2013-12-31
726
Вот какие чудеса может делать маленький волшебный флакончик-фонарик. А выпустишь из рук этот флакончик, и перед тобой Волоколамское шоссе, занесённое снегом, мороз выше – 45 градусов, гул юнкерсов, грохот взрывов. Снега выпало так много, что машины не могут пробиться, и мы по очереди ходим за кровью. Почти целый день уходит на это – и кровь тяжёлая, и мы не легко одеты (тёплое белье, суконное обмундирование, свитер, телогрейка и ватные брюки, шинель, подшлемник, шапка, шерстяные портянки, валенки) и, несмотря на это, мы обморозились. Полдня идёшь, а полдня лежишь в снегу, самолёты не дают подняться. У меня обморожены нос и щеки. А вообще обмороженные почти не поступают, только изредка I степени. Эвакуацией занимается Олюшка. Достаёт где-то сани и лошадей. Часть раненых (тяжёлых) укладывают на сани, тех, кто как-то может передвигаться, ведёт пешком по лесу, а в лесу и немцы встречаются, но она ничего не боится.
Мы поехали вперёд с Астапенко на новое место в голубом автобусе (так и не смогли его перекрасить). Была такая чудесная погода – мороз, лес, занесённый снегом, тишина вдруг такая, как будто бы не было войны. Мы вышли из автобуса и следом пошли пешком – он ехал очень медленно. С нами вместе был старший лейтенант из особого отдела, он остался в автобусе. Мы шли и любовались зимним лесом. Вдруг впереди раздались выстрелы, и автобус наш окружили немцы. Мы были без оружия, только у Астапенко пистолет, он приказал нам отползать, так как тем, кто остался в автобусе, мы помочь не сможем.
Мокрые, окоченевшие, добрались мы до деревни. В автобусе было всё наше имущество – дневники (вот почему запрещают их вести), фото, «Огни Москвы» и самое главное – вся ротная документация (Ира – ротный писарь). Ночью, когда мы принимали раненых, привезли старшего лейтенанта из особого отдела, того, что был в голубом автобусе. Как он мог доползти, понять было невозможно – у него не было живого места – весь изранен. Он не может себе простить – как мы могли так развесить уши. Обманула нас тишина. Он не сразу сообразил, когда увидел у дверцы машины фашиста в очках, что это фашист. Открыл дверцу и врезал немцу автоматом по морде, тот упал, а особист успел прыгнуть в кусты, вернее низкие елочки, занесённые снегом, и стал отстреливаться. Шофёра убили, а в него бросали гранаты, стреляли, и ему всё-таки удалось отползти, а там его подобрали солдаты, услышавшие стрельбу. Ира трясётся, за утерю документов могут отдать под трибунал. Мы вспомнили ещё один случай с машиной. Мы вышли и шли пешком, а машина ехала впереди, и вдруг раздался взрыв, и от машины ничего не осталось. Налетела на противотанковую мину, и шофёр погиб.
Настроение ужасное, хотя все и уверены, что Москву не отдадим. Солдаты стоят насмерть, немцы прорываются только там, где уже некому стоять, где действительно стояли насмерть. Большую помощь оказывают москвичи. Мальчишки-школьники 9-10 классов стали бойцами лыжных батальонов. Без конца мимо нас мчатся они в лыжной форме цвета хаки (сверху белые маскировочные костюмы). Их забрасывают частично в тыл на аэросанях. Они тоже стоят насмерть. Ближние подступы к Москве все изрыты противотанковыми рвами, кругом опоясывают надолбы, ежи, зарытые в землю танки, доты, минные поля. Сотни тысяч москвичей работают от темна до темна, роя эти рвы, окопы, ходы сообщений. И всё же некоторые начинают поговаривать, что «Москва не есть Россия», это, так сказать, запасные позиции. Нет уж, надеяться на такие «запасные» не будем.
