Лилия Верейкина (Томск)

Клиенты бывают разные: Бывают клиенты опасные. Бывают клиенты нудные, Клиенты бывают мудрые...

В моем профессиональном опыте, как и в моих рас­сказах, находится место самым разным людям: в основ­ном, конечно, женщинам, но также детям и мужчинам. Разными путями пришли они к психологу. Просто од­нажды настал момент в их жизни, когда они поняли, что в конкретной ситуации даже при активизации всего соб­ственного интеллектуального потенциала, силы воли и ответственности чего-то не хватает. Чем они руководство­вались, когда искали своего психолога? В чем они нужда­лись? Во взгляде со стороны? В учителе, отыскивающем ошибки в их сочинении под названием «Жизнь»?

Возможно, у многих была тоска по маме, ее теплу, уча­стию, безоговорочному принятию любого шага, даже не­удачного опыта своего ребенка.

Иногда пришедшему ко мне был нужен товарищ, ко­торому можно доверить сокровенные мысли и услышать в ответ простые человеческие слова одобрения или не­согласия, раздумья; найти эмоциональное созвучие, свое­го рода — камертон, когда забываешь вдруг: а какого ты звучания, что подлинного в тебе? Или стратег, опережаю­щий на один-два хода своего vis-a-vis? Сопровождающий по жизни? Помогающий переосмыслить и наполнить но­вым вкусом, новыми эмоциями трудный, кризисный этап жизни?

Они разные по возрасту, жизненному опыту, мои кли­енты. Я учусь у них жизни, а они учатся у меня чему-то своему. Я бесконечно признательна им за то, что они во­шли в мою жизнь и наполнили ее новыми эмоциями, красками, событиями. Работая достаточно давно в психо-

12

логическом консультировании, именно теперь я впервые по-настоящему почувствовала радость от эффективнос­ти моей работы, причем эффективности, проверенной вре­менем, протяженностью в два-три года.

Я очень рада, что при встрече с клиентом в обыден­ной жизни у меня нет запретов на общение с ним. Меня наполняет радость от сознания моей принадлежности к экзистенциально-гуманистическому направлению пси­хотерапии. Совпадение моих профессиональных возмож­ностей, индивидуальных особенностей с методами, ко­торыми я пользуюсь, плюс профессиональное любопыт­ство — все это дает мне возможность чувствовать себя комфортно наедине с клиентом. Личность и ее много­плановость, каждый раз уникальность, самобытность, — вот что меня привлекает в первую очередь. А еще — воз­можность помочь человеку справиться с тем, что его му­чает, увидеть улыбку на его лице. Часто это улыбка сквозь слезы... Иногда наша работа помогает клиенту осмыс­лить заново себя и свою ситуацию. По словам одной моей студентки, происходит «прорыв энергетической пробки, которая закупоривала до сих пор поток сознания».

Бывает, клиенты в процессе психотерапии начинают ве­сти записи, похожие на дневниковые. Эти заметки по со­держанию, по своей завершенности могут напоминать рас­сказы. В них — осмысление многотрудной внутренней ра­боты, зафиксированные на бумаге этапы достижений, рег­рессии, лень, страх перед жизнью, оптимизм. И сомнения в себе: достаточно ли у меня сил, чтобы справиться с драко­нами внутри себя, смогу ли я осилить путь, по которому иду, свою ли я выбрал дорогу и кто мои спутники?

И вера! Вера в правильность выбора жизненных при­оритетов, вера в меня как психолога и человека. Доверие, выражающееся в живом отклике на мои предложения, бесстрашие, готовность сотрудничать и участвовать в эк­сперименте, ответственность за свои поступки, мужество не отвести глаз там, где не всякий мужчина выстоит, — вот то, что объединяет этих людей. И красота....

Несколько таких тетрадок лежат и в моем архиве. Мне хочется, чтобы голоса моих клиентов (рассказы «Дорога к себе», «Двойной удар», «На перепутье») были услышаны.

13

Дорога к себе

Лена, Елена Прекрасная, как я ее назвала про себя, вошла резко и стремительно. Она выглядела угловато и вместе с тем — женственно. Красивые глаза, длинные волосы, идеальная фигура манекенщицы. Неординарная судьба, нестандартное мышление. В последнем классе школы по страстной любви родила дочку от однокаш­ника, из обычной школы пришлось переходить в вечер­нюю. Выдержала испытание «общественным мнением». С ребенком на руках ездила за мужем по России, сопро­вождая его в обретении «самого себя», творческих ис­каниях, поисках работы. Необходимость быть взрослой с 16 лет, кочевая жизнь, природный ум, наблюдательность, отсутствие рядом опоры в лице «мамушек-нянюшек» и мужа, ответственность не только за жизнь, здоровье ре­бенка, но и его интеллектуальное, психологическое раз­витие, — это и многое другое сделали Лену личностью необычной.

С трепетом, сожалением и непривычным для меня чув­ством зависти, которое я вдруг обнаруживаю в себе, слу­шаю ее рассказы о дочери. («Ах! — думаю я. — Опоздала! Можно было таким же образом построить отношения с моими детьми, а теперь они взрослые, ничего исправить нельзя, нужно принять то, что есть».) Дочке 12, Лене 28. С мужем она не живет, алиментов на ребенка не получа­ет. Лена — экономист по образованию, но зарплата эко­номиста, которую ей предлагают, не покрывает расходов на оплату съемной квартиры, питание и одежду. Зараба­тывает на себя и дочку тяжелым физическим трудом — платят больше. Когда-то это ее злило, теперь печалит.

После нашей совместной работы прошло два года. Мы не виделись, но созванивались по случаю Нового года или 8 Марта. За два года поменялась она сама, ее окруже­ние, работа. Сейчас наступил новый этап в жизни Лены. Она сама позвонила мне и сказала, что сидит, не отрыва­ясь от компьютера, и пишет рассказы о своей жизни, даже посылала в редакции модных женских журналов. Кое-что принесла прочесть. Мне понравилось.

