Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 2 страница

И все это коллективное безумие является закономерным следствием европейской истории, ее несравненного прогресса в овладении миром с помощью науки и техники. История Европы — это история упадка символического знания. Техническая цивилизация представляет собой итог не последних десятилетий, а многих столетий «расколдования» мира. Чем прекраснее, грандиознее передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуального опыта нуминозного. Символы от­крывают человеку священное и одновременно предохраняют его от не­посредственного соприкосновения с колоссальной психической энер­гией архетипов. В церкви символы приобретают догматический харак­тер: догматы привносят священное в человеческий мир, организуют его, придают форму внутреннему опыту. Догматический опыт Юнг ставит выше мистического. Мистика приобретает широкое распростра­нение именно в кризисные эпохи, когда догматы окостеневают, когда с их помощью уже трудно передать нуминозный опыт, когда поколебле­на твердыня церкви. Мистик утратил упорядоченный божественный космос, он испытывает хаотические видения, за космическим поряд­ком обнаруживается бездна. Средневековая католическая мистика формулировала опыт видений с помощью догматов, а потому она не имела трагического и жуткого характера мистики XV—XVI вв. Юнг чрезвычайно высоко ставил «католическую форму жизни» — церков­ные ритуалы пронизывают всю человеческую деятельность, многие символы и ритуалы католицизма восходят к седой древности, воспро­изводят древние мистерии.

Сегодня, отмечает Юнг, подобная «форма жизни» совершенно чуж­да большинству образованных европейцев, они разрушают традицион­ные общества по всему миру. Однако начало этому разрушению было положено не современной наукой или писаниями атеистов. Человече­ство на протяжении всей истории возводило защитную стену символов «против жуткой жизненности, таящейся в глубинах души». Эта стена стала разрушаться протестантизмом. Авторитет церкви был подорван, она превратилась в дом с рухнувшими стенами, в который «ворвались все беды и невзгоды мира». История протестантизма — это хроника штурма священных стен. На место церкви протестантизм поставил ав­торитет Писания, но предоставил каждому возможность интерпрети­ровать Библию на свой лад. Филологическая и историческая критика, усилия герменевтики требовались для установления точного смысла Откровения, этот критицизм способствовал дальнейшему оскудению символического универсума, расколу протестантизма на сотни дено­минации.

Протестантизм стал причиной бурного развития капиталистической индустрии и техники. Психическая энергия, уходившая ранее на стро­ительство защитных стен, «освободилась и двинулась по старым кана­лам любознательности и стяжательства, а потому Европа стала ма­терью демонов, пожравших большую часть Земли». За Реформацией последовало Просвещение, а за ними — материализм естествознания. Разложенный на формулы символический космос сделался чуждым че­ловеку, превратившемуся в одну из физических сил. В образовавший­ся вакуум хлынули абсурдные политические и социальные доктрины, начались катастрофические войны.

Современную ему Европу Юнг сравнивал с поздней античностью. После того как был услышан крик: «Великий бог Пан умер!», античная религия утратила всякую значимость. Божественное открывалось гре­ку в пластически-чувственной форме; космос для него управлялся ме­рой, гармонией. На закате античности порядок мира воспринимался уже как демоническая сила. Человек оказывался во власти безличного рока — его символом стало звездное небо, вызывавшее восторженное почитание несколькими столетиями ранее в качестве символа гармо­нии мира. «Хотя столь же могущественные, но так же не близкие ему звезды сделались тиранами, — их боятся, но в то же время презирают, ибо они ниже человека». Плотин писал о гностиках, что душу даже самого ничтожного человека они считают бессмертной, но отказывают в этом звездному небу и даже самой мировой душе.