У меня ко всему ещё и личная большая неприятность. Могут отдать под трибунал – как посмотрит начальство. Я очень устала, почти ничего не соображала, – несколько суток не спала и вдруг поступает тяжело раненый прокурор дивизии. Он отдал мне свой крохотный пистолетик, который умещается на ладошке и документы на четырёх самострелов. Они были у нас в санбате, и мне их срочно нужно было разыскать. Я пистолет положила в карман брюк, бумаги взяла в руки, села на мешок с перевязочным материалом и... уснула. Растолкал меня Астапенко. Бумаги у меня не было, самострелов тоже не было – их эвакуировали. Можно себе представить моё самочувствие! Прокурор меня просил, чтобы пистолетик был у меня, и я никуда его не сдавала, но я помчалась в штаб и немедленно сдала, пока цел. Вот и жду теперь решения своей участи.
Сегодня мы остановились в деревне, и нам крупно повезло. Хозяйка выделила нам кровать и громадную перину. Мы извлекли из вещмешков шёлковые рубашки (всё, что осталось от мирной жизни), надели их и втроём Ира, Оля и я улеглись на перину. Какое это было блаженство – передать невозможно. Во-первых, сон, во-вторых, перина, в‑третьих, разделись, как в мирное время. А солдатики на полу – автомат под голову и только расслабили ремни – в общем, готовность номер один. Уснули, конечно, как убитые. Сколько проспали – неизвестно, и вдруг страшный грохот разбудил нас – в избу что-то попало. Кругом грохотало – рядом горело. Ничего нельзя понять и увидеть. Я успела схватить только телогрейку, уткнулась в сапоги. Больше ничего найти не могла. Выбежали на улицу, вскочили в первую попавшуюся машину и еле унесли ноги. Пропало моё обмундирование, документы и комсомольский билет.
У нас новая подружка – Тоня Скрупская, москвичка, пришла к нам из авиации в унтах. Отчество у неё не очень популярное – Адольфовна. Нам всем она очень понравилась, теперь нас четверо.
Мы остановились в деревне Городище, забито всё – не поймёшь кем и чем. Мы отыскали одну избу, но там экипаж бомбардировщика, двое раненых. Они никого к себе не пускают, но нас пустили. На двери повесили – «сыпной тиф», чтобы больше никто не лез. Ребята мировые. Вместе готовили обед, продукты авиационные, нам такие и не снились. Садимся обедать вместе, кто последний выходит из-за стола, моет котелки и посуду.
Настроение у всех такое – есть очень хочется – вкуснота необыкновенная, а мыть никому не хочется. К концу трапезы начинаем выставлять из-за стола по одной ноге и таким образом на скамейке сидим уже верхом, почти боком к столу и потом, как по команде шарахаемся в сторону. Кто-то зацепил ногой скамейку, и мы все под громовой хохот растягиваемся на полу, и за столом никого не остаётся.
Тютин принёс Оле чемоданчик с вкусными вещами, так что пир продолжается. Очень жаль было расставаться с ребятами.
Наконец-то мы увидели «катюшу». Огневую позицию выбрали почти рядом с нами. Зрелище потрясающее! Сделали несколько залпов и уехали. И сейчас же появились юнкерсы, но бомбёжка никому вреда не причинила, а «катюш» уже и след простыл.
