Как известно, некоторые пункты в перечне прав человека, вошедшем во Всеобщую декларацию, вызвали особенно резкую критику, хотя потребность в таком перечне никем не оспаривалась. Кажется, наибольшие споры вызвало само деление прав на политические, с одной стороны, и социальные, экономические и культурные – с другой. Некоторые философы (Морис Кренстон, например) предлагали вообще исключить социальные, экономические и культурные права из Всеобщей декларации, поскольку они нарушают «чистоту» перечня. Эти рассуждения строились на том, что, в отличие от социальных, экономических и культурных прав, политические права являются нравственными обязанностями (в смысле кантианского категорического императива).
Чтобы подчеркнуть различие, предлагается определять политические права как именно «права», а социально-экономические и культурные – как требования. Другими словами, права-свободы определяются как «право действовать», а социальные – как «право получать». Этот принцип можно сформулировать и по‑другому: политические права определить как право действовать против государства, все остальные – как право требовать чего‑то от государства. Или политические права – это права, реализуемые немедленно, а все остальные – права, реализуемые постепенно, и так далее…
Первая группа прав включает в себя более или менее полную сумму принципов либерального государства, вторая – принципы деспотического государства с его излишне детализированным законодательством. Дальше я попробую доказать, что эти два варианта нельзя считать единственно возможными.
В декларациях XVIII в. естественный закон и естественные права служат аксиомами действия, т. е. они подтверждают содержащийся в декларации вывод. Суть этого вывода – действие. Само же действие является результатом восприятия законов природы и естественных прав как самоочевидных. Английская корона нарушила эти права, и поэтому Объединенные колонии провозгласили себя независимым государством – Соединенными Штатами. Именно естественный закон придает этому действию законный характер. Такова логика Декларации независимости.
Французская декларация утверждала, что все «беды» страны и «продажность» правительства проистекали из пренебрежения «неотъемлемыми» естественными правами граждан. Поэтому новая конституция не может не учитывать эти права. Перечень прав служил фундаментом позитивных законов, основанных на принципах общественного плюрализма. Именно поэтому Декларация провозглашала не только права человека, но и права гражданина…
Обратившись снова к Всеобщей декларации, мы убедимся, что ее фундаментальная проблема не в том, что она включает разнородные права, а в том, что ее трудно назвать настоящей декларацией. В самом деле, хотя естественный закон и естественные права приняты здесь за аксиому, из этой аксиомы не следует никаких выводов, и никакие дальнейшие шаги на ней не базируются. Прежде всего, из Декларации не вытекает следующий императив: поскольку данное основополагающее действие было предпринято в соответствии с естественными законами и правами, то и все дальнейшие действия должны предприниматься в соответствии с ними. Это обусловлено тем, что аксиомы естественных прав и естественного закона не играют во Всеобщей декларации роль универсальных политических принципов. Такая «ограниченность» связана с особой политической ситуацией, в которой создавался документ, и с компромиссами, на которые пришлось пойти его авторам.
В декларациях XVIII в. государство рассматривалось как единое «функционирующее» социальное существо, предпринимающее конкретные действия. Крайне маловероятно, чтобы в наше время все государства, объединившись, предприняли совместные действия в соответствии с некими универсальными политическими принципами. Но значит ли это, что в наши дни аксиомы естественного закона и естественных прав не могут служить универсальными политическими принципами вообще? Должны ли мы вновь с печалью констатировать, что всякий перечень прав и требований бесполезен, поскольку эти права, называемые «свободами», изо дня в день нарушаются в большинстве государств, а общий объем этих прав нигде не гарантируется?
В ходе дискуссии, связанной с разнородностью прав, вошедших во Всеобщую декларацию, предлагалось, чтобы политические права (свободы) понимались как права нравственные. Я согласна, что эти права имеют среди прочего и моральный подтекст. Более того, поскольку права не служат основанием для совместно предпринимаемых действий (как это было в декларациях XVIII в.), то их в самом деле следует рассматривать не как универсальные политические принципы, а как моральные императивы, нравственные предпосылки политических действий. Нравственный подтекст прав со временем меняется также, как меняется и нравственный смысл так называемых свобод. Да и сами права находятся в сложном отношении друг с другом: есть права основные и есть частные, вытекающие из основных. Только те права, которые находятся на верхушке иерархической лестницы, имеют абсолютную моральную ценность.