14

Я посчитала нужным и интересным озвучить, пре­дать гласности «опыт с позиции клиента». Ведь свои­ми размышлениями по поводу отношений клиент-консультант делятся, как правило, консультанты, а кли­енты пока молчат. И я попросила Лену написать о том времени, когда начались наши отношения, о том, что она тогда чувствовала, что являлось для нее результа­том наших отношений. Мне хочется, чтобы, прочитав этот, да и другие тексты, наши будущие клиенты, кото­рые пока еще не нашли дороги к своему психологу, облегчили себе поиск.

Я ничего не исправляла в первоначальном тексте, со­хранив стиль Лены, передающий ее эмоциональность и искренность.

Астрологи, психиатры, психоаналитики, гадалки, пси­хологи, ясновидящие... В чем разница между этими людь­ми? Огромная — по определению. И никакая — если всех этих людей ты вспоминаешь в сложный период своей жизни. Беда в том, что к психологу ты приходишь в са­мую последнюю очередь, после всех астрологов, гадалок и просто обманщиков, убеждающих тебя в необходимос­ти снятия порчи, сглаза и невезения.

Мой путь к психологу — дорога к себе. К себе другой. К себе такой, какой я должна быть, какой я и являюсь, но почему-то забыла.

Книги по психологии читала всегда и с огромным удо­вольствием. Понимала, что все написанное там — совер­шенно верно, но слишком уж идеально и правильно. И еще с трудом верилось в подсознание: поступки ра­зумного человека не могут мотивироваться каким-то там подсознанием. Чушь!

В 2000 году в моей жизни произошло довольно пе­чальное событие: от меня ушел муж. Ушел насовсем. Раз­говаривать и мириться не желал. Забрал посуду, телеви­зор, все свои вещи и ушел. Сказать, что перестало светить солнце — не сказать ничего. Для меня остановилось вре­мя. Выхода я не видела, осознавая, что это тупик.

15

Младшая сестра в то время заканчивала второй курс института на факультете психологии. Она-то и уговори­ла меня пойти на прием к психологу. А вдруг? Попробо­вать можно. От этой мысли стало как-то полегче. Сейчас понимаю, что в тот момент это было единственным вер­ным решением. Я, проанализировав свою семейную жизнь, призналась себе, что давно желала расставания. Так по­чему же столько слез и боли? Вот был главный для меня вопрос. Ни астрология, ни гадания, ни подруги на этот вопрос мне ответить не могли. Может, психолог расска­жет? С этой надеждой я и отправилась к нему.

Зацепило сразу. Не знаю, чем конкретно, но сразу. Во­обще симпатия — определяющий фактор в работе с пси­хологом. Ты либо сразу в него влюбляешься, либо эта первая встреча будет и последней, и единственной.

Мне повезло: я восприняла Л.В. как близкого и род­ного человека.

Работа со своими мыслями началась сразу же. В голо­ве все время шумело, гудело и жужжало. От некоторых открытий становилось нехорошо. Некоторые выводы го­ворили: «Вот видишь, не такая уж ты правильная. Во мно­гом есть и твоя вина». Эти выводы бесили и долго не принимались. Принятие пришло, когда я набралась сме­лости и смогла себя полюбить такой, какая я есть. Я — это я. В этом мое отличие от других. В этом моя особен­ность и сила.

Следующим шагом было прощание с боязнью одино­чества. Я научилась быть одна, заниматься своими дела­ми и не лезть в чужие, научилась читать, рисовать, слу­шать музыку, писать стихи и рассказы. Дальше было от­крытие: счастливым быть сложно, а несчастным — легко. Плакать, причитать и лежать без движения — плевое дело. Улыбаться, петь, мечтать и осуществлять свои мечты — работа не из легких. Но намного приятнее. Поняв, что в разводе больше плюсов, чем минусов (для меня), я успо­коилась и стала улыбаться и петь, уже не вспоминая со­веты психолога.

Еще важный момент: слезы. В моем конкретном слу­чае это не просто вода из глаз, это — выход всей отрица­тельной энергии, освобождение от всех тяжелых дум и

16

мыслей, а главное — отсутствие страха показаться сла­бой. Я всегда плакала редко, но в последние годы и эти редкие слезы старалась спрятать. Теперь же плачу тоже не часто, но всегда по желанию. Хочу — плачу, хочу — нет. И не боюсь свидетелей своих слез.

Одно из приятных последствий работы с психоло­гом — отношение к людям и к миру в целом. Больше понимая себя, я стала намного добрее ко всем вокруг и ко всему вокруг: у людей столько слабостей и комплек­сов, и они такие все разные, что обижаться и злиться на них было бы просто глупо.

Как я ощущаю себя сегодня, когда прошло два года? После того как через меня прошло столько радостных и грустных, болезненных и оздоравливающих, глупых и ум­ных, тяжелых и легких открытий и умозаключений?

Во-первых, я знаю главное — я на верном пути. Назад дороги нет, чему я безмерно рада.

Во-вторых, я научилась ценить каждый день, каждый час, каждый миг. Теперь я понимаю, что все происходит для моего же блага. Какое-то событие подсказывает, ка­кое-то оберегает, какое-то — как приз за вчерашние дела.

В-третьих, я не боюсь завтрашнего дня. Всему свое вре­мя, я больше не тороплюсь и не несусь сломя голову.

И самое, пожалуй, для меня ценное открытие — вера в себя. Я — это Я. В этом моя особенность и сила. В этом мое счастье. Мне нравится эта дорога. Дорога к себе.