Мы остановились в большом селе, оно настолько забито войсками, что найти свободную избу – просто невозможно. Село сильно бомбят. Все ушли в кино. Иногда нам показывают фильмы в каком-нибудь большом сарае. И настолько у всех выработалась реакция на звук бомб и снарядов: как только в кино услышат – все пригибаются, а кто и ложится, ведь сидят-то на земле. А я осталась, очень хотела спать, да и ночью мне работать. И вот началась ужасная бомбёжка. Мне казалось, что скамейка, на которой я лежала, прыгает по комнате, но я продолжала спать. Было темно, самолёты спускались почти на бреющий, и кто-то ракетами им указывал объекты. Задержать никого не удалось. Ночью я дежурила, раненых у нас ещё не было, ко мне вдруг явился лётчик. Лётчик как лётчик – в шлеме, в комбинезоне и унтах, с планшетом и стал требовать, чтобы ему сказали, куда отправили лётчиков из их части, якобы находившихся у нас. Лётчиков, как он утверждал, было четверо. У меня хорошая память на фамилии, я без журнала почти всех помню, мы обслуживаем не только свою дивизию, отказывать никому не имеем права, и все рода войск у нас были, но лётчиков никогда не было, уж их-то я бы запомнила непременно.
Лётчик этот целый час морочил нам голову, рассказывал анекдоты, предлагал мне махнуть унты на валенки и т.д. Потом пошел к начштаба – жаловаться. Романов вызвал меня и учинил разнос, но лётчиков у нас не было – это я знала точно. Ночью прибежал шофёр и сказал, что в его машине были наши вещмешки, а ему нужно ехать за ранеными, и он стал выгружать эти мешки. Один из мешков оказался очень тяжёлым, и он принёс его к нам. Вместе мы развязали мешок и ахнули – в нем было две ракетницы и ракеты. Это диверсант, который всю ночь сигналил самолётам, хранил один из своих мешков в нашей машине. Вызвали дежурного по части, начштаба. Я сказала Романову ещё раз, что лётчик ищет у нас того, кого никогда не было. И что ему вообще здесь делать, когда аэродромы от нас стоят за тридевять земель?
Лётчика задержали, вызвали в особый отдел. Ракеты больше не взлетали, хотя самолёты очень ждали их.
Лётчик оказался фрицем. А нам он всем сначала так понравился. Старший лейтенант из особого отдела рассказал, что в соседней деревне часовой стоял у штаба, и в это время низко над деревней идёт самолёт. И вдруг часовой увидел, как совсем рядом незнакомый политрук, со звёздочкой на рукаве выстрелил из ракетницы. Самолёт сбросил бомбы, накрыл штаб, отвалившейся стеной солдату придавило ноги, но он все же успел выстрелить в "политрука", он оказался диверсантом. А в один из политотделов прибыл полковник. Секретарь партийной организации, принимая взносы, обратил внимание, что за последние два месяца сумма взносов начислена неправильно. Он сообщил в особый отдел. Полковник оказался шпионом.
А положение всё ещё очень тяжёлое, и без конца раненые, раненые, раненые.
Я – в приёмно-сортировочном взводе, днями и ночами таскаю, колю, проверяю жгуты, готовлю к операционной. В уголке на соломе примостили патефон с единственной пластинкой «Письмо в Москву, в далёкую столицу, которой я ни разу не видал». Столица уже очень близка, ближе некуда, но многие действительно не видели её ни разу. Поступила первая партия раненых. Среди них ранее поступивший политрук увидел лейтенанта из своей части, и первый вопрос – как ребята? И лейтенант стал перечислять: убит, убит, убит, убит, убит и зарыдал, упав лицом в солому. Разве можно чем-нибудь утешить? Разве есть на земле такие слова?
Я заболела, высокая температура. Смотрели меня наши врачи, показывали армейским специалистам – профессорам – никто толком ничего не знает. Наш МСБ должен был срочно передислоцироваться, а меня в таком состоянии везти с собой нельзя было – я не держалась на ногах. Временно сдали в латышский МСБ, их дивизия рядом с нами. Я потеряла сознание. Рано утром, когда я очнулась, впору снова было терять сознание.
Все, кто лежал рядом со мной на полу в небольшой палатке, умерли. Им, видно, своевременно не могли оказать помощь, да может быть, и это им бы не помогло, и теперь уже мёртвым делали перевязки. Был строгий приказ, несмотря ни на что, в МСБ обязательно производить первичную обработку ран. Вскрывали братские могилы, проводили экспертизу, и после этого вышел строжайший приказ. Хотя я ни слова не понимала по-латышски, да и врачи их больше походили на евреев, понятно было одно, что таким путём они реабилитируют себя, делают то, что не смогли сделать вовремя.