Греки и римляне обратились к ближневосточным религиям, пытаясь восполнить утрату священных символов. Результатом борьбы ряда вос­точных религий была победа христианства, которое многое позаимст­вовало у своих соперников и восстановило охранительную стену сим­волов. Сегодня, когда Европа переживает крушение христианства, ны­нешние поиски символов и религий на Востоке кажутся оправданны­ми. Однако сокровища восточной мудрости оказываются совершенно непригодными для европейцев: они настолько пропитаны «чужой кровью”, что не могут войти в символический универсум европейца и даже способны принести ему вред. Европеец не может облечься в них как в готовое чужое платье — Юнг сравнивал теософов с нищими, вы­рядившимися в княжеские одежды. Заимствуя тщательно разработан­ные системы идей и практики медитации, европеец только усугубляет свои противоречия. Для индуса йога является прекрасным средством психической саморегуляции, у европейца она оказывается дополни­тельным инструментом для подавления сил коллективного бессозна­тельного. С точки зрения Юнга в западном варианте восточные учения либо приобретают черты примитивных религиозных движений, либо становятся “психотехникой”, “гимнастикой”. Никакие заимствования с Востока европейцам не помогут, им необходимо вспомнить о собст­венной религиозной традиции.

Собственную аналитическую психологию Юнг называл то “запад­ной йогой”, то “алхимией XX века”. В сновидениях своих пациентов Юнг постоянно сталкивался с символами, которые были непонятны не только пациентам, не имевшим соответствующей исторической подго­товки, но вызывавшие удивление и у Юнга, потратившего многие годы на изучение религиозно-мифологических представлений. По непонят­ной причине в сновидениях вновь и вновь воспроизводились образы, характерные для эллинистических религий, герметизма, гностицизма. Так как Юнг полагал, что онтогенез повторяет филогенез, то выход на поверхность сознания символов прошлой эпохи означал для него воз­вращение бессознательного к этому моменту развития коллективной души.

Помощь Юнгу в исследованиях оказало знакомство с алхимией — в 30-е годы он начинает штудировать труды европейских алхимиков, и с тех пор именно алхимия находится в центре его внимания. Алхимия выступает для Юнга как некая натурфилософия гностицизма, она яв­ляется мостом между гностицизмом и современностью. В символике Св. Грааля и в алхимических поисках “философского камня” мы име­ем дело с традицией, которая на протяжении столетий существовала в тени христианства, истребившего гностиков, потом катаров, но не уничтожившего эту ересь до конца. Всякая религия “есть спонтанное выражение определенных господствующих психических состояний”, христианство “сформулировало то состояние, которое господствовало в начале нашей эры и было значимым на протяжении многих последую­щих столетий”. Но христианство выразило лишь одно — доминиро­вавшее тогда — состояние, все остальные подверглись подавлению и вытеснению. Стоило ослабеть влиянию христианства — и начался вы­ход на поверхность иных психических сил.

 

Бессознательное живет своей жизнью, в нем продолжается работа, мчавшаяся много лет тому назад. Исторические корни современных символов обнаруживаются в гностицизме. Юнг имеет при этом в виду не столько сложную космологию Валентина и Василида, сколько идеи Симона-мага и Карпократа о женском начале, обожении человеческой плоти. В бессознательном нынешних европейцев происходит замена Троицы четверицей. Земное, темное, женское начало — четвертый элемент — был исключен из символа веры христиан и низвергнут “во тьму внешнюю”. Сейчас он возвращается, возникает новое религиоз­ное состояние. Католический догмат о непорочном зачатии Девы Ма­рии, принятый церковью в 1854 г., догмат о ее телесном вознесении 1950 г., постоянные явления ее верующим на протяжении нашего ве­ка — все это, по Юнгу, знаки оббжения земного начала. Эти идеи были затем развиты Юнгом в законченную теологическую доктрину, в кото­рой алхимические и астрологические представления играют значи­тельную роль.

