2013-12-31
657
-- Чёрт возьми, пятнадцать потерь -- совсем ничего, -- сказал Никерсон, подходя к настенной карте и ведя пальцем по маршруту следования того патруля. -- В этом полку три тысячи человек.
-- Точно так, сэр, но пятнадцать потерь в одном взводе -- это много.
-- Правда? Когда я высадился на Гуадалканале, девяносто процентов моего взвода выкосили за час. Мы остались впятером или вшестером, но продолжали сражаться.
-- Я в этом не сомневаюсь, сэр. Я имел в виду, что...
-- Мы продолжали сражаться, чёрт возьми! -- заорал полковник, а затем угостил меня продолжительным рассказом о битве за Гуадалканал, в восприятии тогда ещё второго лейтенанта Никерсона. Когда он прервался, чтобы перевести дыхание, я сказал, что мне надо идти работать.
-- Ладно, валяй. Пшёл к чёрту отсюда.
* * *
-- глава четырнадцатая
* * *
В таком состоянии нет... исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.
|
|
|
Гоббс
"Левиафан"
* * *
В конце октября батальон противника атаковал одну из наших вертолётных баз, охранявшая её рота потеряла пятьдесят человек, и более сорока машин было уничтожено или повреждено. Двое суток спустя, ночью, другой вьетконговский батальон захватил заставу, на которой было восемьдесят морпехов из роты "А", двадцать два человека были убиты, ещё пятьдесят ранены. Привычные засады и мины-ловушки ежедневно уносили новые жертвы, и медэвакуационные вертолёты летали взад-вперёд по низкому небу, с которого лилась вода.
Настроение в полку становилось подстать погоде. Нам было далеко до того отчаяния, которое будет терзать американских солдат в последние годы войны, но в эмоциональном плане мы уже несколько отдалились от той весёлой самоуверенности, в которой пребывали восемь месяцев назад. Наше настроение отличалось озлобленностью, фатализмом и грустью. Это отражалось и в нашем чёрном юморе: "Эй, Билл, ты сегодня в патруль идёшь? Если тебе ноги оторвёт, я ботинки твои возьму?" Это слышалось в песнях, которые мы пели. Некоторые сочинялись на сентиментальные мелодии в стиле "кантри-энд-вестерн", вроде "Детройт-Сити", и в припеве звучала надежда любого стрелка:
А я домой хочу,
А я домой хочу,
Я так домой хочу.
Другие песни были полны виселичного юмора. Одну из таких, строевую песню "Наелся я войны", сочинил один офицер из роты "А".
Я теперь убийцей стал
И окопов накопал,
Они мне не нужны.
Дожди весь год идут,
С ума меня сведут,
Наелся я войны.
Я от жары зачах,
Весь грязный и в прыщах,
Они мне не нужны.
|
|
|
Я плачу и кричу,
Я просто жить хочу,
Наелся я войны.
Ты без меня шагай,
Ханойцев побивай,
Они мне не нужны.
Лежу я и грущу,
Кишки собрать хочу,
Наелся я войны.
Война оборачивалась и такой стороной, о которой не пели песен, и по поводу которой не отпускали шуток. Бои не только участились, в них стало больше озлобленности. И мы, и вьетконговцы привыкали творить жестокости. Один радист из 1-го батальона был захвачен патрулём противника, его связали и избили дубинками, после чего казнили. Тело его, плавающее в реке Сонгтуйлоан, было обнаружено через три дня после пленения, руки и ноги были связаны верёвками, а в затылке зияла дырка от пули. Ещё четыре морпеха, из другого полка, попали в плен и были потом обнаружены в общей могиле, они также были связаны, а черепа их были раздроблены пулями их палачей. Патруль из двадцати восьми человек под командованием моего сокурсника по Куонтико, чернокожего офицера по имени Адам Симпсон, попал в засаду, где сидели две сотни вьетконговцев, и был почти целиком уничтожен. Лишь два морпеха, оба из которых получили тяжёлые ранения, смогли выйти оттуда живыми. В живых там могло бы остаться и больше, но вьетконговцы организовали систематичное добивание раненых. После удара из засады они обошли оставшихся лежать морпехов, всаживая пули в любое тело, подававшее признаки жизни, включая моего сокурсника. Тем двоим удалось выжить благодаря тому, что они заползли под тела своих убитых товарищей и притворились мёртвыми.