Боясь как бы и меня не приняли за умершую, я потихоньку выбралась из шоковой палатки, но, к счастью, нового места искать не пришлось – за мной приехали наши и отвезли меня в Пушкино.
Мы снова с Люсей и на этот раз потерялись. Где искать своих – не знаем, как бы не угодить к фрицам. Пока обдумываем, что делать дальше; сидим в деревне Погорелки недалеко от Дмитрова. Решили переночевать ночь, а утром начинать поиски. На полу спать было очень холодно, и мы влезли на печку. Вдруг среди ночи слышим, как кто-то сверху стелет плащ-палатку. Мы дружно брыкнули ногами, и этот "кто-то", оказавшийся лейтенантом-артиллеристом, загремел вниз со всей своей амуницией. И чего на нём только не навешано было! Он оказался командиром огневого взвода, они заняли эту избу, пушки стоят во дворе, в подвал носят боеприпасы, у печки примостился телефонист. Совсем недалеко лес, а там немцы – в орудийную панораму хорошо видно, как они ползают, но наши идеально себя замаскировали, чтобы себя не выдать. Ни с чьей стороны не раздаётся ни единого выстрела, стоит такая необычная тишина, от которой давно отвыкли. У артиллеристов нет медиков, и они просят остаться у них. И мы решили пока остаться, начнётся бой – некому будет оказать помощь. Но наши оказались рядом, они чуть к немцам не попали – влезли за наше боевое охранение. Нам с Люсей приходится ехать со своими, артиллеристы остаются на огневой позиции. Дальше немец не пройдёт, отступать нам больше некуда – за нашей спиной Москва.
Мы едем в Бабушкин.
Наша дивизия разбита, и нас передали в новую 1-ю Ударную Армию, которая будет здесь формироваться. Формировка уже идёт, формируют её из моряков Тихоокеанского флота. Состоять она будет из морских бригад, а мы теперь будем именоваться 222 ППГ. На нашу новую армию возлагают большие надежды. Она должна стать ударной силой, которая начнёт разгром немцев. Говорят, что за формировкой следит Сталин.
Выдают самое лучшее обмундирование – белые полушубки, суконные гимнастёрки и брюки, свитера отличные, подшлемники, валенки, меховые безрукавки и рукавицы. Командующий армией – Кузнецов Василий Иванович.
Мы работаем на полную катушку. Рядом били «катюши». Ни на что уже не обращаем внимания, всё притупилось. И вдруг кто-то заметил, что снаряды начали лететь через нас. Между нами и фрицами наших никого не было, боевое охранение – позади нас. Как это случилось – никто не знает. Еле унесли ноги, нас уже за своих признавать не хотели.
Вот он – наконец наступил первый долгожданный праздник на нашей улице, так дорого оплаченный, такими неисчислимыми жертвами и такой кровью. Не получилось «малой крови» и «могучего удара», о котором мы пели. Но как бы там ни было, фашисты ещё не раз пожалеют, мы им такое «жизненное пространство» покажем, что много ещё поколений помнить будут. Поля Подмосковья уже чернеют от трупов и громадного количества техники, брошенной фашистами. Чего здесь только нет: и танки, и орудия, и машины, и какие-то фургоны громадные, и замёрзшие трупы. Их уже складывают в штабеля, чтобы меньше места занимали. Кого здесь только нет: и итальянцы, и испанцы, и прочая сволочь. Некоторые жители рубят им ноги, оттаивают на печке и щеголяют в немецких сапогах. К ним нет никакого сострадания и сожаления, для нас они – не люди. Культурная нация, раса господ, сверхчеловеки – что они сделали с нашей землёй, которую временно захватили. Везде следы разрушений. Сожжено, разграблено, разбито, уничтожено. От некоторых деревень остались одни печные трубы. Ничего не осталось от усадьбы Л. Толстого, разрушен домик Чайковского в Клину. А там, где не успели разрушить, в тех уцелевших зданиях, которые нам приходилось готовить к приёму раненых, всё так загажено, что передать невозможно, нужно только увидеть. Столько замёрзших испражнений пришлось нам счищать с полов классов, где раньше сидели за партами дети, столько всякой гадости вытаскивать, что пусть нам теперь никто не говорит о немецкой культуре. Своими глазами пришлось увидеть и своими руками вычищать эту «культуру».