Учение Юнга о мифологии и религии неоднократно подвергалось, критике, поскольку эти духовные образования буквально растворяются им в индивидуальной и коллективной психологии; они становятся выражением то биологически наследуемых архетипов, то некоего “мирового духа”. Но интерес к учению Юнга у многих серьезных исследователей мифологии и религии все же не случаен. На обвинения в мис­тицизме и иррационализме Юнг обычно отвечал так: “Полнота жизни закономерна и не закономерна, рациональна и иррациональна... Психология, удовлетворяющая один лишь интеллект, никогда не является практичной; ибо целостность души никогда не улавливается одним лишь интеллектом”. Если архетипы понимать как бессознательно воспроизводимые схемы, проявляющиеся в мифах и галлюцинациях, сказках и произведениях искусства, то в таком их понимании нет ни­чего мистического. Человеческая психика — не “чистая доска”, и в задачи психолога вполне может входить изучение априорных предпосы­лок опыта. В каком соотношении находятся унаследованные генетические образцы поведения, восприятия, воображения и наследуемые посредством культурно-исторической памяти — это вопрос, к которому с различных сторон подходят этнологи, лингвисты, психологи, этногра­фы, историки. Принимая учение Юнга об архетипах, мы можем не со­глашаться ни с его алхимическими и астрологическими спекуляциями, ни со многими конкретными интерпретациями феноменов культуры.

Юнг продолжал активно работать и в глубокой старости. В восемьдесят лет ему удалось завершить книгу по алхимии, над которой он работал более тридцати лет (он умер в своем имении Кюснахт б июня 1961 г. после продолжительной болезни).

В данном томе собраны те произведения, в которых проблемы мифо­логии и религии ставятся в самом общем виде, в связи с теми или ины­ми положениями аналитической психологии Юнга. Они дают пред­ставление о той культурологии (или историософии), которая была раз­вита швейцарским ученым на основе его теории коллективного бессоз­нательного.

А.М. Руткевич

ПОДХОД К БЕССОЗНАТЕЛЬНОМУ

Значение снов

Перевод В.В. ЗЕЛЕНСКОГО

Человек пользуется устным или письменным словом для того, чтобы выразить смысл, который он хотел бы передать. Наш язык полон сим­волов, но мы также пользуемся знаками и образами не строго описа­тельными. Некоторые являются простыми аббревиатурами, т.е. рядом заглавных букв, таких, например, как ООН, ЮНИСЕФ, ЮНЕСКО, другие — торговые марки, названия лекарств, нашивки, эмблемы, зна ки различия. Сами по себе бессмысленные, они приобретают узнавае­мость в результате общего употребления или преднамеренным обра­щаем. Это не символы. Это — знаки, и они лишь обозначают объекты, к которым относятся.

То, что мы называем символом, — это термин, имя или изображе­ние, которые могут быть известны в повседневной жизни, но обладают специфическим добавочным значением к своему обычному смыслу. Это подразумевает нечто смутное, неизвестное или скрытое от нас. Например, многие критские памятники отмечены знаком двойной се­киры. Это предмет, который мы узнаем, но его символический смысл вам неизвестен. Или представьте себе индуса, который, вернувшись из Англии, рассказывает друзьям, что англичане поклоняются животным, поскольку в старых английских церквах он обнаружил изображения орлов, львов, быков. Он не знал (как и многие христиане), что эти жи­вотные — символы евангелистов, восходящие к видению пророка Иезекииля, а видение, в свою очередь, имеет предшествующую анало­га в египетском боге солнца Горе и его четырех сыновьях. Существуют такие примеры, как колесо и крест, известные повсеместно, хотя и при определенных условиях имеют символическое значение. То, что они символизируют, — все еще предмет противоречивых сужде­ний.

 Таким образом, слово или изображение символичны, если они подразумевают нечто большее, чем их очевидное и непосредственное значение. Они имеют более широкий “бессознательный” аспект, который всякий раз точно не определен или объяснять его нельзя. И надеяться определить или объяснить его нельзя. Когда мы исследуем символ, он ведет нас в области, лежащие за пределами здравого рассудка. Колесо может привести наши мысли к концепции “божественного солнца”, но здесь рассудок должен допустить свою некомпетентность: человек не способен определить “божественное” бытие. Когда со всей нашей ин­теллектуальной ограниченностью мы называем что-либо “божествен­ным”, мы всего лишь даем ему имя, которое основывается на вере, но никак не на фактическом свидетельстве.

Так как существует бесчисленное множество вещей за пределами человеческого понимания, то мы постоянно пользуемся символической терминологией, чтобы представить понятия, которые мы не можем оп­ределить или полностью понять. Это одна из причин, по которой все религии пользуются символическим языком или образами. Но подо­бное сознательное использование символов — лишь один аспект пси­хологического факта большого значения: человек также продуцирует символы спонтанно и бессознательно в форме снов.

