Войцеху Гжимале в Париж

[Марсель, 15—16 апреля 1839]

Мой Милый.

Получив вчера Твое письмо и узнав, что Ты еще не совсем здоров, я, чтобы хоть на минуту отвлечь Тебя от страдания, спешу тебе сообщить, что новый роман, который она вчера ночью закончила, посвящен Тебе (Речь идет о романе Жорж Санд «Габриэль» (1839).). — Благодарю Тебя за Твое неизменное сердце; однако меня действительно начинает удивлять известие о моей матери. — Если там наплели всяких сказок, то, возможно, и правда, что мать встревожена и едет; и всё же думаю, что какая-нибудь польская голова это из пальца высосала. То, что ты мне пишешь о Миц[кевиче], — означает, что мы друг друга не поняли. Речь идет только о последней части Дзядов (Последняя часть «Дзядов», в которой описывается разгром революционного движения виленской молодежи.). — Если бы к ней добавить ее предисловие, то книгу бы больше читали, и подобное издание могло бы благотворно повлиять и на французские головы, и на карман Миц[кевича]. — Что же касается Твоей идеи, то на сегодня она, пожалуй, слишком широка, но очень успешно может быть осуществлена впоследствии (Возможно, что В. Гжимала предлагал сценическую постановку «Дзядов».). — Последняя часть Дзядов [вычеркнуто] представляет собою нечто цельное. — Ее статья всё это толкует и разъясняет. — А так как прежнего перевода (Речь идет о французском переводе двух частей «Дзядов» А. Мицкевича: «Dziady ou la Fete des Morts», poeme traduit du polonais d’Adame Mickiewicz. Paris, 1834.) уже нет в книжных магазинах, то, следовательно, отбросив предыдущую часть Дзядов и добавив непереведенную часть, — можно составить порядочный т о м (Это намерение не было осуществлено.). — Впрочем, мы скоро поедем в Ноан. Ты приедешь туда, это близко, — и в двух словах она Тебе объяснит лучше всё это, чем я в 30-ти письмах. — Через месяц можем увидеться, если что-нибудь не помешает. Ослиное молоко мне не помогает, — велят мне пить petit lait [сыворотку], а мне нужно совсем не то. — Люби меня, как я Тебя. — Сообщи словечко о моем переезде на другую квартиру, если что-нибудь об этом знаешь. Будь здоров и счастлив, помни обо мне. [Целую] ручки... Ты знаешь кому.

Твой ФШ.

Мне жаль Оссолиньскую. Дураки, ослы. — С а п е г а (Вероятно, Лeoн Сапега.) проезжал здесь несколько дней тому назад; он навестил меня, может быть, затем, чтобы увидеть Жорж, — но я принял его в другой комнате.

[Приписка Жорж Санд:]

Здравствуй, старина, я лежу в постели, в то время как маленький пишет Тебе по-татарски, — я люблю Тебя и целую.

Твоя жена.

На русском публикуется впервые. Адрес: «Monsieur Monsieur Albert Grzymala, Paris, 16, rue de Rohan». Почтовые штемпеля: «Marseille 16 avril 1839» и «Paris...»

ЮЛЬЯНУ ФОНТАНЕ В ПАРИЖ

Мой милый..

Я получил Твое письмо, в котором Ты пишешь о подробностях переезда. Не могу достаточно Тебя поблагодарить за Твою истинно дружескую помощь. Меня очень интересовали подробности, но меня злит, что Ты жалуешься и что Ясь харкает кровью. — Вчера я играл на органе для Нурри, следовательно, чувствую себя лучше. Иногда также играю для себя, но ни петь, ни танцевать пока еще не могу. Как бы ни были приятны известия о моей матери, достаточно того, что они исходят от Плят[ера] (Вероятно, граф Людвик Плятер (1774—1846), ветеран косьцюшковского восстания.), чтобы они оказались враньем. Здесь становится по-настоящему тепло, и, вероятно, в мае я покину Марсель. Но я пробуду еще некоторое время на юге, прежде чем Вас увижу. — От Антка вести будут не так-то скоро. Да и зачем ему писать? Чтобы заплатить долги? (Намек на Антония Водзиньского, который не вернул Шопену взятые у него взаймы деньги.) Но такой привычки в Польше нет. Потому Рациборс [кий] (Адам Рациборский — доктор медицины, польский эмигрант.) и ценит Тебя так высоко, что у Тебя нет польских привычек, n[ota] b[ene], польских, — Ты понимаешь — тех польских,— что я подразумеваю и которые Ты знаешь. Итак, Ты живешь в 26-м номере. Хорошо ли Тебе? На каком этаже, и сколько платишь? Теперь Париж начинает меня больше интересовать, потому что и мне тоже надо будет подумать о квартире, но это только после моего приезда. Здоров ли Гжи[мала]? Я ему недавно писал. От Плейеля получил только то письмо, которое он послал через Тебя более месяца тому назад. Пиши на то же имя, но — Rue et Hotel Beauveau. Может быть, Ты не понял, почему я играл для Нурри. Его тело перевозят, и едет это тело в Париж. Была заупокойная месса, и семья просила меня играть, и я играл во время выноса. — Хорошо ли играла Вик мой Этюд (Речь идет об Этюде Ges-dur, op. 10 № 5.)? И зачем она вместо чего-нибудь лучшего выбрала именно этот Этюд, наименее любопытный для тех, которые не знают, что он на черных клавишах! Сидела бы лучше тихо. — Впрочем, больше мне нечего писать Тебе, разве что пожелать Тебе счастья. Прячь мои рукописи, чтобы они случайно не вышли из печати прежде, чем будут отданы. Если Прелюдии напечатаны, то это выходка Пробста. Но я [...] на всё это и когда вернусь, то не буду с ними пратсипратзу (Искаженное французское «bras dessus, bras dessous» — «ходить под руку»; тут фигурально: перестанем дружить, наши хорошие отношения кончатся.). Мерзавцы немцы, евреи, шельмы, кровопийцы, живодеры и т. п. и т. п. — словом, Ты сам докончишь перечень, потому что теперь Ты их знаешь так же хорошо, как я.

Твой Ш.

[Марсель.] Четверг, 25 с [его] м [есяца, апрель] 1839

Яся обними, Гжималу, если увидишь.