Как они не были готовы к тому, что наши начнут бить их в таком количестве!
В церкви устроили так называемый госпиталь, даже суден у них не было. Для этого использовались каски. Ночью мы приехали в эту деревню. Стать негде, всё разрушено, нашли оторванную дверь и втроём кое-как разместились на ней на снегу, а мороз – сорок пять градусов. Все кругом минировано, нам не разрешают сходить с дороги. Освободили Истру, Яхрому, Клин, Волоколамск, Солнечногорск и др. В Волоколамске не успели фашисты снять повешенных комсомольцев, в одном из колодцев обнаружили наших раненых, брошенных вниз головами. Снег был глубокий, и я в темноте провалилась в этот колодец.
Наступает новый, полный неизвестности, 1942 год. Что ждёт в этом году? Закончится ли война? На эти вопросы никто не может ответить. Встречаем его в Теряевой слободе недалеко от Волоколамска. Нам раздают подарки от англичан. Из Москвы приехал Астапенко. Привёз десять дружинниц-добровольцев. Мне очень по душе пришлись Оля Петушкина и Софочка Бунь.
Первая радость – письма из дому. Оказывается, немцы не были в Новочеркасске, был взят только Ростов. Все были живы и здоровы. В школе продолжали учиться. Мы себе даже представить не могли, чтобы вдруг сейчас сесть за парту в нашем 10-м классе и превратиться в школьников. Нет, мы солдаты и никогда уже не станем школьниками. У нас другая программа –
Запевай, девчата, песню боевую,
С песней в бой за Родину пойдём.
Для своей отчизны, для страны любимой,
Сотни жизней человеческих спасём.
И десяткам женщин возвратим мужей мы,
Для детей спасём любимого отца,
Матери вернём мы дорогого сына,
А для Родины – защитника-бойца.
А о друге сердца мы грустить не будем,
Я ушла на запад, он ушёл на юг.
Если нужно будет, то подруги наши
Жизнь ему, как мы другим бойцам, спасут.
А вот друга сердца у меня нет. У Иры другом сердца стал наш теперешний начальник ППГ Астапенко, Сергея Полянского она забыла. А Олюшкин Игорь учится где‑то в военно-морском училище. Она потеряла медальон с его фото и три дня подряд ревела, до этого я никогда не видела её плачущей. Она считает, что это дурная примета и с ним она никогда не будет вместе.
У нас осталось только 32 человека нетранспортабельных. Приехал командующий армией Кузнецов, подходил к каждому, спрашивал чего бы он хотел. Те, что смогли ответить, попросили красного вина и свежих яблок. Через два часа командарм прислал вино и свежие яблоки – несколько ящиков. А вино-то смогли пить только из поильников, и яблоки я резала на тонкие ломтики.
Мы стоим недалеко от Клина в Завидово на переформировке. А потом будем воевать на другом фронте. В деревне сохранилась часть домов, но стёкол нет нигде, а мороз – минус 40 градусов. Мы стелили на пол меховые одеяла и укрывались ими, так что жить можно. Обед берём на семь человек, а едим втроём. Я всю неделю пишу извещения – …в боях за социалистическую Родину и похоронен в братской могиле на с-з, ю-з, с-в и т.д. деревни такой-то.
