На пути в Киев

Уезжал я из деревни с твердым ощущением и сознанием, что уезжаю «зовсим», навсегда, что Горностайполь для меня лишь пересадочный пункт в Киев, тем более что там — рукой подать. Чувствовали это и мои родители, которые, будучи довольны тем, что я становлюсь самостоятельным, в то же время с родительским страданием переживали отъезд самого младшего из пяти сыновей — любимого сына. Да еще отец был огорчен тем, что еду в «кузнецы», тогда как он и мать мечтали, что я, как они говорили, буду хорошим учителем.

Выехал я из деревни на перекладных; Сначала в Чернобыль на попутной подводе, с Чернобыля тоже на попутной крестьянской подводе до Детьковской бумажной фабрики, а оттуда на бричке приказчика фабрики, которая отвозила его сынка в Горностайполь, я добрался до села Хочава.

Не обошлось мое путешествие без серьезной аварии. Дело в том, что, выезжая из Чернобыля, мой возница изрядно хлебнул «горилкы», по дороге пел украинские песни и допелся до того, что на одной из «гребель» наша «пидвода» опрокинулась, и мы попали в ледяную воду. Надо отдать справедливость моему певучему

вознице: он быстро справился с аварией, поставил на колеса «пидводу», а лошади сделали полагающееся им дело — вытащили нас на берег. Но одежда наша совсем была мокрая, а сами мы, особенно я, были чертовски замерзшими — зуб на зуб не попадал. Хорошо, что вблизи оказался крестьянский хутор, а в нем хорошие, добродушные хозяева. Помню, что хозяйка ахнула, посмотрев на меня: «Та ты ж увэсь сыний, скидывай всю одежду и сорочку, я тоби, хлопче, дам сухэ, чистэ. Ликарств у нас нэма, е тилькы горилка, цэ найличше ликарство вид остуды». Этим лекарством она не только протерла мне ноги, грудь, плечи, но и настояла на том, чтобы я выпил «вэлыку чарку горилкы», конечно с закуской. После сна и согрева я себя почувствовал хорошо, никаких признаков простуды, а ведь несомненно была опасность воспаления легких. Я был тронут такой заботой и чуткостью со стороны этой великодушной и сердечной крестьянки.

Хочава оказалась интересным для меня пунктом. Дело в том, что в нашей деревне я мало соприкасался непосредственно с помещичьими имениями и помещичьей эксплуатацией батраков и крестьян, потому что в самой нашей деревне помещика не было. А тут в районе Хочавы оказалось два помещичьих имения: одно среднее в самой Хочаве — Лукомских, а другое в двух километрах — большое имение князя Трубецкого. Это последнее было особенно «образцом» диких остатков крепостничества после обманной, так называемой великой крестьянской реформы. Невероятная чересполосица, малоземелье крестьян, колоссальные налоговые и выкупные платежи, зависимость крестьян не только от самого князя, от его многочисленных холуев, не говоря уже о властях и чинах всякого рода.

Особо тяжелое положение я увидел у крестьян-переселенцев из далекой Волыни. Они купили клочки земли у Трубецкого и отчасти у помещицы Лукомской. Частично они выплачивали деньгами, частично отрабатывали на полевых работах. Домов у них не было, выкопали землянки и жили в них. Я посещал их землянки, в сравнении с которыми наши кабановские самые бедные хатенки казались «дворцами». В беседе с волынцами, знакомясь с их жизнью, я видел беспросветную нужду, оборванную одежду и полуголодное существование. Школы не было в Хочаве. Дети не учились, тем более что если в нашей деревне Кабаны по-русски говорили, точнее «суржиком», то есть на смеси украинского с русским, и понимали все, то здесь волынцы по-русски плохо говори-

ли и не все понимали. Видимо, русификаторская политика царизма на Волыни возымела меньшее действие.

