2018-03-09
78
(Ежемесячник «30 дней», августовский выпуск за 1928 г.)
Меня зовут фрау Марта. Впрочем, так меня именуют не люди – люди как раз наоборот, всё норовят оскорбить, обидеть, унизить: то горшком обзовут, то жестянкой, а то и вовсе какой-нибудь кастрюлькой. Фи, кастрюлькой! Соглашусь – талия у меня не осиная. Но ведь я вам и не рюмка какая-нибудь. Я особа важная, солидная – ведёрко для охлаждения шампанского! Мне излишняя мотыльковая субтильность не к лицу. Формы у меня классические, правильные – прямой круговой усеченный конус. И место мое – на роскошно-сервированном столе, а не на кухне. Так что попрошу, не записывать меня в плебейское племя кухарского инвентаря... А то ишь – горшок, кастрюля, жестянка. Надо же такое выдумать! Да я, хотите ли вы знать, произведена из высококачественной крупповской стали! Между прочим, с посеребрением в 90 грамм! И произвел меня не кто-нибудь, а сам герр Роббе! Так-то вот…
На чем бишь я остановилась? Ах да… Меня зовут фрау Марта. Так меня называют наши. Кто это наши? Наши – это экспонаты московского «Музея мебельного мастерства». Ведь у нас здесь, к вашему сведению, не только шкафы, диваны, да пуфики с комодами представлены (хотя этого добра, надо признать, с избытком), но и благородные предметы имеются: бронзовый письменный набор Франц Фердинандович, хрустальная конфетница Настасья Филипповна, поборник даосской практики фэншуй кивающий фарфоровый болван Ша Сэн, позолоченные канделябры-диоскуры: Кастор и Полидевк, и даже императорский кофейник Карл Иванович (из него, поговаривают, сам Петр I «кохвий пивал»). Нет, есть здесь, конечно, и вещицы попроще. Вон, к примеру, тостобрюхий купчина-самовар Аверьян Косьмич с фабрики Баташёвых, рядом с ним – граненый стакан в кольчугинском латунном подстаканнике, там же – щипцы для колки сахара. Но разве ж это общество? Так, третье сословие: латунь, стекло, дешевая сталь. А я к высшему разряду приучена: к хрусталю, фарфору, серебру, золоту. А уж ежели стекло, то непременно бемское. И напитки чтобы соответствующие были, благородные: кофе, какао, мускаты, коньяки, ликеры. А лучше всего – игристое шипучее вино из провинции Шампань!.. А что чай? Сладкая подкрашенная вода, не более.
Вы спрашиваете, что все мы – ведерко для льда, канделябры, самовары, кофейники да стаканы в подстаканниках – делаем в музее мебели? Для чего мы здесь? Как сказал заведующий отделом наглядной агитации тов. Брыкин: «для антуражу». В общем – создаём правильную атмосферу. Вот я, например. Возвышаюсь среди рюмок, тарелок и прочих разных ложек-вилок на обеденном столе красного дерева в зале с мебелью конца прошлого столетия. Символизирую – прибегу к лексике тов. Брыкина – «упаднический образ жизни аристократов, буржуазии и прочей гнилой интеллигенции», наглядно демонстрирую, как «до эпохи исторического материализма морально разлагались представители эксплуататорских классов»…
Что извините? А-а-а, почему все наши величают меня фрау? А как им, прикажете, меня величать, коль родом я из Германии? Фрау и есть. Ну, не фройляйн же. Ведь мне, скажу вам по секрету, в январе исполнилось ровно сорок. Барышня я серьезная, чинная. Так что «фрау»... Хотя за комплимент спасибо!