Сколько горя, слёз, страданий несёт каждая написанная мною строчка. Их уже не было – сыновей, мужей, женихов. От них не было известий, но их ждали, была хоть какая-то ниточка надежды, что выживут, откликнутся, вернутся. И вот я несколькими страшными строчками рву эту последнюю ниточку. Я реву над каждым извещением, вместе со мной рыдает хозяйка. В конверт вкладывается только фото, если оно есть, остальное сдаётся в штаб. И ещё я пишу отчёты, в каждом отчёте человек 15–20 неизвестных. На каждого составляем акт с подробным описанием особых примет. Но кто их найдёт по этим приметам? Будут числиться без вести пропавшими.
Вот и закончилось сражение под Москвой, которое станет достоянием истории. Всему миру показал русский солдат, что и хвалёных «непобедимых» фрицев можно бить, да ещё как!
Олюшка организовала самодеятельность. «Заслуженная артистка 222 ППГ» называют её. Даже мы с Ирой пели «петлички голубые» и, конечно, песню московских дружинниц.
Всему личному составу 1 Ударной Армии объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего. Самая первая.
ПРИКАЗ ВОЕННОГО СОВЕТА ЗАПАДНОГО ФРОНТА ВОЙСКАМ ФРОНТА
№ 033/ОП ОТ 20 ЯНВАРЯ 1942 Г.
О ДЕЙСТВИЯХ 1-Й УДАРНОЙ АРМИИ ЗА ДЕКАБРЬ 1941 Г. - ЯНВАРЬ 1942 ГОДА
ПРИКАЗ ВОЙСКАМ ЗАПАДНОГО ФРОНТА
№ 033/оп 20 января 1942 г. Штаб Западного фронта
Части 1 ударной армии, действуя в составе Западного фронта с декабря 1941 г. и бессменно участвуя в напряжённых наступательных боях, нанесли немецко-фашистским захватчикам ряд жестоких поражений и заставили их неудержимо откатываться на запад.
В великой битве под Москвой, где гитлеровцам был нанесён тяжёлый непоправимый удар, бойцам, командирам и политработникам 1 армии принадлежит почётное место. Невзирая на упорное сопротивление врага, холод и глубокий снег, войска армии продолжали своё победоносное наступление, освобождая сотни населённых пунктов, уничтожая многие тысячи неприятельских солдат и офицеров и захватывая многочисленные трофеи.
Всем бойцам, командирам и политработникам армии за доблестное, самоотверженное выполнение боевого долга ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ и ПРИКАЗЫВАЮ наиболее отличившихся немедленно представить к награждению орденами и медалями Советского Союза.
Желаю всему личному составу армии дальнейших славных побед над врагами нашей великой Родины, вплоть до полного разгрома и изгнания фашистской нечисти с Советской земли.
Вперёд, к новым победам, за Родину, за СТАЛИНА, под знаменем великой большевистской партии!
Приказ объявить во всех ротах, батареях, эскадронах и командах 1 армии перед строем.
КОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ ЗАПФРОНТА
ГЕНЕРАЛ АРМИИ ЖУКОВ
Нас перебрасывают на другой фронт на помощь Ленинграду. Мороз – 45 градусов, топить не разрешают, чтобы не демаскировать эшелон. Всё вещевое довольствие напялили на себя. Залезаем в спальные мешки, укрываемся, вернее, дневальный накрывает меховыми одеялами и матрацами.
Мы с Олюшкой умудрились отстать от эшелона. Пассажирские поезда не ходят. Идут только воинские – танки, орудия. На каждой платформе часовой предупреждает, как и положено, что будет стрелять. Часовой есть часовой. Чудом удалось втиснуться в финские сани, они никак не охранялись, но в них кое-как можно сидеть, только согнувшись в три погибели. Через несколько станций мы превратились в сосульки, но окончательно оледенеть на сей раз не пришлось – догнали свой эшелон.
