И начало космической эры России

Мой первый педагогический опыт

Зима 1961 года запомнилась мне и тем, что я впервые приобщился к преподаванию. В питерском университете все аспиранты (даже заочники) в обязательном порядке проходили педагогическую практику. Работа со студентами включалась в индивидуальный план аспиранта. Я получил на весенний семестр группу геофизиков, которых я учил описывать наиболее типичные горные породы и определять в шлифах слагающие их минералы, а также группу петрографов, постигавших под моим руководством премудрости микроструктурного анализа.

Студенты-геофизики занимались у меня с интересом, и вполне признавали во мне педагога. Но вот настало 12 апреля 1961 года. Только что голос Левитана сообщил всему миру о первом полете человека в космос. О полете Юрия Гагарина. Я прихожу на занятия. Ребята все в сборе, но просят меня отпустить их. Зачем? Пойдут на дворцовую площадь! И разве можно было возражать в такой ситуации? Я первый (и, пожалуй, единственный) раз видел стихийную демонстрацию, никем не организованную. Люди собрались, без преувеличения, по велению сердца... Студенты и школьники шли толпами, несли самодельные лозунги, наспех написанные на лоскутах бумажных обоев: «Ура! Мы первые! Юрка – русский! Юрка – герой! Юрка, возьми меня в космос!». Десятки, сотни не повторявшихся лозунгов! А в это время телефонная сеть в городе раскалилась от напряжения. Руководители низовых парторганизаций звонили в райкомы партии: что делать? Райкомы велели ждать, а сами звонили в Смольный. Смольный – в Москву. Наконец из ЦК КПСС пришло лаконичное указание: «Демонстрацию возглавить!». А как ее возглавишь, когда народ уже "на марше", а самые инициативные уже на Дворцовой площади?! Ректор университета срочно поехал на своей "Волге", прихватив секретарей парткома и комитета ВЛКСМ, догонять демонстрантов, но... дворцовый мост был запружен толпой. Остановились трамваи, автобусы... Можно было идти только пешком, не во главе демонстрантов, а вместе с ними. С большим трудом "Отцам города и области" удалось пробиться из Смольного к Дворцовой площади. Они все-таки смогли, хоть и с опозданием, занять места на привычной трибуне у Зимнего дворца, куда в аварийном порядке установили микрофоны. Далее все стало хоть немного похоже на обычную демонстрацию. «Слуги народа» что-то кричали в микрофоны, провозглашая призывы (на этот раз, правда, никем свыше не утвержденные), проходившие по площади толпы (назвать их колоннами было невозможно) дружно кричали в ответ "Ура". Чуть позже появился на стене ближайшего к Зимнему здания со стороны улицы Халтурина (помнится, это "Военно-морской архив") большой портрет Юрия Гагарина, наспех нарисованный кем-то на белом полотнище смелыми черными мазками. Вчера еще это лицо не знал никто, кроме родных и сослуживцев, но в эти минуты его уже знала вся страна (да, пожалуй, и весь мир) по телеизображению и фотографиям в газетах, которые мгновенно сметали с прилавков киосков. Все улыбались, многие плакали. Все были преисполнены гордостью за свою страну, свой народ, и за человечество в целом. Все понимали (нет, скорее все же не понимали, а чувствовали) эпохальность момента: впервые человек посмотрел на Землю со стороны!

Позже в тот вечер на улицах, в магазинах, в общественном транспорте – везде говорили только о Гагарине: о том, какая у него обаятельная улыбка, какое русское лицо, и как здорово, что первым в космосе оказался все-таки наш соотечественник! А через несколько дней все, кто мог, толпились у телевизоров – смотрели репортаж о прибытии Гагарина в Москву. Вот самолет, в сопровождении почетного эскорта истребителей появился в небе столицы, вот он садится на летное поле правительственного аэродрома, останавливается у широченной ковровой дорожки. Юрий Гагарин появляется в проеме люка, почти сбегает по трапу... Музыка играет встречный марш. Он четким шагом подходит к Никите Сергеевичу, звонко рапортует о выполнении задания партии и правительства. Глаза у Хрущева влажны от слез счастья, он явно волнуется, причем даже больше, чем Гагарин. Вечером опять же вся страна смотрит репортаж о торжественном приеме в Кремле. Основательно подвыпивший Никита Сергеевич ходит среди присутствующих, полуобняв Гагарина за плечи, и, похлопывая его временами по спине, приговаривает, блаженно улыбаясь, "Мой Юрка, мой Юрка!". Это было так человечно, так неофициально тепло, и так понятно! Все-таки чего у Хрущева не отнять, так это открытости. Он никогда не пытался казаться не таким, каким был по натуре. И эта открытость вызывала симпатию.