Это не так легко понять. Но понять необходимо, если мы хотим уз­навать больше о том, как работает человеческое сознание. Человек, ес­ли мы внимательно поразмыслим, никогда ничего полностью не вос­принимает и никогда ничего полностью не понимает. Он может видеть, слышать, осязать, воспринимать вкус, но насколько далеко он видит, как хорошо он слышит, что говорят ему осязание и вкус, зависит от ко­личества и качества его ощущений. Они ограничивают восприятие ок­ружающего его мира. Пользуясь научной аппаратурой, человек может частично компенсировать недостатки своих органов чувств. Например, он может увеличить пределы зрения с помощью бинокля, а чувстви­тельность слуха с помощь электронного усиления. Но большинство разработанных приборов не могут сделать что-нибудь большее, неже­ли приблизить отдаленные и маленькие объекты к его глазам или сде­лать слабые звуки более слышимыми. Неважно, какими инструмента­ми он пользуется, в некоторой точке все равно наступает предел уве­ренности, за который осознанное знание переступить не может.

Более того, существуют бессознательные аспекты нашего восприя­тия реальности. Когда наши органы чувств реагируют на реальные яв­ления, скажем, изображения или звуки, они переводят их из области реального в область разума, — это очевидный факт. Здесь они стано­вятся психическими явлениями, конечная природа которых непозна­ваема (психика не может познать свою собственную психическую сущ­ность). Поэтому любой опыт содержит бесконечное множество неизве­стных факторов, не говоря уже о том, что каждый конкретный объект всегда неизвестен в определенных отношениях, поскольку мы не мо­жем знать конечной природы самой материи.

 Кроме того, существуют некоторые события, которые мы не отмечаем в сознании; они остаются, так сказать, за порогом сознания. Эти со­бытия имели место, но были восприняты подпорогово, без участия на­шего сознания. Мы можем узнать о таких событиях только интуитивно идя в процессе глубокого размышления, который ведет к последующе­му осознанию того, что они должны были произойти; и хотя первона­чально мы игнорировали их эмоциональное и жизненное значение, оно все же проступило из бессознательного в виде послемысли. Подобные события могут проявиться, например, в форме снов. Как общее прави­ло, бессознательный аспект любого явления открывается нам в снах, в которых он возникает не как рациональная мысль, а в виде символиче­ского образа. Исторически именно изучение снов подвигнуло психоло­гов на изучение бессознательного аспекта сознательных психических явлений.

Именно на основе таких свидетельств психологи предположили факт существования бессознательной психики, хотя многие ученые и философы отрицают ее существование. Они наивно полагают, что по­добное предположение ведет к допущению существования двух “субъ­ектов”, или (говоря обычным языком) двух личностей, внутри одного индивида. В действительности же так оно и есть. И одно из проклятий современного человека заключается в том, что он страдает от расщеп­ления собственной личности. И это ни в коем случае не патологиче­ский симптом, а нормальный факт (нормальное явление), который можно наблюдать везде и в любое время. Не только у невротиков пра­вая рука не знает, что делает левая. Это неприятное положение явля­ется симптомом общей бессознательности, бесспорного общего насле­дия всего человечества.

Человек развивал свое сознание медленно и трудно. Потребовались бессчетные века, чтобы достичь цивилизованного состояния (которое произвольно датируется со времени изобретения письменности около 4000 лет до н.э.). Эта эволюция и сейчас далека от завершения, по­скольку значительные области человеческого разума погружены в темноту. То, что мы называем “психическим”, “душой”, ни в коей мере не идентично с нашим сознанием и его содержанием.

Тот, кто отрицает существование бессознательного, фактически предполагает, что наше нынешнее знание психики является полным. Н о эта вера с очевидностью ложна, так же как ложно и предположение, что мы знаем все, что можно знать о вселенной. Наша психика лишь часть природы, и тайна ее безгранична, поэтому мы не можем получить полное определение ни психическому, ни природе. Мы можем лишь заявлять, что верим в их существование и описываем, как умеем, — лучшее из того, чтомы можем, — каким образом они действу­ет. Помимо свидетельств, собранных в медицинских исследованиях, существуют сильные логические основания, чтобы отвергнуть заявле­ния типа “бессознательное не существует”. Утверждающие это лишь выражают древний “мизонеизм” — страх перед новым и неизвестным.