Старожилы деревни Хочава жили лучше волынцев, но и здесь бедноты было большинство, из которой формировались кадры батраков, работавших у Лукомских и Трубецких. Меня очень интересовало положение крестьян и батраков при наличии помещичьих имений. Для изучения и ознакомления мне приходилось урывать время при большой загрузке. В кузнице работы было много. Я усердно старался изучать все процессы кузнечного дела, вплоть до подковки лошадей. Приходилось выполнять обязанности молотобойца, горнового, возиться с древесным углем, отбором металла, так как его много было из металлолома, и тому подобным. Одним словом, всем, чем должен заниматься помощник — ученик кузнеца и разнорабочий. Но временами бывали перерывы, так как хозяин выезжал из деревни то в Горностайполь, то даже в Киев или к управляющему имением и так далее. В это время я мог сосредоточиться на чтении или на занятиях с мальчуганами, довольно способными и быстро схватывающими предмет. Использовал я это время и для хождения по окрестностям деревни, встречаясь с крестьянами и батраками, беседуя с ними, знакомясь с новыми для меня условиями жизни и труда батраков и бедняков при помещиках. Я быстро нашел общий язык с крестьянами, с бедняками и батраками, особенно с молодыми парнями и девчатами. Я узнал, что в 1905 году здесь была большая забастовка батраков, почти дошедшая до бунта. Одно отделение имения Трубецкого было подожжено, хотели подпалить и главный дворец.

Крестьяне рассказывали, что они поддерживали батраков и даже требовали вообще передачи земли в пользование крестьян на приемлемых, выгодных для крестьян условиях, немедленного снижения арендной платы. Волынцы требовали также уменьшения выкупа и отработки за свои участки земли. Батраки требовали, чтобы работа производилась с б утра до б вечера, с выделением часа на обед и получаса на закуску; оплату в страду по полтора рубля в день и выдвигали ряд других требований. Помещица Лукомская не сразу, но вынуждена была пойти на уступки: требования батраков не полностью, примерно на 2/3, были удовлетворены. Хотя потом, не в 1906-м, а в 1907 году вернула назад часть своих уступок. У князя Трубецкого дело пошло по-другому. Он долго не хотел уступать, грозил вызовом войск. Прибыл отряд полиции, который ничего сделать не смог. В конце концов Трубецкой

сдался и принял большую часть требований забастовщиков. Но потом положение изменилось. Батраки хотели организовать новую забастовку против ущемлений, снижавших завоеванный уровень, но не было уже той организованности и революционной напористости, которая была в 1905 году. Все же я видел, что настроения у батраков все еще были решительными, чтобы не допустить снижения достигнутого уровня.

С некоторыми молодыми ребятами у меня сложились близкие, дружеские связи, мы встречались, читал я им рассказы и газеты. Но ни брошюр, ни тем более революционных листовок и газет у нас тогда не было, что я мог, то я им объяснял по общим вопросам, комментируя легальные газетные сообщения. Должен сказать, что эта связь и непосредственное приобщение к жизни батраков и крестьян в условиях помещичьих имений дало мне очень много в моей будущей жизни и революционной деятельности.

В Хочаве мне еще повезло тем, что я напал на богатую библиотеку в имении Лукомской. Мой хозяин, выполняя заказы имения, узнал об этой библиотеке и помог мне в получении книг. Это было облегчено еще тем, что у помещицы Лукомской проживала жена ее сына, про которого были слухи, что он куда-то запропастился — не то за дуэль, не то по какому-то другому делу. Во всяком случае, его жена проявила интерес к просьбе моего хозяина и дала мне доступ к библиотеке.

Я рассмотрел это как благородный с ее стороны шаг. При беседе со мной она очень удивилась, как это я, такой молодой, уже преподаю. Кажется, она была из учительниц, так как, косвенно проверив мои знания, она сказала: «Да, вы действительно знаете то, что преподаете», — и выразила согласие на то, чтобы я брал из библиотеки книги, предупредив об аккуратном с ними обращении, в частности, посмотрев на мои кузнечные руки, усмехнувшись, сказала, чтобы до чтения и перелистывания книги мыть руки. Я смущенно сказал, что это уж обязательно буду делать. Я выразил ей свою благодарность за книга, на что она ответила, что этим она выполняет долг культурного человека. Когда я рассказал это хозяину, он мне сказал, что, по его сведениям, отношение самой помещицы к ее невестке плохое, но терпит ее пребывание в имении из-за внука.