Положение, что все люди рождаются свободными и в равной степени наделены разумом, выражает историческое сознание нашего времени. Даже признав это положение не онтологическим и согласившись, что оно недоказуемо, мы можем признать, что оно констатирует социальный факт: свобода в наше время – высшая ценность, высшая идея, а не одна из многих равнозначных ценностей…
Поскольку все права человека являются только различными интерпретациями высшей идеи свободы, имеющими разный контекст и отражающими разные точки зрения, они не должны противоречить самой идее свободы. Нравственные постулаты, заложенные в разных правах человека, отражают лишь разные качества и аспекты свободы. Только сама свобода, «естественный закон», является абсолютной моральной ценностью. Понять это нетрудно. Если у права есть нравственный подтекст, следовательно, оно подразумевает и обязанность. Существуют различные обязанности: например, обязанность избегать чего-либо, или обязанность не вмешиваться во что‑либо, или обязанность поступать в соответствии с существующей системой ценностей. Императив, гласящий, что вы должны поступать в соответствии с идеей свободы, обязывает вас уважать свободу других и не подавлять ее. В не меньшей степени, однако, этот императив подразумевает вашу обязанность по отношению к вам самому. Вы должны вести себя как свободный человек: поскольку вы были рождены свободным и наделены разумом, вы несете ответственность за собственную свободу. В запретительной формулировке это будет звучать так: вы не должны позволять поработить себя, ибо вы должны уважать собственную свободу. Среди всех особых прав человека только у свободы совести тот же статус. Таким образом, «свобода совести» является не только одной из многих интерпретаций свободы, но ей присуща самостоятельная внутренняя ценность. Всеобщая декларация совершенно справедливо провозглашает уже в первом параграфе, что «человеческие существа наделены разумом и совестью». Помещение свободы совести в одну категорию с естественным законом абсолютно оправданно.
Все остальные права человека – и свободы, и так называемые социальные права – имеют другую природу. Скажем, свобода собраний и организаций вовсе не предполагает, что в собраниях или организациях должен участвовать каждый. Она имеет в виду, что люди могут принимать в них участие, если хотят, и не должны препятствовать в этом другим.
И если люди постоянно требуют новых прав, это значит, что человеческие представления о социально-экономическом устройстве общества постоянно меняются и люди хотят делать то, чего никогда раньше не делали или делали очень редко. И те новые права, которых они требуют, и те, что уже есть, не должны противоречить высшей идее свободы. Однако определенные формулировки некоторых прав, которые раньше не противоречили свободе,теперь вкупе с новыми правами могут начать ей противоречить. К тому же различные права, провозглашенные в одном и том же документе, тоже могут противоречить друг другу. Например, Всеобщая декларация утверждает, что «никто не может быть произвольно лишен собственности» («произвольно» означает здесь «незаконно»). Отсюда, по сути дела, следует, что любого человека можно лишить собственности по закону. Стало быть, уже в первом предложении параграфа, согласно которому каждый человек имеет право владеть имуществом, скрыто противоречие.
Очевидно, что ограничение перечня прав человека одними политическими правами вовсе не оправдано с точки зрения логики. А поскольку любой перечень прав человека подразумевает определенную социополитическую систему, то перечень, содержащий одни лишь политические права без социальных, будет отражать идею либерального капиталистического государства, а перечень, содержащий только социальные права без свобод, – идею деспотического государства с излишне детализированным законодательством.
Однако главная проблема состоит не в отдельных правах, а в их общем объеме. Всеобщей декларации пришлось отказаться от иерархии прав, ибо любая иерархия ориентировалась бы на определенный социополитический строй.
Теоретически все предприятие с самого начала было обречено на провал. И не потому, что идея естественного закона устарела, и не потому, что в перечень были включены социально-экономические права. Суть именно в том, что не было создано иерархии npaв.