7-8 января 1942 года
До Ленинграда мы не доехали. Разворачиваемся для приема раненых в посёлке Фанерный завод, деревня Парфино, недалеко от Старой Руссы. Это не Ленинградский, а Северо-западный фронт. Немцев только что выбили из посёлка, они встречали рождество. Комната, где мы должны развернуть операционную, вся обита хвоей: сосной и ёлкой вплоть до потолка. Пол тоже устлан еловыми ветками. Сама ёлка украшена необыкновенными игрушками. Здесь не искали мы надписей: «проверено, мин нет!». Не ждали они нашу 1-ю Ударную. Их так лихо вышибли, что и столы остались накрытыми. Но нам некогда всё это рассматривать. Нужно принимать раненых. Латыши снова вместе с нами.
И снова началось – кокер, пеан, пинцет, шарик, салфетка, турунда, скальпель... Если ранены мягкие ткани, делают глубокие рассечения от входного до выходного отверстия. Очень много ампутаций, резко увеличилось количество газовых гангрен. Снова поступил Николай Чуримов – Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета. На этот раз у него тяжелейшее ранение грудной клетки, открытый пневмоторакс. Произвели первичную обработку, что можно – зашили и отправили на специально за ним присланном самолёте. Сегодня снимала повязку у очень тяжёлого раненого, а стопа отвалилась и упала на пол. Это первый с тяжёлым обморожением.
Братские могилы растут, растут, растут. На фанере пишут фамилии. И так всё это недолговечно. Сотрётся и смоется. Да ещё и старшина путает. Умер лейтенант Валентин Панов, я его запомнила, а на фанере написано к-ц[10] В. Панов.
Сегодня перестарались, поддерживая тепло в палатках. Искры из трубы падали прямо на палатку, и она вспыхнула как порох. Все бросились спасать раненых и одного всё-таки не спасли. Он забился под настил и задохнулся. Астапенко получил сильные ожоги, остальные почти никто не пострадал. У раненых ожогов почти нет.
Иногда мне приходится работать в приёмо-сортировке. За день сдаю в штаб целую кучу денег – окровавленных, пробитых осколком или пулей. У меня такое отвращение к этим деньгам, что кажется, хватит его на всю жизнь. Для меня они чуть ли не символ фашизма. Проклятые фашисты, захватили всю Европу, и всё им было мало, мало, мало, захотели весь мир.
22 марта 1942 года
Снова передислокация. Мы должны двигаться по коридору, отделяющему 16-ю немецкую армию от остальных немцев. Дорога простреливается. Мы уже были в этом коридоре, но всё обошлось благополучно. На этот раз фрицы как сбесились, по-видимому, они хотят прорваться к окружённой 16-й армии, и начали артподготовку. Казалось, что били со всех сторон. Гром, гул, визг, треск и шипение – всё слилось в какой-то страшный марш, и над всей этой грохочущей, вздыбленной от разрывов дорогой, медленно опускаясь на своих парашютиках, мертвенным зловещим светом поблёскивали ракеты. Мы думали, что к рассвету сумеем проскочить, но только что начало сереть, в воздухе появились самолёты. Их было столько, что сосчитать было невозможно, и они начали крутить свою страшную карусель. Не успевала одна группа выйти из пике, как вторая уже пикировала. Нам приказали рассредоточиться. Я не помню, как я очутилась возле громадного сугроба. Под снегом оказалось прошлогоднее сено. Рядом со мной был Мотренко и «обе половинки». Все как по команде, как страусы, стали прятать головы в это сено, изо всех сил стараясь влезть под него. «Половинки» от страха хрюкали. Но спрятаться под этим сеном нам не удалось, да и не было смысла. Оно было рядом с дорогой, а фрицы бомб не жалели, они рвались всюду. Мы поползли, подниматься нельзя было, бомбы рвались беспрерывно. Доползли до какой-то избы, там уже была Ира, но радоваться не было времени, фрицы стали бить по деревне, избушка начала подпрыгивать. Девочки вслух бормотали – господи, помоги! господи, помоги! и ещё что-то в этом роде. Бабка-хозяйка кричала на нас: будьте вы прокляты, это вы привели сюда немца! Где мы жить будем?