Мы отплачивали врагу тем же, иногда с лихвой. Всем было известно, что очень многие из пленённых вьетконговцев не добирались до тюремных лагерей; в отчётах о них значилось "был открыт огонь, убит при попытке к бегству". В некоторых боевых ротах даже не утруждали себя взятием пленных; там просто убивали всех вьетконговцев, что попадали на глаза, а также кое-кого из вьетнамцев, которых только подозревали в принадлежности к Вьетконгу. Последние обычно засчитывались как потери противника, согласно неписанному правилу: "если вьетнамец убит, то он вьетконговец".
Там всё загнивало и портилось быстро: тела, кожа на ботинках, брезент, металл, нравы. Наш гуманизм, опалённый солнцем, измотанный муссонными ветрами и дождями, боями в негостеприимных болотах и джунглях, облезал с нас так же, как защитное воронение со стволов наших винтовок. Мы сражались в условиях жесточайшего из всех конфликтов -- народной войны. Эта военная кампания не была упорядоченной войной, как в Европе -- это была война на выживание, которая велась в диких местах, где не было ни правил, ни законов; война, в которой каждый солдат дрался за свою собственную жизнь и жизни тех, кто был рядом, и ему было наплевать, кого он убьёт, защищая свои личные интересы, сколько человек и каким образом, и ничего кроме презрения не испытывал он по отношению к тем, кто хотел заставить его дикарскую борьбу за выживание подчиняться жеманным тонкостям цивилизованной войны -- кодексу боевой этики, придуманному, чтобы гуманизировать войну, которая по сути своей негуманна. Согласно этим "правилам боя" пристрелить бегущего невооружённого вьетнамца было морально оправданным деянием, но убить стоящего или идущего -- уже нет; нельзя было пристрелить военнопленного в упор, но снайпер с большого удаления мог убить вражеского солдата, который был не более способен защищаться, чем военнопленный; пехотинец не мог уничтожить деревню гранатами с белым фосфором, но пилот истребителя мог сбросить на неё напалм. Вопрос об этичности становился вопросом о расстоянии и технических средствах. Ты всегда оказывался прав, убивая людей с большого расстояния с помощью мудрёного оружия. Ну а потом -- генерал Грин издал воодушевляющий приказ: убивайте Ви-Си. Во времена патриотического подъёма в годы Кеннеди мы спрашивали: "Что мы можем сделать для страны?", и наша страна ответила: "Убивайте Ви-Си". Вот такая была стратегия -- лучшее, на что оказались способны наши лучшие военные умы: организованная бойня. Организованная, не организованная -- бойня оставалась бойней, и кто мог что-то говорить о правилах и этичности на войне, где их не было совсем?
|
|
|
* * *
В середине ноября, по собственной просьбе, я был переведён в боевую роту 1-го батальона. Мои убеждения по поводу этой войны сошли почти на нет; никаких иллюзий я не питал, но всё равно пошёл добровольцем в боевую роту. Тому было несколько причин, и первейшей их них была скука. У меня не было других занятий кроме подсчёта потерь. Я ощущал свою никчёмность и некоторое чувство вины из-за того что жил в относительной безопасности, в то время как другие рисковали жизнью. Не могу отрицать, что фронт всё ещё меня притягивал. Если не рассматривать вопросы праведности и неправедности войны, была в бою некая притягательная сила. Казалось, что под огнём живёшь ярче. Все чувства обостряются, рассудок работает чётче и быстрее. Возможно, это объяснялось борьбой противоположностей -- привлекательное уравновешивалось отвратительным, надежда вела войну со смертельным страхом. Ты ходил по опасному эмоциональному краю, испытывая опьянение, какого не мог дать ни один напиток или наркотик.