Виктория

Виктория — моя бывшая студентка. Я познакомилась с ней, когда она была на третьем курсе факультета психо­логии. Девушка привлекла мое внимание тем, что как-то непривычно писала. Приглядевшись, я поняла, что она — левша. Кроме того, Вика, одна из немногих, задавала воп­росы. Вопросы были несколько необычными, и задавала она их неуверенно, сбивчиво, смущаясь и краснея. Еще она выделялась редкой в наше время — «солнечной», как я про себя отметила — улыбкой. Я заметила и ее высо-

17 2 Непридуманные истории

кую грудь, казавшуюся несколько великоватой для узень­ких плечиков.

Как-то раз я задержалась в аудитории, отвечая на воп­росы подошедших студентов. Собираясь уходить, я под­няла глаза. То, что я увидела, заставило сжаться мое серд­це; красивая девушка с трудом вытащила свое тело из-за парты и, раскачиваясь из стороны в сторону, направи­лась к выходу. Детский церебральный паралич! Я вспом­нила, как однажды, торопясь на лекцию, в темноте како­го-то перехода, завернув резко за угол, чуть не сбила ин­валида, несущего на костылях свое непослушное тело с беспомощно повисшими ногами. Ни лица, ни возраста в тот момент я не рассмотрела: охнув и извинившись, пом­чалась дальше. Потом, возвращаясь к этому эпизоду, я вспомнила, что как-то случайно слышала в деканате об­рывок разговора относительно поступающего на факуль­тет абитуриента-инвалида и настойчивости отца, дока­зывающего, что «с головой у его ребенка все нормально». Неужели именно ее я чуть не сбила с ног? За два года усиленных тренировок, как позже выяснилось, Вика бро­сила костыли, оставив себе трость. Еще через год трость также ушла из обихода, возвращаясь лишь в межсезонье из-за гололеда или зимой. Через несколько недель после моего потрясения, пережитого в аудитории, она пришла ко мне на консультацию. В память о ней у меня осталась подаренная ею книжка Норбекова и рассказ, написан­ный под впечатлением работы с ней, ее необычной лич­ности и судьбы, — он положил начало целому ряду моих рассказов. Дорог он мне еще и потому, что инициатором моей писательской деятельности была Елена Шувари-кова — мой Учитель и замечательный человек. Ей я и посвящаю свой рассказ.

Виктория влюбилась. Влюбилась так, что, глядя на нее, можно было увидеть сгусток солнечной энергии — под­солнух, развернутый доверчиво к солнцу. С ней это было впервые. Каждое утро, просыпаясь, она радостно думала о том, что сегодня опять увидит Его. Она училась на вто-

18

 

ром курсе психфака, а Он — на четвертом. Девушки чет­вертого курса были значительными и красивыми. Каза­лось, они знали о любви нечто такое, что простому смер­тному — такому, как Вика, — до самой смерти ни узнать, ни испытать не придется.

Утром, в постели, удерживая себя в дремотном состо­янии, Вика медлила и не хотела расставаться со своими грезами: во сне она гуляла, взяв Его за руку, глядя на него снизу вверх. Она видела Его и себя со стороны. Это была контрастная пара: она — маленькая, крепко сбитая брю­нетка с круглым лицом и черными глазами, похожими на арбузные семечки. Он — худой, высокий. Макушка Вик­тории была на уровне Его подмышки. Во сне Он обни­мал ее, носил на руках. В реальной жизни Он пока еще не знал о Вике.

Лежа в постели, девушка видела свою запущенную квар­тиру, оставшуюся после смерти бабушки, и мысленно пред­ставляла новые обои, новый диван и новые шторы. Как будто какой-то волшебник движением руки или волшеб­ной палочки изменил за ночь убогий мир, окружающий ее, вылечил ее, Вику, окончательно и бесповоротно. Он сидел на диване в отремонтированной квартире, читал газету, пил чай, а она — рядом или сбоку, подложив ладошку под голо­ву. Дальше этого ее фантазия не шла.

Бабушка...Воспоминания о ней наполняли душу болью и радостью. Обида на то, что самый близкий человек ее

2*

19

предал и умер, ушел туда и оставил ее, такую хрупкую, та­кую беззащитную, одну, жгла душу. Месяца два-три после смерти бабушки Виктория не могла спать по ночам, не могла сидеть на диване, на котором сидела днем, лежала, когда болела, а потом умерла бабушка. «Бабушка... Бабу-у-у-ля-я! Бабка» — так мысленно девушка призывала или ругала ее в зависимости от настроения. Вика постоянно разговари­вала с бабушкой во сне и наяву, сердилась, что та ей ничего не приготовила на завтрак, не подошла быстро'к телефону или ответила Викиным знакомым что-то невнятное про то, когда Вика вернется домой. Двойственными чувства по от­ношению к бабушке были и при ее жизни: Вика любила бабушку, знала, что никто так не заботится о ней, как она, и вместе с тем было в бабушке нечто такое, может быть, стар­ческое, что раздражало. Виктория не совсем понимала что — да и не хотелось лишний раз заморачиваться, своих проблем было достаточно. Вместе с горем по поводу смер­ти пришли ощущение и осознавание радости. Казалось, что душа вышла из тюрьмы и сейчас наступает новый период в жизни, свободный от надзора и брюзжания, от назойли­вого запаха старческого тела...