Французская Декларация прав человека и гражданина (пункт XVII) гласит: «Право собственности свято и нерушимо; ни один человек не может быть лишен собственности за исключением тех случаев, когда этого требует общественная необходимость, установленная законом, и при условии справедливой компенсации». Всеобщая декларация формулирует право собственно сходным образом. Однако возможность конфискации имущества сформулирована здесь не как мера, направленная против личности, совершившей преступление, а против целых социальных классов (слоев), ибо в противном случае «справедливая компенсация» лишается смысла.
Право собственности подразумевает одно исключение. Если данное имущество принадлежит мне, это исключает возможность того, чтобы этим имуществом пользовались другие. Ясно, однако, что между ситуацией, когда другие не могут без моего согласия пользоваться моим имуществом, и случаем, когда другие люди (может быть, многие) не могут владеть таким же имуществом, что и я, есть существенная разница. Если, например, у меня есть платье, дом или машина, то понятно, что другие не могут пользоваться этими вещами без моего согласия. Но это не мешает этим «другим» иметь платье, дом или машину. Иное дело, когда я владею заводом, который может действовать только при условии, что на нем работают сотни рабочих. Ясно, что эти рабочие, уже хотя бы в силу специфических взаимоотношений между работодателем и рабочим, не только не могут без моего согласия распоряжаться моим заводом, но и вообще владеть каким‑то заводом. Если бы у них был свой завод, они стали бы работать на моем, и мой завод превратился бы в склад ненужного оборудования. Так исключается не только право пользования чужим имуществом, но и сама возможность владеть аналогичным имуществом.
Момент весьма существенный. Если интерпретировать право собственности только как недопущение того, чтобы другие пользовались имуществом, которое кому‑то принадлежит, это не противоречит высшей идее свободы. Если же исключить саму возможность того, что многие другие (целые классы) могут владеть аналогичным имуществом, тогда право собственности будет этой идее противоречить…
Право собственности – ахиллесова пята всех свобод в современном обществе. Это право не будет противоречить высшей идее свободы только в том случае, если толковать его в соответствии с идеей самоуправляемого общества. Лишь при такой интерпретации права собственности могут быть полностью реализованы все остальные свободу.
Известные доводы против придания свободам характера формальных норм как раз и основаны на справедливом соображении о специфической природе права собственности. Если такое право лишает других возможности владеть аналогичным имуществом, то оно придает лишь видимость законности власти богатых, оптимальным образом использующих свои привилегии, в то время как те, кто это право исключает, аналогичными привилегиями пользоваться не могут. Самоуправляемое общество уравняло бы возможности граждан в реализации свобод, не уничтожая формального характера прав, что вполне согласуется с идеей свободы. В этом случае и некоторые социальные права, требующие сейчас вмешательства государства (например, страхование на случай болезни или потери трудоспособности), можно было бы реализовать и без такого вмешательства. Если каждый человек станет хозяином, то пособие по безработице (по крайней мере, в его теперешнем виде) лишится смысла. Это пособие следовало бы тогда предоставлять только тем, кто не хочет владеть собственностью или работать, каковое нежелание тоже должно быть призвано правом. Ведь право на владение собственностью является правом только в том случае, если его можно описать формулой «Я могу, если хочу», и никогда – формулой «Я должен», ибо последняя противоречит высшей идее свободы…
ХУК Сидней
Идеология насилия
Сознание людей складывается под влиянием культуры, истории и тех общественных институтов, в которых люди формируются. Конфликты интересов в любом конкретном обществе или между обществами с неизбежностью отражаются в сознании тех, кто в них живет… Пока люди остаются людьми, противоборство общественных интересов остается укорененным в самих условиях человеческого существования. Вот почему мирные перспективы не могут быть обеспечены лишь благодаря соглашениям или объединениям на интеллектуальной основе вне зависимости от тех общественных институтов, ответственных за воспитание. Вот почему чисто внутренняя переоценка ценностей не может принести мира в общество или укрепить его между народами, пока не произойдут коренные изменения в самих общественных структурах.