Опасение сойти с ума было ещё одним мотивом. Галлюцинация, посетившая меня в тот день в столовке, когда я в своём воображении увидел Мору и Хэрриссона мёртвыми, стала постоянным страшным сном наяву. Я стал видеть всех такими, какими они станут после смерти, включая себя самого. Когда я брился перед зеркалом по утрам, я видел себя самого мёртвым, и были моменты, когда я видел не только свой собственный труп, но и то, как на него глядят другие. Я видел, как жизнь продолжается без меня. Ощущение того, что меня больше нет, приходило по ночам, прямо перед тем, как заснуть. Иногда от этого я смеялся про себя; как мог я воспринимать себя всерьёз, когда я мог заранее увидеть свою собственную смерть? И других я не мог воспринимать всерьёз, потому что видел их мёртвыми. Мы все были жертвами великой шутки, которую сыграли с нами Бог или Природа. Возможно, именно поэтому трупы всегда ухмыляются. До них доходит эта шутка в самый последний момент. Иногда я от этого смеялся, но чаще всего мне было совсем не смешно, и я был уверен, что ещё несколько месяцев работы по установлению личностей трупов доведут меня до психиатрического отделения. В штабе для мрачных размышлений о трупах было слишком много времени; в боевой роте времени для раздумий очень мало. Вот в чём секрет эмоционального выживания на войне -- надо ни о чём не думать.
|
|
|
И, наконец -- ненависть, ненависть, сокрытая так глубоко, что я бы и не смог тогда признаться в её существовании. Сейчас могу, хотя это по-прежнему доставляет много боли. Я сгорал от ненависти к вьетконговцам и от чувства, которое живёт в большинстве из нас, и которое намного ближе к поверхности, чем мы себе признаёмся: жажда воздаяния. Я ненавидел врагов не за их политику, а за то, что они убили Симпсона, казнили того мальчишку, тело которого нашли в реке, за то, что выбили жизнь из Уолта Леви. Желание отомстить было одной из тех причин, по которым я добровольно пошёл в боевую роту. Я искал возможности кого-нибудь убить.
Джима Куни, с которым я делил комнату ещё на Окинаве, вытащили из 3-го батальона мне на замену. И я с каким-то чувством гордости за свои достижения передал ему папки с данными о потерях, которые были в несколько раз толще тех, которые я получил в июне.
Казмарак отвёз меня в штаб первого первого. Провожал меня сержант Хэмилтон. Я знал, что мне будет его не хватать, потому что его чувство юмора помогало поддерживать по меньшей мере внешнее подобие душевного здравия на протяжении предыдущих пяти месяцев: однажды Хэмилтон, постоянно страдавший от гастроэнтерита, забежал в гальюн полковника, а потом сказал офицеру, который решил его за это пропесочить за это вздрючил: "Да чёрт побери, сэр, меня настигла "месть Хо Ши Мина". И что вы от меня хотите? -- чтоб я в штаны наложил лишь потому, что на моих какашках нет орлов, как у полковника? Говно и смерть погон не различают, сэр".
Батальонный штаб, потонувший в грязи, представлял собой сборище палаток и блиндажей возле французского форта. Там я прошёл по обычным этапам Крёстного пути: зашёл в палатку кадровика зарегистрировать своё предписание, в батальонный медпункт -- сдать медицинскую карту, потом обратно к кадровику, чтоб отметить перевод в личном деле, затем на приём к командиру батальона, длинноногому подполковнику по фамилии Хэтч. Он сказал мне, что я должен буду принять взвод в роте "С", в которой раньше служил Леви. Шкипером там был капитан Нил, а Макклой, оставшийся на следующий срок -- начальником штаба. Поболтав с полковником, я пошёл обратно в кадры дожидаться водителя из роты "Чарли", который должен был меня забрать. Шёл проливной дождь. Дожди шли день и ночь две недели подряд.