Бомбы ложились так плотно, было просто не понятно как мы ещё живы. Мы стали отползать от деревеньки, я потеряла снова Иру и увидела, как по снегу бежала Шура Ковалёва почему-то без валенок, в одних носках. Мы не слышали друг друга – страшный грохот разрывов, завывание бомб и сирен, которые при пикировании включали самолёты, оглушил нас. Машины наши горели. Мы, боясь потерять дорогу из виду, отползали недалеко от обочины, ежеминутно зарывались носом в снег и отряхивались от земли и снега, которым нас засыпало. Расправившись с колоннами и израсходовав запас бомб, самолёты стали охотиться за нами. Вот он мчится на бреющем прямо на тебя так низко, что, кажется, хочет раздавить своими колёсами. Чёрные кресты на жёлтом фоне, из кабины ясно видно лицо (если так можно назвать) фашистского лётчика в очках – у него глаза прямо зверские! Он присматривается, как бы не промахнуться – снег вспарывает пулемётная очередь – рядом, совсем рядом, в нескольких сантиметрах. Кто-то не выдержал, вскочил и побежал, и снова над тобой очки фашиста и пулемётные очереди. Это же расстрел, самый настоящий расстрел! Нервы не выдерживают. Будет ли этому конец?
Только ночью ушли самолёты, и прекратилась стрельба. В какой-то избе я снова нашла Иру. Какая это была радость! Как мы с ней бросились друг к другу! Нам казалось, что мы вернулись с того света. С того света – не с того света, а уж в аду точно побывали. Никогда не забуду этот день. Где все остальные, мы пока не знаем. И живы ли они?
К утру из Великого села пришел Астапенко, которого мы уже считали погибшим, и с ним офицер связи. Немцы прорвались к 16 армии и наш коридор перерезали своим коридором.[11] Трудно что-нибудь понять во всей этой каше. И надо же было нам именно в этот момент оказаться здесь! Теперь мы в окружении… Н.К. Брянцева – дежурный врач – записала в журнале: «Во время передислокации колонна подверглась сильному артобстрелу и бомбёжке, во время которой все машины и имущество госпиталя погибло». Уцелела одна машина аптеки с шоколадом. Нам раздали по несколько плиток шоколада. Итак, мы в окружении. Удастся ли выйти?
Конец марта. После 22 марта
Липно, Ходыни, Веряско, Большие Горбы, Малые Горбы, Великое село, Рамушево... Мы заучиваем маршрут выхода из окружения. Нам выдали белые маскировочные костюмы (рубаха с капюшоном и брюки), в котелки положили топлёное масло, смешанное с сахаром (другого ничего не было). Пристегнули к поясным ремням, проверили, чтобы всё было хорошо подогнано, так как мы должны проползти незамеченными, а малейший звук может погубить всех. Будем двигаться цепочкой, дистанция – 10 метров. Идём по Ловати. Снег мокрый, пополам с водой, одежда промокла, валенки кажутся пудовыми. Идём – это слишком громко сказано. Сделаем несколько шагов – взлетает ракета. Падаем и лежим, пока погаснет, только поднялись – снова ракета. Мы так измучились, что нет сил пошевелить пальцем. Всё время лежим в мокром снегу. Катя Новикова, я и ещё кто-то из девочек стали просить начштаба, чтобы он нас пристрелил, мы не в состоянии двигаться. Он пообещал пристрелить после войны. День пролежали в лесу в снегу, а ночью снова всё сначала.