Одна из главных наших иллюзий – это вера в превосходство ума, изолированного от общественных институтов. Она находит свое выражение в убеждении в том, что общая идеология – надежное и даже необходимое условие мира. Иногда акцент делается на единых традициях, языке, что дает надежды на мир. Однако известно, что самые жестокие войны велись между теми, кто придерживался одного и того же мировоззрения, примером чему служат религиозные войны…
С другой стороны, известно, что существуют нации, которые пребывали в мире, соприкасаясь с различными идеологиями, традициями, языками. Если всеобщий мир зависит от установления единого для всех взгляда на вещи, будь то религиозный или светский, равно как и общего языка, то различный исторический опыт делает неосуществимым образование общих традиций, потому достижения подобного мира – туманные перспективы. Наличие разнообразных, многочисленных точек зрения, традиций, языков – все это по целому ряду причин в высшей степени желательно, не говоря уже о том, сколь ценно само разнообразие опыта. К счастью, вовсе не обязательно всеми ими жертвовать с целью уменьшения опасности войны между народами или внутренних конфликтов.
Весьма опасным для мира и для внутреннего спокойствия представляется рост целого букета доктрин, которые я называю идеологией насилия. Эти идеологические течения развились на обочине движений социального протеста и первоначально вдохновлялись идеалистическим пафосом осуждения войны и угнетения. Постепенно, однако, они выработали свои собственные программы. Они утверждают, если следовать из авторов, следующее: «Угроза насилия и периодические вспышки насилия как такового, напоминающее о реальности подобной угрозы, – непременные условия разрешения конфликтов не только на международном уровне, но и внутри национальных общин». Некоторые идут еще дальше, настаивая на том, что насилие и его угроза необходимы и полезны для достижения социальных реформ. Отказ от насилия осуждается как двуличие, как заигрывание с истэблишментом с целью достижения с ним предательского мира… До настоящего времени те, кто защищали роль насилия как средства достижения социальных перемен, делали это в основном исходя из революционной перспективы, которая откровенно отрицала демократию как политическую систему, объявляемую либо лицемерием маскирующим классовое господство, либо явно несовершенным институтом самоуправления. Единственный вопрос, встававший перед революционером в связи с проблемой насилия, был чисто практический: какова цена, эффективность и последствия внепарламентских средств оппозиции по сравнению с легальными с редствами, если те применяются.
Одна из наиболее часто встречающихся ошибок в сочинениях, апологетических по отношению к насилию, в том, что такие понятия, как «сила» и «насилие», рассматриваются как идентичные… Различие в понимании таких понятий, как «сила» и «насилие», то обстоятельство, что в обыденном употреблении случается нередко нечто противоестественное в замене одного слова другим в любом контексте, требует акцентировать то, что указанные понятия имеют отношение к различным ситуациям или обстоятельствам. Насилие – это не просто физическая сила в примитивном смысле, но «противозаконное» или «аморальное» использование силы. Вот почему термин «насилие» имеет отрицательный оттенок, вызывает неблагоприятные ассоциации, за исключением тех случаев, когда оно приближает установление более предпочтительного порядка вещей в сфере политики и морали, устанавливаемого с помощью физической силы, т. е. когда «революционное насилие» становится оправданным.
Понятие «сила» нейтрально в своем значении. Его нельзя отрицать в тех случаях, когда преодоление препятствий на пути осуществления идеала без применения силы становится неэффективным. Только твердолобые пацифисты могут неутомимо отвергать применение физической силы при любых обстоятельствах. Сила необходима для поддержания или осуществления правовых норм, для поддержания прав человека, обладающих таким моральным качеством, которое оправдывает подобные действия. В противным случае они не более чем упования и робкие надежды.