Мать бросила их с отцом, когда девочке было восемь лет. «Нашла себе хахаля», как говорила бабушка, на де­сять лет моложе и родила себе и ему сына Витьку. Де­вушка не считала Витьку братом, не испытывала к нему никаких чувств, кроме любопытства и удивления. Глубо­ко внутри застряла обида на мать. Отец, видимо, потря­сенный поступком бывшей жены, часто монотонно буб­нил, по-разному интерпретируя слово «мать»: «Мать, мать твоя, твою мать...» Он вкладывал свои чувства, все мно­гообразие их оттенков в слова, внешне обычные, при­вычные слуху Вики. Но гримаса, появлявшаяся на его лице всякий раз при необходимости произнести в присутствии дочери имя бывшей жены или слово «мать», постепенно стерла что-то теплое внутри девочки. Тепло, радость, на­полнявшие прежде знакомое слово, куда-то ушли. Так появилось в обиходе отца и дочери слово «она». «Она звонила, она передала лекарства...» — и было понятно, о ком идет речь. При слове «мама», сказанном другими, де­вочка испытывала странные ощущения. Мысленно она

20

примеряла табличку со словом «мама» на груди своей родительницы, но табличка отваливалась. Виктория пы­талась приклеить табличку скотчем, скрепками, но при малейшем движении табличка падала, соскальзывая к ногам. Скучала ли она без матери? Трудно сказать. Но... Ведь положено, чтобы дети жили с матерью. А если у тебя ее нет, а есть только отец, значит, что-то не так?

Отец всегда был рядом — с самого раннего детства девушка помнит его руки. Руки были очень умные и доб­рые. Руки делали массаж, поддерживали, мыли. Они все­гда знали, что сейчас нужно сделать: вытереть нос или погладить по голове, растереть спинку или, зажав лицо дочки между ладоней, сказать ей, прижавшись нос к носу: «Какая ты у нас красавица!» Руки жили сами по себе. Они были сильные, с волосками на костяшках, с удли­ненными бледными ногтями. Папа и руки были как бы отдельными организмами. Папа — серьезное лицо, оза­боченность, сострадание и иногда — отчаяние, читаемое в приподнятых домиком бровях. Папа — весна и осень, иногда — зима. А руки — только тепло, лето...

Два раза в год Виктория и папа уезжали в санаторий. Вика не помнит, была ли там мама вместе с ними. Когда девочка подросла и решила проверить свои догадки, папа сказал, что иногда они ездили с мамой. Не всегда, конеч­но, потому что поездка для троих обходилась дороже, чем для двоих. Вика тогда удивилась своей памяти и забыла вопросы. У нее была способность забывать плохое и боль, время от времени досаждавшую ей. Стараясь помнить хорошее, девочка копила его в себе, а затем, накопив, пры­гала папе на шею и душила его в объятиях от радости. Но радость приходила редко. В жизни девочки было больше грусти, печали и страдания...

К окончанию школы Виктория знала, кем она бу­дет — только врачом. Ее личная история, желание понять причину «поломки» в своем организме сделали ее ум пыт­ливым. Когда она начала интересоваться своим телом, из нее посыпались вопросы, адресованные второй бабушке, нейрохирургу, доктору наук. Эта вторая бабушка зародила интерес к медицине, нейрофизиологии, и жизненно важ­ной Вике представлялась необходимость понять, почему она

21

ходит не так, как все, что сместилось в ее организме и не дает ей правильно ходить, и как это можно вылечить.

Железная воля и целеустремленность, доставшиеся от матери, вели Вику от одного достижения к другому. Мас­са прочитанных книг, одиночество, инаковость произве­ли в ее голове некий продукт, который она сама, как гас­троном, определила: винегрет. Каждый ингредиент ви­негрета в отдельности был очень полезным, экологичес­ки чистым, насыщен витаминами и микроэлементами, но в перемешанном виде винегрет был несъедобным. Что с этим делать? Как жить? Надо было как-то разбираться. А еще девушка реально оценила свои физические воз­можности и поняла, что ей стать врачом почти невоз­можно. Так возник факультет психологии.

Другой причиной, утвердившей Викторию в правиль­ности профессионального выбора, стало огромное жела­ние помочь таким же, как она — тем детям и подросткам, с которыми четыре раза в неделю ей приходилось встре­чаться в Центре реабилитации детей с ДЦП. Девушка была одной из них и вместе с тем чувствовала себя над ними. У нее были Знание и Цель: реабилитироваться. Слово «реабилитация» означало почти то же, что оправ­даться, восстановиться в своих правах. Именно «в правах». Ей не хотелось быть инвалидом второй группы. С фана­тизмом и верой ежедневно по пять-шесть часов она за­нималась физическими упражнениями: растяжка, гим­настика на шведской стенке, езда на лошади, «скафандр».

Всем своим существом, всей душой девушка-инвалид протестовала против положенных ей по закону льгот — проезда на транспорте, оплаты телефона, пенсии. После­днее слово — «пенсия» — убивало. Убивало всякую на­дежду, радость. Вика казалась себе древней старухой с истрескавшимися руками и глубокими морщинами на лице, в которые можно было вставить карандаш и он бы не выпал. День выдачи пенсии — 5-е число — она по­мнила всегда. Уже с утра этого дня Вика начинала бур­чать, искать причины, чтобы излить раздражение на баб­ку. До самого прихода почтальона, разносившего пенсии по квартирам, эмоциональное напряжение, связанное с ожиданием ежемесячного подтверждения ее инвалидно-

22

сти, признанной государством, достигало апогея. Викто­рия поставила себе задачу: отказаться от пенсии и за­быть этот кошмар. Отец был категорически против: пос­ледние два года он почти не получал заработной платы в НИИ, где работал инженером, и выходило, что три чело­века жили на две пенсии — пенсию старухи и пенсию ребенка. Вика с яростью и ожесточением доказывала отцу, что не хочет получать пенсию, что готова голодать, но сможет обойтись без пенсии. Отец убеждал, что государ­ство «и так нас всех имеет, как хочет», и что пенсия — «самое малое, что с государства можно взять».