Разумеется, есть исторические основания для противостояния идее существования неведомой области в человеческой психике. Созна­ние — относительно недавнее приобретение природы, и оно все еще пребывает в стадии “эксперимента”. Оно хрупко, подвержено опасно­стям: и легко ранимо. Как заметили антропологи, одним из наиболее общих проявлений умственного расстройства, встречающегося у пер­вобытных племен, оказывается то, что последние сами называют “по­терей души”, что означает, как указывает само название, заметное разрушение (точнее, диссоциацию) сознания.

Среди людей, чье сознание находится на уровне развития, отличаю­щемся от нашего, “душа” (психика) не ощущается как нечто единое. Многие первобытные племена считают, что человек имеет помимо соб­ственной еще и “лесную душу”. И что эта душа лесная воплощена в диком животном или в дереве (друиды), с которыми тот или иной чело­век имеет некоторую психическую идентичность. Именно это извест­ный французский этнолог Леви-Брюль назвал “мистическим участи­ем” Правда, позже под давлением критики он отказался от этого тер­мина, но я полагаю, что его оппоненты были неправы. Хорошо извест­но психологическое состояние, когда человек может находиться в со­стоянии психической идентичности с другим человеком или предме­том.

Подобная идентичность среди первобытных племен принимает са­мые разнообразные формы. Если лесная душа принадлежит животно­му, само животное считается человеку как бы братом. Предполагается, что человек, чей брат крокодил, находится в безопасности, когда пла­вает в реке, кишащей крокодилами. Если его душа — дерево, то счита­ется, что дерево имеет по отношению к нему нечто вроде родительской власти. В обоих случаях тот или иной ущерб, нанесенный лесной душе, истолковывается как повреждение самому человеку.

В ряде племен полагают, что человек имеет сразу несколько душ; такая вера отражает некоторые первобытные представления о том, что каждый человек состоит из нескольких связанных между собой, но различающихся отдельностей. Это означает, что человеческая психика далека от полного синтеза, напротив, она слишком легко готова распа­сться под напором неконтролируемых эмоций.

Хотя описанная ситуация известна нам по работам антропологов, ею не следует пренебрегать и в нашей развитой цивилизации. Мы тоже можем оказаться диссоциированными и утратить собственную иден­тичность. На нас влияют различные настроения, мы можем становить­ся неразумными, порой мы не можем вспомнить самые важные факты о самих себе или других, так, что люди даже удивляются: “Что за черт в тебя вселился?”. Мы говорим о способности “контролировать” себя, но самоконтроль — весьма редкое и замечательное качество. Мы можем думать, что полностью контролируем себя; однако друг может без труда рассказать нам о нас такое, о чем мы не имеем ни малейшего представления.

Вне всякого сомнения, даже на так называемом высоком уровне ци­вилизации человеческое сознание еще не достигло приемлемой степе­ни целостности. Оно все так же уязвимо и подвержено фрагментации. Сама способность изолировать часть сознания безусловно ценная ха­рактеристика. Она позволяет нам сконцентрироваться над чем-то од­ним, исключив все остальное, что может отвлечь наше внимание. Но существует огромная разница между сознательным решением отде­лять и временно подавить часть психики и ситуацией, когда это возни­кает спонтанно, без знания или согласия на это, и даже вопреки собст­венному намерению. Первое — достижение цивилизации, второе — примитивная (первобытная) “потеря души”, или патологический слу­чай невроза.

Таким образом, в наши дни единство сознания — дело все еще сомнительное, слишком легко оно может быть разрушено. Способность же контролировать эмоции, весьма желательная с одной стороны, с другой оказывается сомнительным достижением, так как лишает чело­веческие отношения разнообразия, тепла и эмоциональной окраски.