Водитель, рядовой первого класса Вашингтон, подъехал на джипе, густо облепленном грязью. Как все ротные водители, Вашингтон был старателен, весел и услужлив. Старательные, весёлые и услужливые закреплялись на этой работе, а ленивым, хмурым и неуслужливым вручали винтовки и отправляли обратно в строй. Мы ехали по дороге, проложенной по проходу Дайла, и дождь хлестал по лицам, потому что ветрового стекла не было. Дорога, которую дождь превратил в грязевую реку, виляла среди деревьев, вонявших буйволовым навозом и нуокмамом. Вдоль дороги тянулись затопленные рисовые чеки и вереницы банановых деревьев, пригнувшиеся под дождём. Переключив передачу, Вашингтон на полном ходу погнал джип вверх по пологому холму, колёса завращались вовсю, и джип завилял задом, перебираясь через вершину подъёма. Оттуда я увидел Т-образный перекрёсток на расстоянии около полумили впереди, кучку тёмных деревьев, под которыми пряталась деревушка, а за ними -- рисовые чеки и предгорья, восходящие уступами к чёрным горам. Клубы тумана, вздымавшегося через листву джунглей, придавали горам вид угрожающий и таинственный. Мы поехали с холма вниз, и дорога стала походить на красновато-коричневый пудинг толщиною в два фута. Несколько крестьян стояли у деревенского колодца, обмывая ноги и ступни. Где-то далеко размеренными очередями бил пулемёт. Вашингтон свернул на просёлок, чуть-чуть не доехав до Т-образного перекрёстка, и проехал мимо оштукатуренного дома, стены которого были испещрены дырками от пуль и осколков. Секция 81-мм миномётов, размещённая на поле позади дома, обстреливала удалённый холм. От мин на хребте холма вспыхивали серые клубочки, он и сам был серый, серый как груда шлака под дождём. Пройдя по краю заросшей долины, просёлок уходил в низкие, побитые временем холмы. Лагерь роты "С" лежал прямо перед нами. Палатки были понаставлены в беспорядке за батареей стопяток, чьи полосатые бело-красные вехи -- искусственные точки наводки -- выглядели как-то нелепо празднично на фоне палаток, орудий, грязи и омываемых дождями холмов. Отделение морпехов шлёпало по тропе, ведущей от лагеря к линии фронта. Они шли медленно, в одну колонну, пригнув головы, их длинные пончо с капюшонами вздымались на ветру. Приклады винтовок, повёрнутых стволами вниз для защиты от дождя, выдавались под пончо на спине; в поднятых капюшонах, со склонёнными головами, морпехи походили на колонну сгорбившихся кающихся монахов.
Капитан Нил сидел за своим столом в штабной палатке. Жилистый, с неприветливым взглядом и сжатыми тонкими губами, он был похож на строгого директора с какой-нибудь из картинок, изображающих школьную жизнь в Новой Англии старых времён. Я вручил ему свои документы. Он оторвал голову от бумаг, и в глазах его я увидел только то, что они светло-голубые.
-- Лейтенант Капута, ждал вас, -- сказал он.
-- Капуто, сэр.
-- Добро пожаловать на борт.
Он попробовал изобразить улыбку, но у него ничего не вышло.
-- Даю вам второй взвод, мистер Капута. У них офицера не было с тех пор как погиб мистер Леви.
-- Я в Куонтико был с мистером Леви, шкипер.
-- Третий взвод и взвод оружия тоже без офицеров.
Он встал, развернул карту и ознакомил меня с обстановкой. Батальон, а вообще-то и вся дивизия находятся сейчас в обороне. Наша задача -- предотвратить новое нападение вьетконговцев на аэродром, удерживая главный рубеж обороны. Никаких операций наступательного характера не ведётся, за исключением патрулирования в составе отделения или взвода, и даже они не должны удаляться от главного рубежа дальше чем на две тысячи ярдов.