Драматический спор был разрешен самой жизнью: отец, намаявшись с больным ребенком, женился и ушел в дру­гой дом, где о нем заботились, варили борщ, где по ночам были жаркие объятия двух изголодавшихся от одиночества тел. Умерла бабушка. Вика осталась одна. Не было ни кош­ки (для нее надо было ходить за молоком, а кто пойдет — инвалидка или старуха?), ни собаки, с которой надо гулять три раза в день. Вика начала учиться выживать на свою пенсию. Первую после смерти бабушки пенсию она потра­тила на то, что купила торт-мороженое, супружескую пару хомячков, два килограмма яблок (для них же), несколько килограммов косточек для супа, какой-то мясной вкусня­тины и новые плавки. Все. Через неделю не было денег на хлеб и на дорогу в институт. Она стала пропускать занятия. Одногруппникам говорила, что болеет. Ее никто и не про­верял. И так все понятно. За неуплату отключили телефон. Отец вторую неделю не приходил. Звонить от соседей и просить его прийти казалось унизительным... Виктория на­чала медленно впадать в панику. Бабка приходила к ней во сне и днем в виде каких-то галлюцинаций, видений и му­чила своими наставлениями.

Все ночи до утра Виктория сидела в кресле, ожидая рас­света. Днем она спала, вечером начинала метаться по квар­тире от страха перед наступлением ночи и от голода. Так протянулась вторая неделя. Пришел отец, но ей уже было все равно. На его вопрос «Как дела?» она равнодушно по­жала плечами и, тяжело переваливаясь, придерживаясь ру­ками за косяки дверей, вышла в свою спальню поговорить с хомячками. Хомячки учили Вику реальной жизни, она,

23

наблюдая за ними, впервые увидела сексуальные игрища. Несколько дней назад у хомячков случилось радостное событие: появились дети. Папаша-хомяк был почему-то агрессивен по отношению к маме-хомячке, и Вика решила его отделить — посадила в таз в ванной. Созерцание хомя­чьего семейства успокаивало девушку. Она начинала ве­рить, что когда-то и у нее все наладится: она полностью реабилитируется, выйдет замуж и родит двоих детей.

"Овойной удар

(из опыта общения с мужниной и терапевтом.)

Разочарование — то, что я слышу в голосе клиентки.

Удивление, сопереживание, восхищение, возмущение, агрессия, душевная боль и разочарование — вот то, что я осознаю внутри себя во время ее длинного, прерываемо­го паузами и глубокими вдохами рассказа. Я слушаю, чув­ствую, анализирую...

Энергичное начало сменяется вялой полушепотной речью: шу-шу, шу-шу... Я напрягаю слух и пытаюсь сама себе ответить на вопросы: почему с ней случились эти истории? Что их спровоцировало? Или она сама вино­вата в том, что произошло?

Она пришла ко мне спустя два дня после общения с психотерапевтом — мужчиной, названным ею Небожи­телем.

Меня изнасиловали. Два раза за один месяц. Оба ра­за — мужчины. К обоим я" пошла по собственной воле. И с тем, и с другим я находилась в деловых отношениях. Один изнасиловал тело, другой — душу.

Первым моим насильником был чиновник в департа­менте, которому меня представила знакомая.

Встреча прошла просто замечательно! В присутствии приятельницы мужчина казался светским львом и душкой. Предложил кофе и конфеты, был мил и предупредителен.

24

Как говорила моя бабушка, он «давал авансы впрок». Аван­сы вызывали уважение к нему как неординарной и щед­рой личности. Дело мое было не то чтобы сложным, но требовало доброй воли и материальных затрат. Я имею в виду спонсорство. Мне необходимо было вывезти моих та­лантливых детей на выставку. Дети художественной школы, в которой я преподаю, — просто замечательные личности. Каждый из них — самородок. (Пока непризнанный.) Я хотела, чтобы моих детей признали. Все областные, крае­вые выставки «делали», как сейчас говорят на сленге, мои дети. Все первые места принадлежали им. Я очень горжусь своими детьми. Дети и творчество — это то, ради чего я существую. Я открываю детям мир шаг за шагом. А они познают его капля за каплей, мазок за мазком, если можно так сказать... Я очень хотела, чтобы мир познакомился с работами одаренных детей. Ну и, если без лукавства, думала, что от славы моих учащихся хоть что-нибудь, может быть, несколько капелек достанется и мне.

Нам прислали из столицы приглашение — к нам про­явили интерес. А вызвать интерес у столицы — это ого-го какое дело! Как вы полагаете? Мы не могли себе пред­ставить, что можно отправить наши работы на столич­ную выставку, тем более первую, а самим остаться. Я по­лагала, что правильнее, если около картины стоит автор. Это имеет и воспитательное, и психологическое значе­ние. Я, конечно, дилетант, но мне кажется, что я все же права. Вы представьте себе швею на конвейере. Скажите, какое она получает удовлетворение? Косвенное — да. А личное, прямое? Где это на этикетке написано, что крой принадлежит такому-то мастеру, а строчку ровненько проложила Евдокия Семеновна, к примеру? А здесь, око­ло картины или когда платье «от кутюр», все знают, что Данная вещь имеет имя: от Коко Шанель, например, или от Зайцева, от Юдашкина... И сразу возникают ассоциа­ции, чувство личного знакомства с мастером. И носителю имени приятно, а носителю «от-авторского» платья — вдвойне. Получается, что безымянная вещь никому не интересна или почти не интересна. Как вы думаете? А иначе для чего мы бегаем по магазинам в поисках кру­тых лейблов? И авторучку нам подай фирменную, и кофе

25

должен быть только с раскрученным именем, шубка или сапоги — не такие, как у всех, а чтобы чувствовалось, что они именно для нас сделаны... То есть вещь как бы пер­сонифицируется...

Нет, не подумайте, что я страдаю вещизмом, нет. Но до того иногда безликими кажутся наши улицы, дома. По­мните фильм «С легким паром...»? Человек проснулся в своей кровати, и ему долго доказывали, что он — идиот, оттого что имеет такую же, как у соседа по площадке, квартиру, такую же мебель, такую же люстру и т.д.