Так вот. Родом я из Германии. Впрочем, Vaterland я совсем не помню. Не успело на моих посеребренных боках остыть тепло ладоней герра Роббе, как в меня вцепились цепкие ручки русской княгини по фамилии N-ская. Княгиня приобрела меня зимой 1887 года вкупе с набором серебряной посуды на 12 персон. С того самого момента я и обосновалась в Москве, в уютном двухэтажном особняке на Большой Бронной. Там и жила до того ужасного мартовского вечера 20-го года, когда громыхая по чугунной лестнице кованными каблуками… Впрочем (ох и привязалось ко мне это «впрочем»), не будем о грустном. Слава Богу, в печку я тогда не угодила, а в качестве экспоната оказалась здесь, в «Музее мебельного мастерства». И сегодня я хочу вспомнить о юности. О тех славных деньках, когда я была совсем еще юным ведерком для охлаждения шампанского. Когда в меня насыпали настоящий лед, а не битое бутафорское стекло. Когда в этот лед погружали бутылку «Вдовы Клико», а не пустую стеклотару, из коей даже запах напитка, некогда в ней содержавшегося, успел выпариться еще до начала войны с сородичами герра Роббе. Когда… Впрочем (тьфу ты, опять!), обо всем по порядку.
Весна в этом году в Москве выдалась на редкость теплой, я бы даже сказала жаркой. Поэтому количество желающих нюхать пыль веков уменьшается на глазах, обратно пропорционально увеличению продолжительности светового дня. Наше древесно-опилочное заведение – не исключение. И хоть сегодня воскресенье, а значит, как верно подметили классики, музейный день, посетителей нынче не то что кот, скорее уж котенок наплакал. Одна экскурсия из среднеазиатской республики, взвод дисциплинированных красноармейцев, стайка пионеров, весьма серьезный гражданин в подержанной бороде и милая голубоглазая девушка в усыпанной хлебными крошками кофточке. Людской калейдоскоп: ярмарка тщеславия, человеческая комедия и трагедия в одной увязке.
Следом за усыпанной крошками девушкой в музей пожаловала весьма примечательная парочка: энергичный молодой человек в зеленом пиджаке, небесно-голубом жилете и лаковых штиблетах с замшевым верхом цвета оранж, да бегающий за ним, словно хвост за собакой, сухопарый, обритый под Котовского типус в пенсне и дореволюционных (в прямом смысле этого слова) сапогах с квадратными носами. Всё приставали к служителям музея с одним и тем же вопросом:
– Уважаемый (или же – в зависимости от пола служителя – уважаемая), а где у вас тут представлена экспозиция мастера Гамбса? – Всё искали обитые английским ситцем стулья, привезенные некогда из Старгорода.
А эти стулья (ровным счетом десять) у нас семь лет в запаснике провалялись. Только вчера их списали и отправили на продажу, на аукцион Главнауки. Это я от mademoiselle Коко узнала. Её как раз сегодня, после обеда, подняли из запасника в наш зал. В отличие от старгородских стульев, Коко – аккуратная банкетка стиля Луи-Сез – имеет не только музейную, но и историческую ценность. Ибо именно на ней весной достопамятного 1774 года светлейший князь Потёмкин-Таврический… Впрочем (ой, и вновь «впрочем»!), об этом лучше умолчать.
Так вот. Мademoiselle Коко – ужасная болтушка. Не успели закрыться двери за последним посетителем, как она затараторила со скоростью шпинделя токарного станка. Выдала краткую характеристику каждому томильцу пыльного запасника. Особенно всех изумил рассказ о стуле (одном из тех десяти гамбсовских близнецов) с зашитыми в него бриллиантами на семьдесят пять тысяч еще тех, дореволюционных, царских рублей. Драгоценности в стуле – прямо сюжет для авантюрного романа! Карл Иванович чуть не забулькал от удивления.
Тут-то я и вспомнила о своей беспечной молодости. Сказала:
– Фи, подумаешь!
Коко вспыхнула, что шведская спичка:
– Что значит, «подумаешь»?! Семьдесят пять тысяч царскими рублями для нее, видите ли, «подумаешь»! Это вам, милочка, не два раза чихнуть! Это – сто пятьдесят тысяч рублями советскими!
Я выдержала театральную паузу, небрежно фыркнула:
– Эка невидаль, бриллиантов всего на семьдесят пять тысяч.
Коко чуть не задохнулась от ярости:
– Ну, знаете ли! Да вы, милочка, хоть раз в жизни видели «бриллиантов на семьдесят пять тысяч»?
– Видела, – как можно спокойнее ответила я. – Только не на семьдесят пять, а на… – Я снова потянула время: нарочно, с умыслом, дабы позлить болтливую банкетку. Наконец смилостивилась, процедила: – …на миллион.
– На миллион? – поперхнулась Коко.
– На миллион?! – эхом подхватили подсвечники-диоскуры.
– На миллион?!! – трубно пробасил Аверьян Косьмич.
– Да, на миллион, – небрежно обронила я. – И это был один огромный диамант, а не горсть мелких камешков по десять карат каждый.
– Один камень? На миллион?! – Будь у Коко глаза, они бы вылезли из орбит. Я наслаждалась триумфом. Не люблю, знаете ли, болтливых выскочек, пусть они и гораздо старше меня.
– А может даже и больше, – как бы невзначай добавила я (хотя сказать по чести, понятия не имею, сколько на самом деле стоит «Люцифер»; может, конечно, и не миллион, но уж точно не какие-то жалкие семьдесят пять тысяч).
И я рассказала всему мебельному и антуражному сообществу историю «Люцифера». Историю, о которой так много писали московские газетчики в июле 1888 года. Историю, коей я сама была свидетельницей. Что там свидетельницей – участницей! Ведь злосчастная бутылка шампанского, пробка из которой и послужила причиной того скандального происшествия, охлаждалась не где-нибудь, а в моём посеребренном лоне.
Я рассказала о званом ужине у княгини N-ской, о злополучном «выстреле» из бутылки «Клико», об осыпавшемся хрустале и чудом испарившемся бриллианте, о тщетных поисках пропажи и повальном обыске прислуги. Все слушали меня, открыв рот (впрочем, какие могут быть рты у мебели и у столовых приборов? мы общаемся на ментальном, непостижимом для людей уровне).
– Самое интересное приключилось на следующий день, – продолжала я. – Все гости, слуги и даже господа полицейские, что присутствовали на вчерашнем мероприятии, вновь собрались в той же самой обеденной зале… А надо вам сказать, что Никита Сергеевич Люстрин – высокопоставленный чиновник из Петербурга – строго-настрого распорядился ничего не трогать на месте происшествия! Так и поступили. Ничегошеньки не тронули. Вилки, ложки, фужеры, бутылки. Ни к чему не притронулись. Даже еду из тарелок не убрали. Вчерашний лёд – так во мне и растаял.
Так вот. Собрались все вчерашние гости. Из новых лишь сам Люстрин (эдакий вертлявый, суетливый, на хорька чем-то похож) да молчаливый лопоухий молодой человек (всё сидел, слушал, да в блокнотике что-то строчил).
Люстрин даром что росточком не вышел, зато грозен, словно падишах. Все-то перед ним в струнку вытягиваются, слова поперек молвить не смеют. Даже генерал-губернатор Долгоруков спорить с ним не стал. Только квохтал всё, да щёки надувал, точно свечу задуть пытался.
А Никита Сергеевич наседает. Так, мол, и так, выведу я всех вас на чистую воду! Почему, говорит, господ гостей вчера не обыскали? Вдруг именно кто из них каменюку из залы вынес? Или, может, говорит, господа полицейские досмотр спустя рукава чинили? И не то что по нерадению, а от злого умысла. За посулы преступные. Андрей Павлович Гудович, главный московский полицейский, конечно, хотел было за своих-то людишек вступиться. Да крыть-то нечем – бриллиант пропал. Испарился из запертой комнаты! Сгинул. Исчез. Улетучился. Самым необъяснимейшим образом. Ну, не на домового же думать, в самом-то деле?.. А я вам честно скажу, никакого домового в особняке княгини N-ской отродясь не бывало. Уж можете мне поверить. Я в доме на Бронной аж до 20-го года обитала. До того самого дня, когда громыхая... Эх, даже и вспоминать об этом не желаю!
– Дальше-то что было? – нетерпеливо перебила меня Коко. Ох, и охотница же она до подобных гишторий.
– Что дальше, что дальше, – ответила я. – Гроза надвигалась нешуточная. Скандал несусветный. Запахло не только озоном, но и керосином. И тут… – Я вновь позволила себе немного поиграть на нервах у не в меру говорливой кушетки.
– Что тут? Не томи, – умоляюще запричитала Коко.
Я скрыла торжествующую улыбку, сказала:
– Тут в залу вошел он!
– Кто это он? – поддержал Коко в порыве непомерного любопытства Карл Иванович.
– Чёрный человек.
– Арап? – полюбопытствовала Настасья Филипповна.
– Негр? – перевел с великосветско-куртуазного на вульгарно-плебейский Аверьян Косьмич.
– Насчет цвета кожи, – честно призналась я, – ничего сказать не могу, не видела. А вот одет тот человек был с головы до ног во всё чёрное. Чёрный цилиндр, чёрный сюртук, чёрная сорочка, чёрные перчатки, чёрные брюки и чёрные же туфли, наконец.
– А лицо-то, лицо? – некорректно вмешался один из диоскуров – Кастор.
– Лицо… – я поднапустила в голос таинственности, замешанной на загадочности, – лицо было скрыто за ужасной черно-белой маской. Прямо маска смерти из какого-нибудь романа Анны Рэдклиф.
– Ух ты! – восторженно выдохнула Коко, напрочь забыв о былой со мной перепалке.
Я повела сказ далее:
– Входит этот Чёрный человек в залу и говорит: «Есть и третий вариант решения головоломки».
– А почему третий? – вновь влез непонятливый Кастор.
– Я же рассказывала! – вспылила я. – Господин Люстрин озвучил два возможных решения загадки. Первый: камень вынес кто-то из гостей. Второй: камень вынес кто-то из слуг.
– Так ведь всех слуг обыскали, – не унимался туповатый подсвечник (эх, а еще ведь и позолочен!).
– Люстрин подозревал производивших личный досмотр прислуги полицейских в тайном сговоре с похитителем бриллианта, – разъяснила ситуацию бестолковому шандалу Коко. – Не мешай, фрау Марте рассказывать.
– Спасибо, милочка, – улыбнулась я... Я, знаете ли, не люблю оставаться, в долгу. Вот и вернула Коко её «милочку».
– Продолжайте, фрау Марта, – взмолились Настасья Филипповна, Ша Сэн и Франц Фердинандович.
И я продолжила:
– Черный человек остановился посреди залы – высокий, статный (на голову выше Люстрина и куда как шире его в плечах). По зале пробежал шепот. Лопоухий юнец еле слышно выдохнул: «Патрон».
Чёрный же человек уперся тростью в пол, сказал:
«Я исхожу из двух априорных постулатов. Во-первых, гости Натальи Николаевной – все как один высокой порядочности люди. Во-вторых, люди Андрея Павловича – достойнейшие служаки, матерые профессионалы, не допускающие нелепых ошибок и не способные пойти на сделку с совестью».
«Боюсь с таким подходом, – рассмеялся Люстрин, – мы никогда не раскроем это дело. Приняв на веру ваши постулаты, мы будем вынуждены поверить в существование некой сверхъестественной силы. Уж не пытаетесь ли вы убедить нас, что бриллиант утащил какой-нибудь, ха-ха-ха, расшалившийся призрак? Я, знаете ли, в духов не верю, мистическую чушь не признаю. Я верю лишь в факты и железную логику… И, кстати – ваш шутовской маскарад, мне кажется, здесь вовсе неуместным. Поэтому, будьте добры, любезнейший, снимите, пожалуйста, маску».
«Увы, – спокойно ответил Чёрный человек, – в силу некоторых обстоятельств, о коих я вынужден умолчать, я не могу исполнить вашу просьбу. Вам придется довольствоваться общением с человеком в маске».
«Пусть так, – согласился Люстрин. – Тогда позвольте хотя бы поинтересоваться, с какого такого потолка вы взяли свои постулаты? Почему вы так убеждены в кристальной честности гостей и господ полицейских? Камень всё-таки исчез».
«Я привык доверять людям. Особенно тем, кого хорошо знаю. А так уж случилось, что мне не понаслышке известны, как гости княгини N-ской, так и подчиненные господина Гудовича».
«Увы, здесь наши взгляды расходятся. Вот я, например – не верю людям. Я считаю, что доверять в наше время нельзя никому, порою даже самому себе».
«А вам?» – поинтересовался Чёрный человек.
«Мне – можно», – противненько рассмеялся Люстрин. Резко развернулся на каблуках, пристально посмотрел на оппонента. – Впервые в жизни встречаю такого странного сыщика. Носит экзотическую маску, слепо доверяет людям, но не верит упрямым фактам».
Чёрный человек выдержал взгляд, сказал:
«Порою самые таинственные и загадочные явления – (ношение экзотических масок – не исключение) – имеют весьма простое, я бы даже сказал, обыденное объяснение. – Один из гостей – камердинер генерал-губернатора Ведьмищев – не сдержался, прыснул в кулак. Чёрный человек, не обращая внимания, продолжал: – И насчет веры. Смею заверить вас, уважаемый Никита Сергеевич, ваши выводы несколько скоропалительны. Моя вера в людей не столь уж и слепа. И зиждется она не только и не столько на личном знакомстве с подозреваемыми вами людьми, но на тщательном изучении и детальном анализе всех, – Чёрный человек особенно выделил слово «всех», – имеющихся фактов по делу».
«Вот как, – хмыкнул Люстрин. – И что же нашептали вам эти факты?»
«Что дело о пропаже камня не столь уж и неразрешимо, как может показаться на первый взгляд. Подобные дела я обычно называю делами на три щелчка чёток».
«Однако, – расплылся в сардонической улыбке Люстрин. – Лучшие сыщики двух столиц ломают голову над неразрешимой загадкой, а некий таинственный незнакомец в маске – что называется, щелкнул своими волшебными четками и нате, пожалуйста: раз-два-три – ёлочка гори! ребус разгадан! Так получается?»
«Не совсем – ответил Чёрный человек. – Чётки у меня отнюдь не волшебные, а самые что ни на есть обыкновенные. Просто они помогают мне сосредоточиться, нащупать верную нить рассуждений».
«Интересно-интересно, – оживился Люстрин. – Позвольте полюбопытствовать: это как?»
«Очень просто. – Чёрный человек вытянул из кармана янтарные чётки, ловко щелкнул шариком медового цвета. – Как только пробка из бутылки попала в люстру, и на пол пролился хрустальный дождь, все двери и окна по приказу господина Гудовича были тотчас закрыты. Это раз. – Люстрин поморщился, но кивнул. – Раз двери и окна были наглухо закрыты, а все находившиеся в зале слуги тщательнейшим образом досмотрены (гостей, как вы помните, я в расчет не беру: всё люди достойнейшие, честнейшие), то с большой долей вероятности можно утверждать: «Люцифер» не покидал этих стен». – Еще одно маленькое солнышко с громким щелчком перелетело по нитке.
Люстрин аж подпрыгнул:
«А вот тут-то, любезнейший, вы попали пальцем в небо! Да будет вам известно: каждый миллиметр этой залы был трижды, трижды! осмотрен на предмет обнаружения потерянного бриллианта. Разбитый хрусталь был собран до последнего кусочка! Вон. До сих пор так и лежит. – Никита Сергеевич указал рукой на огромный поднос, усыпанный битым стеклом. – Специально вызванный консультант-ювелир внимательнейшим образом изучил каждый осколок. Бриллианта среди них обнаружено не было!»
«Я читал отчет, – холодно заметил Чёрный человек. – Но тем не менее, я уверен в правильности своих выводов. Камень не покидал этой залы».
«Вы хотите сказать, что он до сих пор находится здесь?»
«Да».
«И где же он?»