Боевые позиции роты простираются от Т-образного перекрёстка на юг вдоль дороги до реки Сонгтуйлонг, что составляет почти милю, т. е. участок в три раза больший по длине, чем тот, на котором рота может обеспечить достаточную оборону, к тому же в роте этой насчитывается значительный некомплект личного состава. Пробелы на этом рубеже закрываются заградительным огнём артиллерии. Рота живёт по заведённому распорядку: два взвода по ночам охраняют рубеж, отправляя по одному отделению в дозор. Третий взвод удерживает высоту Чарли-Хилл, боевую заставу ярдах в семистах впереди. По утрам там поддерживается 25-процентная готовность, пока остальные солдаты уходят на полмили назад в лагерь, чтобы поесть горячей пищи, почистить винтовки и отдохнуть. После полудня они в свою очередь заступают на боевое дежурство, работают на своих позициях или выходят на дневное патрулирование. По вечерам всё начинается заново тем же порядком.
Большую часть потерь рота несёт из-за противопехотных мин и мин-ловушек. Постреливают снайперы, изредка обстреливают из миномётов. Я должен бдительно следить за тем, чтобы в моём взводе не было траншейных стоп. Солдаты постоянно мокрые. Устали они, иногда и есть хотят, потому что живут почти исключительно на холодных сухих пайках. Но я не должен давать им поблажек. Начнёшь им потакать -- начнут думать о доме, а хуже нет для пехотинца, чем думать. Всё понятно? Так точно. Вопросы есть? Никак нет.
-- Хорошо. Сегодня же вечером отправитесь на рубеж, поэтому всё снаряжение получите немедленно, мистер Капута.
-- Капуто, сэр. Как в "как будто".
-- Да как угодно. Вечером заступаете.
-- Есть, сэр, -- сказал я с мыслью о том, что человека с таким безнадёжным отсутствием чувства юмора я в жизни точно не встречал ни разу.
Вечерня началась часов примерно в семь, когда гаубицы и миномёты по заведённому распорядку открыли беспокоящий огонь. Вместе со своим новым взводом я побрёл на рубеж. Снаряды раздирали воздух над нашими головами, и дождь, бивший наискось из-за сильного муссонного ветра, молотил по нашим лицам. Взвод взбирался по тропе ровным тяжёлым шагом, который является одним из признаков ветерана-пехотинца. А они были ветеранами до мозга костей. Глядя на них, трудно было поверить, что большинству из них всего девятнадцать или двадцать лет. Ибо лица их не были детскими, а в глаза глядели с холодным безразличным выражением, которое присуще людям, вынужденным существовать в мире беспощадно конкретных дел. Каждый день им приходилось прилагать массу усилий, чтобы не промокнуть, чтобы предохранить кожу от пузырей тропической гнили, чтобы оставаться в живых. В насквозь промокшем мире, в котором они обитали, ходьба, деятельность почти столь же бессознательная, как дыхание, могла принести смерть. Тропы, по которым им приходилось ходить в патрулях, были усеяны минами. Один неверный шаг -- и тебя разорвёт на кусочки или изувечит на всю оставшуюся жизнь. Один неверный шаг или секундная потеря бдительности, если глаза на что-то отвлекутся и не заметят тонкую проволоку, растянутую через тропу.
Мы дошли до дороги, отмечавшей линию фронта. Я заполз во взводный командный пункт -- окоп в кольце мешков с песком, крытый протекающим пончо. Джоунз, радист, Брюер, взводный посыльный, и санитар заползли туда вместе со мной. КП располагался на поросшем травой бугорке прямо за дорогой. На дне окопа скопилась лужа холодной воды. Мы вычерпали её касками, и, постелив пончо поверх грязи, присели выкурить по последней сигарете перед наступлением темноты. Джоунз стянул со спины тяжёлую древнюю рацию PRC-10 и приткнул её к стенке окопа.
-- Чарли-6, я Чарли-2. Проверка связи, -- сказал он в трубку. -- Как слышите, Шестой?
-- Второй, я Шестой. Слышу вас хорошо. Шестой-Реальный просит сообщить вашему Реальному, что рота "Альфа" под миномётным обстрелом.
