя что-то недоброе, мы вошли и козырнули – он был не один. «Товарищ начкомдив, разрешите обратиться к командиру батальона» – комбат улыбался, значит, он забыл про вчерашнее, и краснеть не придётся. «Садись, Лена, – просто сказал комбат, – Обижаешься? Я вызвал тебя, чтобы от имени командования батальона объявить тебе благодарность. Молодцы, так будете работать, с орденами домой поедете (рад, что не похожа на Шашкину-машкину)».

Утром комвзвода читал приказ по части: «Дружинницам Карповой и Дробковой за образцовое выполнение... и т.д.... объявляю благодарность».

– Служим Советскому Союзу! – браво отвечали мы с Люсей (она тоже Елена).

Мы отступаем, деревни меняются, как в калейдоскопе. В некоторых только развернёмся, выроем щели и, не успев принять раненых, уезжаем. В большинстве же из них, где хоть ненадолго задерживаемся, оставляем братские могилы, а в них мальчишки.

Мимо нас на передовую прошла 17 армянская горно-стрелковая кавалерийская дивизия, прибывшая из Ирана.

А через несколько часов мимо нас отступали остатки дивизии. Это не Иран, где их встречали цветами. Нас без конца бомбят, но мы не обращаем внимания. Раненые всё прибывают, их некуда класть – на полу, на соломе нет места. Дополнительно разбивают палатки. Где же он – бог? Что же не видит, что здесь творится? Нет никаких сил смотреть на эти страдания, они не поддаются никаким описаниям. Временами кажется, что это страшный сон или галлюцинации, но тебя тут же возвращают к действительности.

– Сестра, сестрёнка, сестрица, – слышится со всех сторон. Сердце разрывается на части. Тяжелейшие ранения в голову, в живот, в грудную клетку, открытые пневмотораксы, жгуты, которые нужно снимать, подорвавшиеся на минах, раненые разрывными пулями. Вот лежит танкист-лейтенант Борис Шпак, у него тяжёлое ранение верхней трети бедра с открытым переломом, ранение грудной клетки. Вместо шины товарищ привязал ему лыжу, жгут наложен уже почти два часа, под ним лужа крови, но он держится и только временами тихо стонет.

Рядом с ним хорошенький мальчик-лейтенант в белом полушубке, со светлым чубом просит подойти к нему. Я подползла, так как ходить негде.

– Сестрица... – прошептал он и стал сжимать мою руку. Каким-то неестественным показалось это пожатие – я схватилась за пульс: лейтенант умирал, я погладила его по лицу, слёзы душили меня, но я не имела права плакать здесь. Да и что такое плакать, когда такой ужас? Девятнадцатилетний лейтенант, Герой Советского Союза, отказался ампутировать руку и погиб. Срочно нужно тащить на стол раненого в шею – он задыхается, на губах всё время появляется розовая пена. Проклятые фрицы, вы ещё ответите за всё это, придёт час расплаты.

На мотоцикле примчался комбат – через пять минут ни одного раненого не должно остаться здесь – срочно грузить и в Высоковск. Хорошо хоть машин много, меховых одеял, спальных мешков... Срочно грузим раненых, в машины бросаем печенье, масло, хлеб, пачки сахара, а в деревне рвутся снаряды.

Астапенко был в Москве и привёз нам подарки: Ире большую коробку – набор духи, одеколон и прочее «XXIV годовщине Октября», а нам маленькие флакончики синие, похожие на фонарики затемнённой Москвы – «Огни Москвы». Какое это чудо, в жизни я не ощущала подобного запаха. Пахло чем-то неземным, прекрасным. Закроешь глаза, вдохнёшь этот запах – и вот уже нет войны, и ты в каком-то другом мире.