Именно на этом фоне мы и должны рассмотреть важность снов — этих легких, ненадежных, изменчивых, смутных и неопределенных.фантазий. Чтобы объяснить свою точку зрения, я бы хотел описать, как она развивалась с годами и как я пришел к выводу, что сны — это наиболее частный и универсальный доступный источник для исследования способности человека к символизации. Зачинателем этого дела в практическом исследовании бессознательного фона сознания был Зигмунд Фрейд. Общим положением в его работе было то, что сны не являются делом случая, а связаны с сознательными проблемами и мыслями. Такое предположение никоим обра­зом не было произвольным. Оно основывалось на выводах известных неврологов (например, Пьера Жане), что невротические симптомы связаны с определенным сознательным опытом. Эти симптомы оказываются даже некими отщепленными областями сознательного разума, областями, которые в другое время и при других обстоятельствах были бы сознательными.                                      

В конце прошлого века Фрейд и Иосиф Брейер выяснили, что невротические симптомы — истерия, некоторые виды боли и ненормальное поведение — несут в себе символическое значение. Это один из путей, по которым бессознательная психика проявляет себя, равным образом как и в снах, и оба пути оказываются одинаково символичны.

У пациента, который, к примеру, столкнулся с непереносимой ситу­ацией, может развиться спазм при глотании: “он не может это прогло­тить”. В сходных условиях психологического стресса другой пациент получает приступ астмы: он “не может дышать атмосферой дома”. Тре­тий страдает от паралича ног: “он не может ходить”, т.е. “не может больше идти”. Четвертый, которого рвет во время еды, “не может пере­варить” какой-то неприятный факт. Можно процитировать много при­меров подобного рода, но такие физические реакции лишь одна из форм, в которой выражаются проблемы, нас бессознательно волную­щие. Чаще же они находят воплощение в снах.

Любой психолог, которому довелось выслушивать людей, описыва­ющих свои сны, знает, что символика сна намного разнообразнее, чем физические симптомы неврозов. Она часто состоит из детально разра­ботанных и живописных фантазий. Но если аналитик при работе с ма­териалом этих снов будет использовать разработанную Фрейдом тех­нику “свободных ассоциаций”, он в конце концов обнаружит, что сны могут быть сведены к нескольким основным типам. Эта техника сыгра­ла важную роль в развитии психоанализа, так как она позволила Фрейду использовать сны как исходную точку для исследования бес­сознательных проблем пациента.

Фрейд сделал простое, но глубокое наблюдение, — если поощрить видевшего сон продолжать рассказывать о своем сновидении и мыслях, на которые оно наводит, то пациент пойдет достаточно далеко и откро­ет бессознательный фон своего недуга: как тем, что он скажет сам, так и тем, о чем он бессознательно умолчит. Идеи сновидца могут казаться иррациональными и несущественными, но через некоторое время лег­ко замечаемым оказывается то, чего он старается избежать, какие не­приятные мысли или переживания он в себе подавляет. Неважно, ка­ким путем он стремится замаскировать это; все, что он говорит, указы­вает на суть его проблемы. Врач вообще-то достаточно часто сталкива­ется с темными сторонами жизни людей, что позволяет ему редко оши­баться при интерпретации намеков, которые пациент выдает за знаки его встревоженной совести. То, что открывается в конце концов, к со­жалению, обычно подтверждает его предположения. В этой области трудно что-либо возразить против фрейдовской теории вытеснения и осуществления желаний как очевидной причины символизма снов.

Фрейд придавал особое значение снам как отправной точке процесса “свободных ассоциаций”. Но спустя время я стал чувствовать, что ис­пользование богатых фантазий, которые бессознательное продуциро­вало во время сна, было неадекватным и порой вводящим в заблужде­ние. Мои сомнения начались, когда однажды коллега рассказал мне о своих переживаниях во время долгого железнодорожного путешествия по России. Хотя он не знал языка и не мог даже разобрать написание кириллического алфавита, по дороге он размышлял над странными буквами, которыми были выполнены железнодорожные надписи, и фантазировал, придумывая для них разные значения.