Мне стыдно рассказывать, поэтому я уклоняюсь в сто­рону. Если коротко, то мне нужны были деньги на билеты «туда-обратно» для троих детей: двух мальчиков и одной девочки. Родители придумали, как с наименьшими потеря­ми для здоровья детей снарядить их в дорогу. Конечно же, сухие концентраты типа «Быстросупа», лапша разная, то есть чтобы было первое и второе. Семечек там всяких, сухари­ков, несколько банок тушенки, сухофрукты, ну и другую мелочь. Это мы придумали, когда мечтали о том, как хоро­шо было бы вывезти наших детей в столицу на выставку. Ехать недолго, меньше двух суток. Садимся в поезд вечером, около десяти. Пока то да се — одиннадцать. Попили чайку на ночь и спать. Две ночи и два дня. Дело было зимой, тем­нело рано, люди больше спят в зимнее время года...

Я так подробно обо всем рассказываю потому, что у талантливых детей бедные родители. Почему так?.. В об­щем, я ради своих детей была готова на многое. Я ходила в управление культуры, в департамент образования, в де­партамент по молодежной политике (есть, оказывается, и такой). Какую они политику молодежную ведут? Меж­ду прочим, там сидят дядьки предпенсионного возраста, они из-за своих подбородков и животов не только моло­дежь — ног своих не видят. Какие-то прямо Колоссы Родосские. Того и гляди рухнут. Мне как художнику они совсем не интересны. Мучилась я, мучилась и однажды встретила в коридорах власти свою дальнюю приятель­ницу. Почему дальнюю? Потому что она далека стала от меня, как звезда. А телескопа, чтобы приблизиться, у меня нет. Под телескопом я понимаю деньги, связи, какие-то блага, как изволит выражаться мой сосед по квартире. Он

26

украинец, хотя его дочь, девятнадцатилетнее наивное со­здание, говорит о нем: «Вы что?! Мой папа — хохол, ка­кой он украинец!» Так в тридцать с небольшим я впер-выe узнала, что есть, оказывается, две различные нации — хохлы и украинцы. Ах, ну да: я опять уклоняюсь в сторо­ну. Это потому, что мне трудно говорить...

Приятельница затащила меня в свой кабинет, звонила-звонила и вызвонила потенциального спонсора. Мы с ней в этот же день к нему и сходили, попили кофе в служебном кабинете и договорились о следующей встрече. Спонсор работал на втором этаже, а моя дама — на четвертом. (Ин­тересно, этаж в табели о рангах имеет какое-нибудь значе­ние?) В день второй встречи я отменила уроки, чего я ни­когда не делаю, разве уж если пластом лежу от температуры. А так и при 38° иду на работу.

Я пришла в служебный кабинет в назначенное время. Перед кабинетом — прихожая с двумя дверями, одна вела в кабинет. Был конец рабочего дня. В кабинете заканчивали свои дела какие-то люди, минут через пять они ушли. Мы остались вдвоем... Чиновник предложил мне сесть, но я от­казалась, так как считала свое дело решенным и не требую­щим много времени: я ждала ответа. Чиновник для чего-то вышел, затем вернулся, внезапно подошел сзади и начал резко срывать одежду с нижней части моего тела. Казалось, я потеряла тогда не только голос, но и способность к со­противлению. За дверью техничка гремела ведрами. Я глупо спросила: «Что вы делаете?» Попыталась вырваться. Он ока­зался сильнее меня. Я все-таки вырвалась и вылетела в при­хожую, но дверь в коридор была заперта. Мои сопротивле­ния, видимо, его раззадоривали, он сопел, шарил дрожащи­ми руками по моему телу, расстегивая крючки, пуговицы. Я сопротивлялась... Он спустил свои брюки, развернул меня к себе спиной. Я вяло продолжала сопротивляться. В конце концов он быстро закончил свое дело, потерял ко мне ин­терес и, не сказав ни слова, вышел. Я ошарашенно пыталась понять: что произошло? Перед глазами возникла картина Делакруа с Революцией на первом плане: ярость и отчая­ние в глазах, раскрытый рот, выпавшая из блузки грудь...

Денег на поездку я не получила, и мои дети никуда не поехали: у меня просто не было сил еще куда-то идти.

Я махнула на все рукой. Возвращаясь с работы, ложилась на диван и молча лежала. Промучившись таким образом недели три, я поняла, что нужно с этим что-то делать. Я, как барон Мюнхгаузен, пыталась вытянуть себя за соб­ственные волосы из болота лени и депрессии. Я пыта­лась слушать любимых мной Моцарта и Чайковского, «Куин», силилась читать... Но как-то не получалось... Мне удалось только доплестись до психологического центра и записаться на семинар. Что это будет за семинар, я не знала. Девушка, которая меня записывала, делала круглые восторженные глаза и почти шепотом, очень значитель­но сказала, что мне повезло, что к нам в город как раз сейчас приехала европейской величины Известность, Светило. Я пришла.

Семинар, который оказался тренинговой группой, был рассчитан на три дня. Предполагалось, что люди, пришед­шие на тренинг, очень — ну очень! — хотят решить свои какие-то надоевшие-наболевшие проблемы. Группа, в ко­торую я попала, состояла из одних женщин. Их было сем­надцать. Кроме меня. Женщины что-то рассказывали о себе, выходили в центр круга и опять рассказывали... О своих семьях, своих детях и мужьях... Охали-ахали, пе­реживали, даже плакали. Я сидела истуканом, погружен­ная в свою боль. Светило был светским львом и душкой. Он выглядел этаким бонвиваном — хорошо и всласть пожившим, уже немного утомленным и, возможно, пре­сыщенным, но не забывшим хороших манер. В редкие минуты я всплывала, как подводная лодка, и могла на­блюдать его игру с женщинами. Игра была утонченной, несколько манерной, с патриархальным привкусом, душ­ком. Мне, как художнику, виделась композиция: госпо­дин с трубкой или кальяном в руке, рядом — маленький круглый столик. Вокруг, в полуприседе — дамы, дамы, дамы... Эстетика XVIII века?