-- Вас понял, Шестой. Если нет дальнейших сообщений, я Второй, конец связи.
-- Я Шестой, конец связи.
-- Вы слышали, сэр? -- спросил Джоунз.
Я сказал, что слышал.
Дул сильный ветер, и дождь хлестал горизонтально над чеками, словно дробью осыпая наше укрытие. Я слушал, не летят ли мины, но из-за ветра ничего не было слышно -- из-за ветра и безжизненного треска веток окружавшего нас бамбука. Последние бойцы из моего взвода цепочкой пробирались сквозь серый сумрак на свои позиции. Тяжело ступая, они шли по линии обороны, которая представляла собой не линию, а пунктир из отдельных позиций, отрытых там, где почва была плотная -- и сваливались по двое в окопы. Витки проволочных спиралей перед позициями извивались на ветру.
Я дежурил у рации первым. Джоунз и прочие улеглись спать, свернувшись калачиком. Выглянув из окопа, я попробовал освоиться с местным ландшафтом. Участок линии обороны, который занимал второй взвод, шёл вдоль дороги, огибал деревушку, которую охраняли Народные силы -- сельское ополчение, и кончался у реки. В общей сложности мы держали участок фронта в семьсот ярдов, в обычном случае там была бы рота, и между позициями были опасно большие разрывы. Между одной из таких позиций, прозванной "школьная" из-за стоявшей там оштукатуренной школы, и другой, на бугорке у реки, было почти двести ярдов затопленного рисового чека. Эти две позиции были как острова в архипелаге. Перед нами ещё были чеки, речушка с берегами, поросшими джунглями, а ещё дальше -- серо-зелёные предгорья. Там находился Чарли-Хилл -- грязный красный бугорок, который выпирал из окружавших его холмов как воспалённый нарыв. В свете надвигавшихся сумерек я мог разглядеть лишь пятна укрытий оливково-защитного цвета и крохотные фигурки наших солдат. За заставой не было ничего кроме холмов, за которыми горы уходили в облака. По сравнению с теми местами линия фронта представляла собой центр цивилизации. Чарли-Хилл стоял на зазубренном крае земли.
Стемнело быстро. По-прежнему не было слышно ничего кроме ветра и треска веток, и теперь уже глаз различал лишь черноту разных оттенков. Деревня чернела смоляным пятном среди серовато-чёрных полей. За очертаниями джунглей, будто бы нарисованных тушью, скалистая горная цепь была такой чёрной, что походила на огромную дырку в небе. Даже когда глаза мои привыкли, я не замечал уже этих мельчайших цветовых оттенков. Там была пустота, и, когда я смотрел на неё, мне казалось, что я вглядываюсь в противоположность солнца, источник и центр всего тёмного в этом мире.
Ветер продолжал дуть, беспощадно и пронизывающе. Я промок насквозь и уже дрожал. Держать трубку неподвижно было тяжело, и я запинался, когда передавал часовой доклад о ситуации. Я не припоминал, чтобы когда-то раньше мне было так холодно. Взлетела ракета, высветив силуэты пальм, мечущихся под ветром, и полосы дождя, валившиеся из несущихся по небу туч. Сильный порыв ветра кинжалом ворвался в окоп, дёрнул за укрытие и оборвал навес с одной стороны. Мокрое прорезиненное пончо хлестнуло меня по лицу, и я услышал "чёрт побери" Брюера, когда дождь хлынул в окоп, оставшийся без защиты. Затем с вершины холма обрушился водный поток, просочился через щели в мешках и чуть не затопил нас доверху. Пончо по-прежнему хлопало на ветру, как парус, оторвавшийся от шкотов. "Чёртов мать его Нам".
-- Джоунз, Брюер, закрепите её кольями, -- сказал я, заново вычерпывая воду каской. Дождь заливал мне за воротник и вытекал из рукавов куртки как через сточные трубы.