Одна мысль порождала другую, и в неспешном расслабленном со­стоянии он обнаружил, что “свободные ассоциации” всколыхнули мно­го старых воспоминаний. Среди них досадно обнаружились некоторые давно утраченные и неприятные темы, которые он не хотел держать в памяти и сознательно забыл. Фактически этот человек оказался перед тем, что психологи назвали бы его “комплексами”, т.е. подавленным эмоциональным содержанием, которое могло вызывать постоянное психологическое раздражение или в некоторых случаях даже симптом невроза.

Этот эпизод навел меня на ту мысль, что нет необходимости рас­сматривать сны как исходную точку процесса “свободных ассоциаций” в том случае, если хочешь определить комплексы пациента. Описан­ный случай продемонстрировал мне, что можно достичь центра непос­редственно с любой точки окружности. Можно начать с букв кирилли­цы, с медитации перед хрустальным шаром, с молитвенного колеса или современной живописной картины, или даже со случайного разго­вора по поводу пустякового события. В этом отношении сон столь же эффективен, как и любое другое отправное событие. И тем не менее сны имеют особое значение даже тогда, когда они возникают в резуль­тате эмоционального расстройства, в которое вовлечены присущие то­му или иному лицу комплексы. (“Привычные” комплексы — это наи­более чувствительные зоны психики, приоритетно реагирующие на внешние беспокоящие стимулы.) Вот почему свободные ассоциации могут привести от любого сна к потаенным кризисным мыслям.

Здесь, однако, до меня дошло (если до того я был прав), что сами сны имеют свою собственную, отдельную, имеющую смысл функцию. Очень часто сны имеют определенную, с очевидностью целеполагающую структуру, указывающую на подспудную идею или намерение, хотя, как правило, последние столь быстро не воспринимаются как та­ковые. Поэтому я стал размышлять, нужно ли уделять больше внима­ния актуальной форме и содержанию сна, или же позволить “свобод­ной ассоциации” вести по цепи мыслей к комплексам, которые могут быть легко обнаружены и другими способами.

Эта новая мысль и была поворотным моментом в развитии моей пси­хологии. Постепенно я оставил ассоциативный путь, который уводил от содержания самого сна. Я предпочел сконцентрироваться на ассоци­ациях непосредственно самого сна, полагая, что последний выражает нечто специфическое, что пытается выразить бессознательное. Изменение моего отношения к снам повлекло изменение и самого метода; новый метод принимал во внимание все широкое разнообразие области сновидений. История, рассказанная сознательным разумом, имеет свое начало, развитие и конец, но во сне все обстоит иначе. Ко­ординаты времени и пространства здесь совершенно другие, и, чтобы это понять, необходимо исследовать сон со всех сторон, точно так же, как можно взять в руки неизвестный предмет и поворачивать его до тех пор, пока не выявятся все особенности его формы.

Возможно, я уже достаточно полно показал, как постепенно пришел к разногласию со “свободной ассоциацией” Фрейда; я стремился держаться как можно ближе к самому сну и исключать все малозначи­тельные идеи и ассоциации, которые он вызывал. И хотя они на самом деле могли привести к комплексам у пациента, у меня имелась другая, более далеко идущая цель, чем выявление комплексов, вызывающих невротические расстройства. Существует много иных способов, по­средством которых их можно обнаружить, например, психолог может получить все нужные указания с помощью тестов словесных ассоциа­ций (спросив пациента, с чем он связывает данный набор слов, и изу­чив его ответы). Но чтобы узнать и понять психическую жизнь целост­ной отдельной личности, важно осознать, что сны человека и их симво­лические образы играют более значительную роль.

Почти каждый, например, знает, что существует бесчисленное мно­жество образов, которые могут символизировать половой акт (или, можно сказать, представленных в форме аллегории). Любой из этих образов путем ассоциации может привести к идее полового акта и к специфическим комплексам, которые проявляются у индивида в отно­шении собственных сексуальных установок. Но точно так же можно выявить эти комплексов путем фантазирования над незнакомыми рус­скими буквами. Отсюда я пришел к предположению о том, что сон мо­жет нести в себе и иное послание, чем сексуальная аллегория, и что это происходит по определенным причинам. Попробую это проиллюст­рировать.