Какие бы правила политической игры ни устанавливались в обществе с целью разрешения конфликтов между отдельными лицами или группами лиц, в конце концов, сила должна отстаивать и проводить в жизнь подобные законы там, где они попираются. Там, где какая-либо партия прибегает к насилию, чтобы разрешить эти законы, сорвать и похоронить сложившуюся процедуру, там она не имеет права уравнивать насилие и силу, призванную поддерживать законы, до тех пор, пока эта сила сохраняет свою приверженность к политической системе, закрепляемой законами…
Демократия не способна функционировать, если политические решения осуществляются не посредством политического процесса, а под давлением бесчинствующей уличной толпы, вне зависимости от того, какими бы благими намерениями она ни руководствовалась. Безусловно, демократические институты работают медленно и подобно всем нашим институтам – несовершенно. Такова цена демократии, которую демократ с радостью оплачивает, потому что знает, основываясь на историческом и психологическом опыте, что цена любой другой политической альтернативы много выше. Демократ, избравший своим кредо демократию, помнит, что большинство может быть не право, но в силу этого он не согласится с правлением меньшинства, которое может случайно оказаться правым. Органичность процесса, посредством которого меньшинство может мирным путем стать большинством, – для него наиважнейший принцип. Если же демократический процесс функционирует таким образом, что попираются основополагающие моральные ценности какой‑то группы граждан, те имеют право свергнуть эту систему с помощью революции, не оправдывая это, однако, ссылками на демократию. Тогда открывается возможность для других дать отпор подобным попыткам, исходя из собственного революционного или контрреволюционного мандата.
Принципиальный демократ не может реформировать демократию, прибегая к силе и не нарушая при этом пяти главных демократических принципов, – это положение также подвергается сомнению. Сторонники подобной точки зрения утверждают, что современные способы выражения своего несогласия неадекватны, что средства информации в обществе отравлены, что большинство введено в заблуждение в силу своего образования, что оно поражено пассивностью и порабощено предрассудками. Если забыть об известных переменах во времени и фразеологии, то надо признать, что выпады против демократии столь же стары, как и ее критика у Платона. Но ведь Платон не претендовал на то, чтобы считаться демократом. То, что деятельность институтов и работа механизмов в условиях американской демократии несовершенны, это не может быть оспорено. Но нельзя отрицать и того факта, что во многих отношениях они сегодня более совершенны, чем это былокогда-либо в прошлом, что диссидент получил возможность говорить громче, с более высокой платформы, вызывая более широкий резонанс, чем прежде. Проблема стоит в следующем. Следует ли демократу, не удовлетворенному тем, как работает демократия, стремящемуся заставить ее быть более эффективной, обратиться к насилию или использовать все другие средства, находящиеся в его распоряжении, содействующие тому, чтобы непросвещенное большинство стало просвещенным?И где тот тест, который позволяет установить неадекватность существующих демократических механизмов лекарству, избранному для лечения его пороков? Как доказать, что меньшинство потерпело неудачу, убеждая большинство? Это равноценно попытке убедить демократа в том, что выборы являются подлинно демократическими только тогда, когда он в них побеждает. Потерпев неудачу убедить большинство с помощью демократических и конституционных способов, меньшинство присваивает себе право от имени гипотетического будущего большинства устанавливать свои верования и законы посредством насилия по отношению к существующему большинству. И с помощью серии извращений самого смысла слов это провозглашаться «демократическим методом реформирования демократии».
Еще один тезис, апологетический по отношению к насилию, – это оправдание тактики насильственного подрыва строя и оправдание конфронтации на том основании, что государство само использует силу… Только анархист, не признающий авторитета государства, способен обольщаться такого рода аргументацией. Впрочем, даже анархисты не склоны увлекаться ею, поскольку к ней прибегают боевые группы ку‑клукс-клана и им подобные организации. В любом обществе, демократическом или нет, где государство не обладает монополией на применение физической силы, которой подчинены все другие санкции, мы оказываемся лицом к лицу с неизбежностью гражданской войны.
ЯСПЕРС Карл
Ухабы демократии
Если народ абсолютно лишен политического воспитания посредством открытой идейной борьбы партий, то большинство склоняется к сохранению уже привычного… Политика как таковая, большая политика и общность судьбы на пути к свободе не проникают в сознание народа. Смысл демократической оппозиции заключается в оживлении политической жизни посредством споров, контроля, готовности, несмотря на различные цели, самой взять на себя правительственную ответственность и показать себя в этом качестве с хорошей стороны. Правительство и оппозиция, хотя и борются между собой за власть, стоят на общей почве единых государственных интересов.