-- Есть, сэр, -- сказал Джоунз. Они с Бьюером вылезли наружу, поймали пончо и закрепили его, колотя по металлическим кольям торцами рукояток штыков. Мы с санитаром вычерпывали воду, и от работы немного согрелись. В окопе оставалось ещё с дюйм воды, когда мы снова там устроились. Я передал рацию Джоунзу. Была его смена. Улегшись на бок и подтянув к груди ноги, я попробовал уснуть, но из-за лужиц с водой и ледяного ветра сделать это было невозможно.
Где-то около полуночи одну из позиций возле деревушки обстреляли из автоматического оружия. Командир отделения связался со мной по полевому телефону и сообщил, что по его правому флангу было произведено двадцать выстрелов, но к потерям это не привело. Прозвучала ещё одна очередь.
-- Опять он за своё взялся, Второй-Реальный, -- сказал голос в трубке. -- Думаю, он в кустах у той речушки.
-- Вас понял. Дайте по нему пару раз из М79. Сейчас приду.
Захватив с собою стрелка для охраны, я пошёл по дороге через деревню. В лесной чаще разорвались две гранаты из М79. Грязь на дороге стояла по самую щиколотку. Ничего не было видно, только в одном из домишек горела лампа. Держась поближе к дренажной канаве у обочины на случай необходимости быстро залечь, мы добрались до обстрелянной позиции. В морпеховском укрытии была пара дырок от пуль. Дождь усилился, хоть это и казалось невозможным. Пристроившись к стрелкам, я попытался хоть что-то рассмотреть в черных зарослях в ста ярдах оттуда за рисовым полем. Поле превратилось в крохотное озерцо, и поднятые ветром волны плескались о дамбу перед нами. Затем оранжево-белые огоньки замелькали во тьме. Пули струями понеслись над нами с гадким, сосущим звуком, и я упал ничком в грязь.
-- Вот и показался, защеканец, -- сказал один из стрелков, засыпая очередями место дульной вспышки снайпера. Ещё три-четыре гранаты с яркими вспышками влетели в деревья.
-- Может, сейчас одумается, если его там не разнесло нахрен, -- сказал стрелок, прекратив огонь.
Мы выжидали ещё где-то с полчаса. Видя, что ничего больше не происходит, я со своим охранником отправился обратно на КП. Ветер наконец притих, и в неподвижном воздухе жужжали комары. Две миномётные мины разорвались далеко позади нас, где дорога шла вверх и огибала речной изгиб. Они взорвались возле позиций роты "D", рассыпавшись струями красивых красных вспышек. На противоположной стороне первый третьего, вернувшийся незадолго до того во Вьетнам со сплошь необстрелянными солдатами, вёл перестрелку с плодами своего воображения. Мы проходили мимо домишка с горящей лампой, когда кто-то прошептал: "Эй, джи-ай. Джи-ай, сюда ходить". Крестьянин средних лет стоял в дверном проёме, жестами приглашая нас в дом. Мой морпех поднял винтовку, на всякий случай, и мы зашли в домишко. Там воняло чесноком, печным дымом, протухшим рыбным соусом, но в доме было сухо, и мы были рады хоть на несколько секунд укрыться от дождя. Я закурил сигарету, и это тоже была радость. Я глубоко втянул в лёгкие дым, ощущая, как успокаивающе это действует на нервы.
А крестьянин тем временем вытащил из клеёночной обёртки пачку фотографий. Это были изображения вьетнамских шлюх и американских солдат, занимавшихся любовью в разнообразных позициях. Одну за другой показывая фотографии, крестьянин сопровождал каждую шипеньем и хихиканьем. "Хорошо, а? -- говорил он. -- Номер раз, да? Купить хотеть? Ты купить. Номер раз".
-- О боже, старый извращенец, да ни за что, -- ответил я. -- Кхунг. Не купим.
-- Не купим? -- спросил крестьянин удивлённо, как это делают все торговцы, когда встречаются с отказом покупателя.
-- Кхунг. Чао онг.
-- Чао онг, дай-уй (До свиданья, капитан).
-- Нет дай-уй. Транг-уй (Лейтенант).
-- А! А! Транг-уй. Хокей. Чао транг-уй.