В результате я прочитал, можно сказать, проглотил большое количество важных произведений, в том числе: «Война и мир» Толстого, «Отцы и дети» Тургенева, «Мертвые души» Гоголя, «Преступление и наказание» Достоевского, «Обломов» Гончарова, многое, чего

я раньше не читал, из сочинений Пушкина, Лермонтова, Некрасова и даже некоторые сочинения Максима Горького и Чехова. Там же я приобщился и к некоторым классикам иностранной литературы: «Давид Копперфилд» Диккенса, «Отверженные» Виктора Гюго и другие. Нечего и говорить, насколько это меня обогатило и подняло мой культурный уровень и расширило мой кругозор.

Хочется отметить еще один эпизод. В деревне жил и работал молодой талантливый крестьянин-музыкант. Он замечательно играл на скрипке, я с ним сдружился. Дружба наша выразилась не только в беседах, но и в том, что я его обучал грамоте, а он меня обучал игре на скрипке. Хотя я душой воспринимаю музыку, но музыканта-скрипача из меня не получилось, зато элементарной грамоте я моего Семена научил.

Хотя я здорово уставал от работы в кузнице, но я продолжал свое самообразование по предметам. Одновременно я также старался, чтобы мои два ученика получили максимум возможных знаний. Мой хозяин был этим очень доволен и в то же время выжимал из меня все соки в кузнице, хотя по личной натуре был неплохим человеком.

Собравшись в Киев для закупки железа, он мне заявил: «В порядке премии за хорошую работу я тебя возьму с собой в Киев, там ты мне поможешь в расчетах с продавцами железа, чтобы меня не надули». (Он сам был малограмотным.) Нечего и говорить, с какой радостью я воспринял эту поездку в город моей детской мечты Киев.

Радостно я встретился с моим братом Михаилом, выражая свои восторги прибытием в Киев, излагая ему свои планы и перспективы, выношенные мною в деревне, об учебе по совместительству с физической работой. Я сказал, что больше в Хочаву не поеду и хочу остаться в Киеве. Михаил, довольный, как он сказал, тем, что я так быстро созрел и культурно поднялся, все же не проявил восторгов моими планами — найти такую работу, при которой я мог бы одновременно учиться. Я заметил, что он даже несколько огорчен и озабочен, хотя проявил выдержку и такт, чтобы не сразу обдать своего юного брата-мечтателя ушатом холодной воды и охладить его восторженное настроение. Но несколько позже он мне сказал: «Твои, брат, планы замечательны, я был бы очень счастлив, если бы тебе удалось их осуществить. Но я чувствую и знаю, что это, особенно в настоящее время, неосуществимая мечта, и прежде всего потому, что в Киеве, как и во всей России,

сейчас кризис и застой, безработица колоссальная, люди умирают с голода и холода. Так что на пути твоего плана работы и учебы стоят не только общие нынешние условия столыпинской черной реакции, но прежде всего просто вопрос о хлебе насущном. Я вот, — сказал Михаил, — квалифицированный рабочий и то еле-еле держусь на работе, лазаю по старым крышам и ремонтирую протекающую железную кровлю. Это опаснее для жизни, чем делать новые крыши, которых теперь нет, потому что почти не строят новые сооружения. Все же я посоветуюсь с товарищами, может быть, что-нибудь придумаем. Я думаю, что их заинтересует такой «грамотей», как ты». Познакомившись с моим хозяином и узнав, что он закупает солидную партию подобранного металлолома на Нижнем валу, Михаил попросил его поговорить с владельцем склада металлолома о приеме меня на работу рабочим на складе.

Мой «добродушный» хозяин решительно воспротивился. «Как это я сам, — сказал он, — пойду против своих же интересов? Он учит моих мальчуганов и помогает мне по кузнице. Кроме того, имейте в виду, что я из него сделаю настоящего кузнеца».

После долгих и неоднократных разговоров с ним он сдался, и по его просьбе владелец склада металлолома согласился принять меня на работу.