Вообще в этой первой космической Одиссее радовало многое, а не только тот факт, что Колумбом космоса оказался наш парень, да к тому же такой обаятельный. Радовало и то, как все это подавалось. Радовало, что главным героем всех репортажей был именно Гагарин, что почти не было опостылевших фраз о руководящей роли партии, тем более о "выдающемся вкладе в освоении космоса лично Н. С. Хрущева". Это пришло позже, но тогда, в первые годы, все стояло на своих местах. Первым был все-таки "Юрка". Ну, конечно, мы не знали тогда имени того, кто был главным виновником торжества. Имя Королева мы узнали много позже... Когда его уже не стало... Но это тоже было понятно и естественно. Мы все понимаем, что "генеральный конструктор" – это одна из наших величайших государственных тайн. И мы догадывались, что это ему, прежде всего, а потом уже всем нам были адресованы теплые и человечные слова, произнесенные Ю. Гагариным перед стартом:

- Через несколько минут могучий космический корабль унесет меня в далекие просторы вселенной... Какие чувства переполняют меня? Радость? Это не только радость. Гордость? Это не только гордость... Все, что было прожито мною, что было сделано прежде, было прожито и сделано ради этой минуты!

В тот вечер эту речь передавали неоднократно. Вскоре появилась в продаже и пластинка с ее записью. Есть она у меня и сейчас, и я иногда слушаю ее. Слушаю и не могу понять, почему у меня подступает при этом ком к горлу, и на глаза навертываются слезы, а мои дети и внуки слушают это совсем спокойно, даже равнодушно. Для них в этой речи нет ничего особенного. А для меня крайне важным было и остается не то даже, что это речь первого космонавта планеты перед первым полетом, но скорее то, что впервые за многие годы по радио и телевидению прозвучало живое человеческое слово. Конечно, были в его речи и ритуальные слова о партии, но главным было все же обращение человека к другим людям. Не к человечеству в целом, и не к российскому народу, а к каждому из нас в отдельности, но в то же время и ко всем нам в совокупности!

Что касается занятий со студентами-петрографами по основам микроструктурного анализа, то тут обстоятельства сложились так, что профессиональные переживания тесно переплелись в моих воспоминаниях с личными. Зти занятия были достаточно сложными, а потому проводились сдвоенными – по 4 часа подряд. Час уходил на установку и поверку федоровского теодолитного столика, полтора часа на измерения, почти час на обсчет данных и построение диаграмм, ну и минут 30 на разборку всего использовавшегося оборудования. Моя группа была достаточно сильная, к тому же в ней было немало детей крупных геологов. Назову лишь двоих: Л. Харитонова – сына главного геолога Северо-Западного геологического управления, известного специалиста по геологии Карелии и Кольского полуострова, и Н. Сняткову, отец которой был второй по значимости фигурой на Колыме после знаменитого Никишова. Но больше всего переживаний мне принесла совсем другая студентка. Я прекрасно запомнил нашу первую встречу. Начинался уже второй час занятий, как вдруг появилась на пороге некое до наглости самоуверенное существо:

- Извините, я немного опоздала. Вы мне дадите задание?

Я чуть не поперхнулся от такого нахальства: «Садитесь, ставьте микроскоп, крепите столик, а там посмотрим. Может вам не хватит оставшегося времени на эти процедуры, не говоря уже об измерениях и диаграммах!». Однако через некоторое время я был поражен уже совсем другим. С установкой столика она управилась минут за десять. Я бы и сам не смог сделать это быстрее! Пришлось дать ей шлиф.

- Наберите 200 замеров оптических осей кварца и стройте диаграмму.

Я ходил от одного студента к другому, объясняя и помогая им. К этой нахалке я не подошел ни разу, но за час до конца занятий она скромно сказала:

- Можно сдать работу? Я, кажется, все сделала.

Господи, она и в самом деле сделала все, и построила отличную диаграмму: типичный поясовой R-тектонит. Я отпустил ее домой, оставшись наедине с листком. М. Фролова... Что ж, я поставил в журнале против этой фамилии первую оценку – пятерку, конечно. На следующее занятие она пришла вовремя, и с заданием справилась опять намного раньше всех. Видно было, что с микроскопом она общается "на ты". Я разглядывал ее с пристрастным вниманием. Внешность явно нестандартная. С одной стороны – ничего особо примечательного ни в лице, ни в фигуре нет. Разве что глаза: темно-карие, удивительно теплые, какие-то бархатные. В глазах этих бездна интеллекта. Щеки заливал нежный румянец. Нет, вполне определенно – чем больше я смотрел на нее, тем красивее мне казалось это лицо. Я был сдержанно корректным, не позволял себе ничего лишнего. Она тоже была очень сдержанной, и с достоинством (почти невозмутимо) получала каждый раз лучшие оценки в группе.

А дальше меня подкараулило новое испытание. В многотиражке "Ленинградский университет" я прочитал поразившие меня строчки:

Писать, как прозрачен туман по утрам,

Как жалобно звонок лед,

Как холодно ночью бывает ветвям,

Не нужно – кто видел, тот помнит сам,

Не видевший – не поймет!