В конце третьего дня я, как мне кажется, созрела для того, чтобы рассказать о себе. Господин психолог влюбил в себя, я доверяла ему, я поняла, что именно ему я хочу поведать свою жуткую историю и услышать слова уте­шения в ответ. Но мне было жутко представить, что сем­надцать пар глаз уставятся на меня и будут меня рас-

28

сматривать, а тридцать четыре уха будут меня слушать. Это было выше моих сил! Во время перерыва я на ват­ных ногах поплелась за Светилом в курилку. Он был мил и предупредителен. Я сказала, что не могу при всех рас­сказать о своей проблеме, что это очень личная вещь. Он промолчал, пожал плечами и вышел из курилки. Я рас­слабилась и подумала о том, что ничего не буду расска­зывать: я приняла решение молчать. К тому же до окон­чания группы оставалось всего полтора часа. Я была спо­койной и ждала окончания группы. Мысленно я уже со­ображала, что я сейчас куплю себе на ужин. Я посмотрела на часы — оставалось пятнадцать минут. И вдруг совер­шенно внезапно Светило обратился ко мне и задал ка­кие-то вопросы. Я ответила. Неожиданно какая-то волна накатила на меня, я зарыдала и не могла остановиться. Кто-то из группы предложил мне платок. Я вытирала слезы и ревела в голос. Я забыла про семнадцать пар глаз и тридцать четыре уха. В помещении были только двое: Он и я. Я рассказала все. И где-то внутри меня появилось предощущение надежды: казалось, что сейчас произой­дет чудо и моя боль станет меньше. Мне представлялось, что Светило взмахнет своей волшебной палочкой и мои горе и боль растают. Я была доверчива и открыта, я гото­ва была поверить любому его слову...

«Ты сама виновата», — приговорил меня к пожизнен­ному наказанию Небожитель. Я посмотрела механичес­ки на часы. Мое время закончилось...

 

Нa перепутье

Говорить что-то иное о прототипе, подтолкнувшем меня к написанию этого рассказа, помимо того, что на­писано, наверное, неблагодарное занятие. И все-таки... Мне хочется подчеркнуть мою симпатию, простое человечес­кое сочувствие попавшему в трудную жизненную ситуа­цию. И еще — возмущение особью отряда приматов, со­вершившей физическое насилие над ребенком, растлив­шей впоследствии его душу и тело.

29

Тема насилия — особая, она требует неспешного, при­стального, скорее всего неэмоционального рассмотрения и отражена в других рассказах («Двойной удар», «Паш­ка»). Каждый раз взаимодействие с этой темой дается мне непросто. Не важен возраст жертвы (ребенок, юноша, взрослая женщина), форма насилия (психологическая или физическая), время совершения (сегодня или 10 лет на­зад), место действия (офис чиновника в «Двойном уда­ре», семинар, закулисье деревенского клуба). Для меня важно умение личности выйти из кризисной ситуации. И профессионализм, и место психолога, и его этические принципы.

Я увидел его случайно. Я сидел в первом ряду с краю, откуда хорошо просматривались кулисы. Нас привели в дом культуры в «культурно-массовом порядке»: весь пар­тер был заполнен нашей школой, учащимися с 8-го по 11-й класс. Он стоял в кулисах (это он мне позднее ска­зал, что правильно именно так: «в кулисах») и жестику­лировал, делая какие-то знаки актерам на сцене. Давали «Кошкин дом», музыкальный спектакль, который при­везли какие-то гастролеры. Перед спектаклем ведущая вышла на авансцену и долго рассказывала о художествен­ном замысле композитора, о том, какой музыкальный инструмент чью партию исполняет. В зале было шумно, учителя шикали, грозились поставить двойку в четверти по поведению за неумение вести себя в общественном месте. Завуч Лана Павловна, маленькая некрасивая жен­щина, бегала во время спектакля по проходу. Ее малень­кий сжатый кулачок с поднятым указательным пальцем грозил нарушителям дисциплины серьезными осложне­ниями в- жизни. Лана Павловна преподавала математику и не представляла себе гармонично развитой личности без знания математики: она считала, что человек, не по­нимающий математику, не научится правильно, логичес­ки, то есть упорядоченно мыслить. Другими словами, все мысли должны располагаться в определенном порядке. А у меня почему-то не получается упорядоченно мыс-

30

лить- Наверное, я «непорядочный» и до гармонической личности мне далеко.

Так вот... Он стоял в кулисах. Примерно через месяц в школе появилось объявление о наборе в театральный кру­жок при ДК. На театральный кружок многие взрослые смот­рели как-то подозрительно, говорили, что там «нехороший дух». Что они хотели этим сказать? Пыльно, конечно, всегда. Но ведь декорации не будешь мыть с мылом или занавес стирать два раза в год, как стирает шторы моя мама. Почему я записался в театральный кружок? Было как-то щекотно-трепетно, почти невозможно представить себя стоящим на сцене или в кулисах. Неизвестное и заманчивое меня все­гда манило. А может быть, я пошел туда из вредности, назло маме, так как она считала, что в театральный кружок можно ходить только девочкам, а пацанам надо в хоккей играть и на лыжах бегать, короче, спортом заниматься, а не сидеть в пыльных помещениях.