Если оппозицию не признают как творческую силу, необходимую для государства, то она является противником, которого оценивают отрицательно, как врага государства, и поэтому, собственно, считают недостойным. Если оппозиция не имеет собственных продуманных и увлекающих народ целей и путей, она уподобляется правящей партии.Спрекращением деятельности оппозиции как безусловно необходимого фактора формирования политической воли в государстве демократическая свобода перестает существовать, так как приостанавливается политическая борьба в сознании народа…
В результате того, что не складывается ни творческой оппозиции, ни ансамбля борющихся на общей почве правительства и оппозиции, появляется тенденция к образованию большой коалиции, или внепартийного правительства. Если дело дойдет до этого, мнимая демократия полностью исчезнет в авторитарном правительстве олигархии партии, ответственность за которое отныне будут нести все, т. е. никто. К чему это приведет, пожалуй, никто не предполагает. Те, кто действует исходя из таких тенденций, не представляют себе последствий.
А последствия будут таковы. Партии интересуются только своими делами. У них общий интерес – господство. Как оно осуществляется и к чему ведет – все больше покрывается тайной. Отсутствуют оппозиция и контроль. Внутренняя борьба – это интриги. Политической концепции нет, тем более что предпочтение отдается не государственным интересам народа, а интересам самой олигархии… Она создает авторитарное правительство с помощью меньшинства граждан, которые сами объявили себя политическими деятелями.
Этот сплоченное меньшинство господствует над подавляющим большинством народа… Демократия означает самовоспитание и информирование народа. Он учится думать, он знает, что происходит, он выносит суждения. Демократия постоянно способствует процессу просвещения народа. Олигархия партии, напротив, означает пренебрежение к народу. Она склоняется к тому, чтобы лишить народ информации. Пусть уж он лучше остается темным. Народу не нужно знать цели, которые ставит перед собой олигархия, если они вообще есть у нее. Вместо этого ему можно преподносить возбуждающие фразы, общие выражения, замысловатые требования морального характера и тому подобное. Народ постоянно находится в состоянии пассивности под влиянием своих привычек, эмоций, своих непроверенных случайных мнений.
Безопасность в условиях демократии имеет элементарные пределы. Она существует до тех пор, пока, если нет единства, действует принцип большинства. Насилие может быть исключено только в том случае, если меньшинство примирится с большинством в надежде путем последующего убеждения изменить последнее. Без принципа большинства нет активно функционирующей демократии.
Но что если при этом большинство само ликвидирует демократию, принцип большинства? Если большинство передает неограниченную власть меньшинству, называющему себя авангардом, элитой, партией? Если большинство ликвидирует основные права, которые согласно нашей конституции не подлежат никаким изменениям? Если посредством свободы голосования уничтожается сама свобода?
Со времен веками существовавшего сословного государства у народа остались привычки, которые сильны еще и сегодня: уважение к правительству как таковому, каким бы оно ни было; потребность почитать государство в лице представительных политиков взамен кайзера; верноподданность по отношению к власти, кем бы она ни олицетворялась вплоть до последнего чиновника государственного учреждения; готовность к слепому почитанию; вера в то, что правительство сделает все, что надо. Верноподданные рассуждают так: нам не стоит беспокоиться за правительство, оно позаботится о нашем благополучии и о нашей безопасности в мире: мы горды тем, что живем в могучем государстве и можем предъявлять загранице справедливые и солидные требования. Короче говоря, общественное сознание у нас часто представляет собой сознание верноподданности, а не демократическое сознание свободного гражданина. Правда, в тех случаях, когда не следует бояться последствий, верноподданный ворчит, но он остается послушным и ничего не предпринимает…
Нынешнее положение характеризуется тем, что крайне мало людей способных готовых взять на себя ответственность в больших масштабах. Каждый стремится укрыться за чьей-либо спиной, не хочет ни за что отвечать, не отваживается поступать в соответствии с собственными принципами, со всей серьезностью принимать решения: таков уж я есть, иначе не могу и готов нести за это ответственность. Люди, занимающие руководящее положение, уклоняются от выполнения более высоких задач, имеющих жизненно важное значение, – ведь с политической точки зрения это означало бы взять на себя руководство и ответственность. В результате вакуум заполняется людьми, которые думают, возможно, даже не отдавая себе в этом отчета, что способны справиться с такой задачей. В этой непоколебимой, но фактически необоснованной самоуверенности их поддерживают беспомощные верноподданные. Когда совершенно отсутствует и не допускается личная ответственность граждан, они – признавая это или нет – хотят послушания. Таким образом, прокладывается путь к авторитарному господству, а затем к диктатуре.