И подпись: Р. Фролова. А моя студентка в списке группы фигурирует, как М. Фролова, Маргарита. Но Маргарита – это Рита? Я с нетерпением дождался очередного занятия. Когда оно окончилось, я объявил: «Все свободны. Фролову прошу остаться». Она с нескрываемым удивлением выжидающе смотрела на меня.

- Скажите, Р. Фролова и М. Фролова – это одно и то же?

- Да, а что?

- Это Ваши стихи в газете?

- Да... а что, плохо?

- Нет. Очень даже хорошо. Настолько хорошо, что, конечно же, такое стихотворение не может быть единственным. Безусловно, у вас есть еще стихи. Я понимаю, что стихи – дело личное, почти интимное. Но с другой стороны – раз вы их написали, значит, кто-то должен их читать... Мне понравились эти, и, если Вы не против, я рад был бы прочитать другие. Принесете?

Пауза… «Я подумаю!». Через неделю она принесла подборку машинописных листков. Штук 20 стихотворений. Отличных! Много позже, когда мы уже стали друзьями, она рассказала мне о том вечере:

- Ты отпустил всех, а мне велел остаться. Ты думал, они ушли? Как бы не так. Они все вернулись и спросили у меня, что ты от меня хотел. А я, дурища такая – нет, чтоб что-нибудь про учебу сказать, я им так и брякнула: "Он попросил у меня мои стихи!". Ты бы слышал, как они ржали! Я на корню подорвала тогда твой авторитет!

Да нет, конечно. Ребята вовсе не стали ко мне относиться хуже. Скорее наоборот. Они стали воспринимать меня человечнее. А я просто влюбился в эти стихи, и в их обаятельного автора. Рита была настоящим чудом. На следующий год у меня не было занятий со студентами, но я часто заходил на кафедру, не скрывая ни от кого, что приходил только ради того, чтобы увидеть ее. Думаю, и она это понимала – она же была умным человеком! Мне казалось, что мое внимание было ей приятным. Во всяком случае, небезразличным. Мы выходили в длиннющий университетский коридор, прохаживались вдоль него, или садились на какую-нибудь из многочисленных скамеек, и болтали на самые разные темы. С ней интересно было говорить о чем угодно: о поэзии, о геологии, о Питере, и даже о погоде. Мы не говорили разве что о любви...

Когда подошло распределение, я попробовал устроить ее в нашу экспедицию. Увы, места у нас не оказалось, а идти в другие экспедиции она не захотела, и уехала далеко на Чукотку. В Эгвекинот, о котором я прежде и слышать-то не слышал. Через несколько лет она вернулась в Питер, потом уехала на Камчатку, работала в Кроноцком заповеднике... Время от времени мы встречались, когда она приезжала в Ленинград. Многие годы мы регулярно переписывались. Довольно скоро моя влюбленность переросла, пожалуй, в любовь, но я не созрел тогда ни для элементарной измены, ни (тем более) для развода. Помню последний вечер после того, как она окончила университет. Я через несколько дней должен был уехать в экспедицию, она готовилась к отъезду на Чукотку. Было ясно, что мы расстаемся надолго (возможно – навсегда), и наши отношения не имеют никаких перспектив. Стояли теплые белые ночи. Мы прошли пешком от университета до Волкова кладбища, около которого она жила с мамой в двухэтажном деревянном домишке. Она рассказывала о годах войны, о жизни в эвакуации... Где-то в самом начале этого пути, еще на набережной Васильевского острова, нам встретился высокий лобастый человек, с отрешенным взглядом. Рита почтительно поздоровалась, он кивнул в ответ, но явно не воспринимал ни ее, ни меня...

- Ты знаешь, кто это?

-???

- Иосиф Бродский. Когда-нибудь все услышат о нем. Это самый великий поэт современности!

Это было еще до того, как Бродского выселили из Ленинграда, как безработного тунеядца, и задолго до того, как он получил Нобелевскую премию. Оказывается, он ходил с Ритой в одну и ту же литературную студию, но ребята, занимавшиеся с ним рядом, уже тогда понимали, что он несоизмеримо выше их, и относились к нему, как к мэтру.

Я был старше Риты всего на 7 лет, но мне казалось тогда, что это огромная разница! Письма и ее фотографии я храню до сих пор, и, пожалуй, до сих пор люблю по своему эту девушку, Любовь, ведь, очень многообразна и многогранна. И давно уже она не девушка, а пенсионерка. И жива ли она? А я помню (словно вчера их в последний раз видел) ее теплые бархатные глаза, пушистый персиковый румянец щек, и ее удивительный по выразительности голос, с легкой очаровательной картавостью и непередаваемыми модуляциями. Голос, от которого сердцу становилось одновременно и тепло, и больно, а душу переполняла ощущение беспричинного счастья и столь же беспричинной тревоги… И, конечно же, я до сих пор люблю ее стихи, помню почти все из той первой подборки. Позже она присылала мне пару раз магнитофонные катушки, запечатлевшие, как ее дивный голос читает ее не менее дивные стихи…

Театральные события конца пятидесятых в Питере: