2018-03-09
135
Париж, с [его] 14 decembr[e — декабря! 1831
Милостивый пан Эльснер!
Ваше письмо было для меня новым доказательством той отеческой заботливости, той подлинно искренней доброжелательности, которые Вы соблаговолили сохранить к вашему преданнейшему ученику. В 1830 году, хотя я и видел, сколь многого мне недостает и как я далек от того, чтобы приблизиться к какому-нибудь из Ваших образцов, если бы и решил на это покуситься, я, однако, дерзнул подумать: приближусь хотя немного к нему, и если не Локетек, то, может быть, какой-нибудь Ласконогий (Речь идет об операх Ю. Эльснера «Король Локетек» и «Король Ласконогий», «Локетек» — Владислав (1260—1333), прозванный за свой маленький рост Локетек — локоток, карлик. «Ласконогий» — Владислав (ок. 1170—1231), король Польши, прозванный Ласконогим — тонконогим. Шопен, играя прозвищами этих королей, хочет сказать, что его опера была бы «тонконогой».) выйдет из моей головы. Теперь же, видя, что все надежды подобного рода рухнули, я вынужден думать о том, чтобы проложить себе дорогу в качестве пианиста, откладывая лишь на некоторое время высшие артистические перспективы, справедливо указанные мне Вами в Вашем письме. Чтобы стать великим композитором, нужен огромный опыт, который, как Вы меня учили, приобретается не только слушанием чужих, но еще больше слушанием собственных работ. Десятка полтора даровитой молодежи, учеников Парижской консерватории, сложа руки дожидаются постановки своих опер, симфоний, кантат, которые видели на бумаге только Керубини и Лесюэр (я уж не говорю здесь о маленьких театриках, в которые также трудно пролезть, а пролезши, как, напр[имер], Томаш (Томаш Нидецкий.) в Леопольдштадт[ский театр], всё равно не приобретаешь никакой артистической весомости, несмотря иногда и на большие достоинства). Мейербер, известный в течение 10-ти лет как оперный композитор, трудился три года, тратил деньги и сидел в Париже, пока, наконец (когда уже стало слишком много Обера), дождался постановки своего произведения Роберт-дьявол, вызывающего в Париже фурор. Что касается проявления себя в музыкальном мире, то, по-моему, счастлив лишь тот, кто может быть композитором и исполнителем одновременно. Меня как пианиста знают уже кое-где в Германии; некоторые музыкальные газеты вспоминали о моих концертах, выражая надежду вскоре увидеть меня среди первых виртуозов моего инструмента (что значит: disce, puer, faciam te mosci panie [учись, мальчик, сделаю тебя человеком]) («Diesce, puer[ego te] faciam, mosci panie» — слова, сказанные польским королем Стефаном Баторием (1576—1586) молодому Карлу Ходкевичу, будущему гетману.). Сейчас мне представляется единственный случай осуществить врожденное призвание: как же мне за него не ухватиться? В Германии я бы никому не дал учить себя фортепианной игре, потому что хотя многие и чувствовали, что мне чего-то еще недостает, но никто не знал — чего именно. Я же не видел в своем глазу того бревна, которое мне теперь мешает смотреть выше. Три года — это много! Даже слишком много, как признал, лучше ко мне приглядевшись, и сам Калькбреннер (это должно Вас вполне убедить, что истинный, с вполне заслуженной славой виртуоз не знает зависти). Однако я бы согласился и на три года работы, если бы только мог таким образом сделать большой шаг в своих начинаниях. У меня достаточно здравого смысла, чтобы не стать копией Калькбреннера: он не сможет заглушить слишком смелые, быть может, но благородные желания и мысли: создать себе новый мир; и если я буду работать, то для того, чтобы крепче стать на ноги. Рису, уже известному пианисту, легче было пожинать лавры в Берлине, Франкфурте за свою Невесту, а Шпор долго считался скрипачом, прежде чем он написал Иессонду, Фауста и т. д.. Надеюсь, что Вы не откажете мне в своем благословении, зная, на каких основаниях и с каким намерением я так поступаю.
Родители, наверно, Вам сказали о том, что мой концерт отложен на 25-е (Первый концерт Шопена в Париже состоялся лишь 26 февраля 1832 г. (программу этого концерта см.: Е. G а n с h е. Frederic Chopin. Paris, 1949, стр. 77).). У меня много хлопот с его устройством, и если бы не Паэр, Калькбреннер и в особенности Норблин (который Вам низко кланяется), то я не смог бы его устроить за такой короткий срок (они считают, что для Парижа два месяца это мало). Байо очень учтив и любезен, — играет Квинтет Бетховена (Струнный квинтет Бетховена ор. 29.), Калькбреннер со мною — duo с аккомпанементом 4-х фортепиано. Рейха я знаю только по виду; Вы знаете, как я интересовался этим человеком; здесь я познакомился с несколькими его учениками, которые дали мне о нем несколько иное представление. Он не любит музыки: не бывает даже на концертах Консерватории, о музыке не хочет ни с кем говорить; на своих уроках только смотрит на часы и т. п.. То же самое Керубини, — он только о холере и революциях болтает. Эти господа — мумии, на них можно только взирать с почтением и учиться по их произведениям. Фетис же, с которым я познакомился и от которого, в свою очередь, действительно можно многому научиться, этот опять живет за городом и в Париже бывает только на уроках, так как иначе давно сидел бы у св. Пелажи (Тюрьма, помещавшаяся в здании бывшего монастыря Сент-Пелажи (отсюда и название); в те годы была главным образом долговой тюрьмой.) за долги, которых у него больше, чем дает ему «Revue Musicale». Надо знать, что по закону в Париже можно арестовать должника только a domicile [на дому], поэтому он и не сидит в Париже в своем domicile, а выезжает за город и становится на известное время недосягаемым для закона. Такое множество, такое скопление в одном месте людей, интересных в музыкальном искусстве в различных его областях, поражает. Три оркестра: Академии, Итальянцев и Фейдо («Три оркестра...» — Королевской академии музыки (Большой оперы), Итальянской оперы и театра Фейдо (Комической оперы) — тогдашней третьей оперной сцены Парижа.) — великолепны; Россини — сам режиссер своей оперы, которая является наилучше поставленной в Европе. Лаблаш, Рубини, Паста (сейчас уехавшая), Малибран, Девриент-Шредер, Сантини и т. д. три раза в неделю покоряют избранную публику. Нурри, Левассер (Никола Проспер Левассер (1791—1871) — французский певец (бас), в 1813—1845 гг. исполнитель главных партий в парижской Большой опере, затем профессор пения Парижской консерватории.), Деривис (Деривисы — семья известных французских певцов; здесь речь, вероятно, идет о Проспере Деривисе, дебютировавшем в 1831 г. в Большой опере в роли Фараона в «Моисее».), М‑me Цинти-Даморо, М-llе Дорю (Жюль Эме Дорю-Гра (настоящая фамилия ван Стенкист) (1813—1896) — французская певица, сестра известного флейтиста Венсена Жозефа Дорю (1812—1896).) составляют опору Большой оперы. Шоле, М-llе Казимир, Прево — кумиры Комической оперы; словом, только здесь можно узнать, что такое пение. Сейчас, несомненно, Малибран (Гарсиа), а не Паста, первая в Европе — чудо! Валентин Радзивилл (Валентин Радзивилл (1778—1838) — младший брат познаньского наместника Антония Радзивилла.) был от нее вне себя, и не раз мы представляли себе Вас — как бы Вы ею восхищались! — Лесюэр сердечно Вас благодарит за память и просит передать Вам миллион поклонов; он тепло вспоминает о Вас и каждый раз при встрече спрашивает меня: «Et que fait notre bon Monsieur Elesenere, racontez moi de ses nouvelles [Что поделывает наш славный господин Эльснер, расскажите мне о нем какие-нибудь новости]» — и сейчас же переходит к Вашему Реквиему, который Вы ему прислали. Мы все здесь Вас любим и почитаем, начиная с меня и кончая вашим крестным сыном, Антонием Орлов [ским], которому, по-видимому, не так-то скоро удастся тут поставить свою оперетку, потому что sujet [либретто] ее не из лучших, а, кроме того, театр закрыт до Нового года. Король не сорит деньгами, и артисты вообще живут скудно — платят только англичане.
Писал бы до утра, но довольно уж Вам надоедать. Соблаговолите принять заверения в моей благодарности и уважении, с каким остаюсь до смерти
преданнейшим учеником ФФ. Шопен.
Пани и панне Эльснер целую ручки и желаю всего хорошего на Новый год.
Адрес: «А Monsieur Eisner a Varsovie».