О приближении диктатуры свидетельствуют тенденции к дискредитации свободного духа. Встает вопрос: не замирают ли у нас вообще воспитание, просвещение, научно-исследовательская работа, духовная жизнь, не снижается ли инициатива? Нехватка творческих сил всячески скрывается. Люди достигают чего‑то в жизни благодаря не столько своему уму и характеру, сколько посредством связей. У нас призывают к развитию личности, но делают все для того, чтобы она не развивалась и не могла проявить себя. Отсюда проистекают бессилие и отсутствие размаха жизни, энергия которой либо обращена в простой труд, либо впустую растрачивается на болтовню, требования, ругань, успокоения. Деятельность на предприятиях и преходящие, быстро забываемые акции проводятся без веры. В итоге массы людей подготавливаются к установлению государства диктатуры и даже стремятся к ней…
Сила жестокого, противоречащего свободе стремления к власти заключается в фанатизме и в магии экстремизма, в готовности поставить на карту все, в уверенности в победе, в недопустимом упрощении, парализации движения как такового, в нехватке чувства меры и способности задумываться, в методе шантажа, в умении использовать слабость противника, в ненависти ко всему либеральному, гуманному, свободному…
Слабость либерализма – в доверии к происходящему, к разуму, который, дескать, пробьет себе дорогу, в ожидании, в склонности к компромиссам даже там, где никакой компромисс уже невозможен, в нерешительности и медлительности, в отсутствии готовности действовать со всей энергией. У него нет постоянной готовности отстаивать политическую и личную свободу, которая находится под угрозой. Привычка к имеющейся свободе, которую как таковую уже не воспринимают разумом, порождает пассивность, ведет к ослаблению чувства ответственности за свободу. Сознание опасности притупляется. Вина за все это лежит частично на демократическом обществе, члены которого предают сами себя, так как не понимают смысла республиканской свободы, не готовы на жертвы и не имеют смелости пойти на все ради свободы. Поэтому побеждают те, которые хотят все или ничего, хотят фанатически и готовы умереть за это.
Одна из величайших опасностей кроется в терпении верноподданных, довольных своим бытием, пока они получают свою долю благосостояния. Они не сознают своей ответственности за политику, они покорны. Вначале они мирятся с едва заметными оковами, а, в конце концов, оказываются в застенке, из которого уже нет выхода. Всегда найдутся жестокие, энергичные сообразительные люди, а также и те, кто охотно пойдет за ними…
Главная задача состоит в том, чтобы привлечь народ к участию в политической жизни. Если политики заинтересованы в проведении политики свободы, то должны максимально информировать народ, обосновывать ему свои цели, указывать средства и пути и таким образом воспитывать его.
Говорят, что народ должен «созреть», прежде чем ему можно предоставить политическую свободу. Но ждать нет никакого смысла. Народ должен проявлять себя уже сейчас, иначе он никогда этого не сделает. Скрытого, естественного процесса созревания народа не бывает; только в результате свободных политических акций, организуемых мелкими группами и отдельными лицами, народ начинает понимать то, что для него важно.
Народ созревает для демократии в процессе собственной политической активности. Поэтому предпосылкой демократии являются понимание народом необходимости его широкого участия в политической жизни и его действительное участие в ней, а также доверие к народу – не к такому, каков он есть, а к такому, каким он может стать.
Если хотят утвердить демократию, то единственной мыслью должна быть следующая: каким образом народ сам обеспечит себе возможности или как они ему будут даны, чтобы он мог проявлять разностороннюю политическую активность и таким образом достичь политической зрелости? Ибо, если народу не позволяют участвовать в политической деятельности, не существует другого способа для его созревания. Политическая зрелость не наступит сама собой.