-- И как вам эта хрень, лейтенант? -- сказал стрелок, когда мы вышли на улицу. -- И вот таким мы должны помогать. Мы тут мокрые насквозь, в нас, нахер, пули летят, а он сидит там и дрочит на похабные картинки.
-- Жизнь полна несправедливостей.
-- У солдата -- это верно, сэр.
Остаток ночи мы проспали неспокойным сном и проснулись под моросящим дождём. Взвод в полубессознательном состоянии побрёл в лагерь, оставив одно отделение на охране рубежа. Рисовые поля залило водой, там было полно змей. Они извивались у самой поверхности, и на воде виднелись оставляемые ими следы. Одной огневой группе, оказавшейся отрезанной на островке возвышенной местности, пришлось занять у селян несколько сампанов, чтобы добраться обратно до дороги. Как заключённые с выхода на работу, морпехи шли в лагерь безрадостно, и не ждали, что новый день принесёт им что-то новое или хорошее. Встряхиваясь, чтобы согреться, я чувствовал себя таким уставшим, как ни разу прежде. Всего одна ночь на рубеже меня измотала, и я удивлялся: а как же должен чувствовать себя взвод, проведший несколько месяцев на рубеже? Весьма скоро я это узнал: ничего они не чувствовали, кроме периодических приступов страха.
* * *
До конца месяца всё продолжалось тем же порядком. Боёв тогда было мало, а жизнь была бесконечно тоскливой. На одну неделю меня назначили командиром 1-го взвода, на время отсутствия их офицера. В течение той недели мы понесли всего одну потерю в лице командира отделения, которого укус многоножки довёл до госпиталя. Серьёзные бои переместились в долину Иадранг в центральном горном районе, где Седьмой кавалерийский полк, герой битвы на реке Литл-Бигхорн, вёл с северными вьетнамцами сражения, самые крупные в то время на той войне. Но у Дананга было спокойно. Каждую ночь почти каждый час радисты монотонно докладывали: "Обстановка нормальная, без изменений". Два-три раза я выходил во главе патруля, но контактов с противником не было, за исключением обычных снайперов. Обстановка нормальная. Без изменений. Рота потеряла двух пулемётчиков, подорвавшихся на мине. Обстановка нормальная. Без изменений. Мы таскались то на рубеж, то обратно, патрулировали по тропам, утыканным минами-ловушками, отрывали окопы, потом отрывали их заново, когда они обваливались из-за дождя. Дожди шли постоянно. Мы спали, если спали, в грязи. Трясясь от холода, выстаивали ночные смены, ежечасно докладывая: "Обстановка нормальная. Без изменений". Однажды поутру лазутчики убили часового из роты "B". А дождь всё не прекращался. Вьетконговцы выпустили в нас несколько снарядов, но они не долетели, разорвавшись в полях далеко от наших заграждений, цветком расцвёл серый дым, гейзерами взметнулись вода и сгустки грязи. Чарли-6 видел, как в двухстах метрах от той позиции разорвались шесть мин противника из 60-миллиметрового миномёта. Потерь нет. Обстановка нормальная. Без изменений.
В конце месяца вьетконговцы предприняли небольшое наступление на деревню. Дождь в ту ночь шёл слабо. Вода сочилась с разбухшего неба как гной из воспалённой раны. Мы с командиром второго отделения сержантом Коффеллом, которого перевели в первый первого из другого батальона, стояли на смене в грязном окопе, болтая друг с другом, чтобы не заснуть. Мы болтали о доме, женщинах и своих страхах. В джунглях перед нами вдоль реки стелился плотный туман. Казалось, что деревья стоят в глубоких снежных сугробах. Коффелл шёпотом рассказывал мне, как страшно он боится "Попрыгуний Бетти": это мины такие, которые выпрыгивают из земли и разрываются на уровне пояса. Утром ему предстояло возглавить патруль, и он сказал, что надеется, что они не зацепят ни одной "Попрыгуньи Бетти". Его прежнего ротного поразило такой миной.