Я пришел в ДК. В небольшой комнате было занятие по умению правильно и четко выговаривать слова: обучали так называемой сценической речи. Нужно было так гово­рить, чтобы зритель, сидящий в дальнем ряду, слышал бы то же самое, что и зритель, сидящий в первом ряду. Я начал понимать, почему в театре я всегда сажусь на первые ряды: мне хочется видеть все в деталях, все слышать. Мне было интересно: как это актер проникает внутрь души другого человека и действует как бы от лица персонажа? Мне нра­вятся хорошие актеры. Когда ребенком я смотрел мульт­фильм «Трое из Простоквашино», меня всегда изумлял Мат­роскин. Поюрослев, я очень удивился, когда узнал, что актер Олег Табаков и кот Матроскин — одна личность. Ну, не в смысле, что кот — это актер и наоборот, а удивление мое заключалось в том, что один и тот же человек может играть Такие разные роли, даже животных озвучивать.

Любопытство и желание попробовать себя в разных ролях двигали мной. Скука жизни асфальтового цвета и вкуса маячила впереди. Меня гнало вперед стремление вырваться из колеса обреченности... Конечно, я этого не осознавал. Я начал ходить в кружок, и мне это нравилось. Позднее я услышал выражение: огни рампы заворажи­вают. Наверное, это так. Мне было страшно выйти пер-

вый раз на сцену, я не мог дождаться, когда закончится эпизод с моим участием. А потом меня стало просто тя­нуть на сцену. Часами я жил в мире фантазий: представ­лял себя перед публикой, поражал ее чем-нибудь, слы­шал аплодисменты, даже получал цветы. Мечта!

Я был в восьмом классе. Предо мной еще не было устрашающих лиц училок, пугающих выпускными экза­менами. Здесь, в кружке, я мысленно переносился в дру­гой мир, подальше от серости и посредственности обы­денной жизни. Обыденной жизнью я был сыт дома и в школе, здесь же был праздник или ожидание праздника, какая-то «ажитация» (это его слово), которая вселяла на­дежду. Я был уверен, что смогу все преодолеть, окончу школу, уеду наконец из нашего городка, где все жители работают на единственном предприятии. Все помыслы аборигенов (к которым я относил и собственных отца с матерью), разговоры, естественно, сосредотачивались толь­ко на одном: что да как на предприятии, выполнили план или нет, какие технические трудности, получат ли зарп­лату вовремя и так далее. Библиотекарь ДК покрылась, по-моему, мхом, так как у нее нет работы, за целый день придет один какой-нибудь пионер книжного дела и все. Народу культура не нужна! А мне и ему нужна! Эта тяга, любовь к прекрасному и культуре нас и познако­мили.

Он был по специальности и по должности «режиссе­ром народного театра». О народном театре в нашем по­селке смешно говорить, но все же что-то делалось, мы не ждали, как те камни, что покроемся плесенью. Мы зажи­гались сами и зажигали других. Постепенно у нас в ДК организовалась небольшая труппа, мы репетировали три раза в неделю. Состав был малочисленный, разновозрас­тной, непостоянный: люди приходили и уходили, утолив свое любопытство. На репетицию можно было запросто прийти любому и сидеть, наблюдать за тем, что происхо­дит на сцене. Мы репетировали понемногу из театраль­ной классики, брали миниатюры разных авторов. Через полтора года наша труппа «созрела» до того, чтобы сде­лать серьезный спектакль. В процессе подготовки к спек­таклю (как раз к новогодним праздникам) мы сами на-

32

писали сказочный сценарий. Было много творческих по­исков, интересных находок. Премьеру назначили на 29 декабря.

После «генеральной» (у нас в кружке было все по-настоящему) случилось это. Не помню, с чего все нача­лось. Сначала все участники спектакля, полные эмоций, задержались после прогона, пили чай, договаривая то, что не успели или забыли сказать. Он очень эмоциональный человек, и ему просто необходимо высказаться в конце репетиций, спектакля, услышать мнения других людей о его режиссуре... Потом мы остались вдвоем. Он домой не торопился: его семья привыкла, что он работает вечера­ми и возвращается не раньше одиннадцати вечера. Я тоже как-то потихоньку приучил своих родителей за полтора года не волноваться за меня по вечерам. Я всегда прихо­дил часов в девять, редко в десять, не пил, не курил, не кололся, учился без «энтуазизма» (мне иногда нравится перевирать слова, например, я предпочитаю говорить «ин-тертрепация» вместо «интерпретация» — смысл переда­ется верно и означает, что нечто подвергается некоему процессу, трепу, по окончании которого может возник­нуть какая-нибудь новая идея, к примеру), вместе с тем серьезных долгов по учебе у меня не было. Учителя говорили маме, что я способный, но ленивый. Отец в сердцах иногда мне говорил: «Эх, бить бы тебя надо было вовремя, да обивки в ж...у складывать». Роди­тели у меня простые, по восемь классов образования. Се­стра старше меня на шестнадцать лет, у нее своя семья и у нее есть ребенок, мой племянник, у нас с ним разница в девять лет. Валя мне все равно что мама, мне даже с Валей интереснее. Мама всегда уставшая, ей скоро на пенсию, она работает в детском саду и приходит серди­тая после второй смены, если детей вовремя не забирают. Валя всегда энергичная, веселая, обладающая «штукой юмора», как она говорит о себе. Сестра вышла замуж, ког­да мне было пять лет. На свадьбе было шумно, пели мно­го песен, два мужика подрались, а потом помирились, может быть, поэтому Валина свадьба осталась в моей памяти очень ярким событием. Мне кажется, что именно с этого момента я начал осознавать себя. Возможно, имен-

33 3 Непридуманные истории

но поэтому слова Валя и праздник стоят в моем сознании рядом...

Я не заметил, как это получилось. Сначала мы стояли близко лицом к лицу, он по-дружески прижимал меня к себе, похлопывая по спине и приговаривая радостно: «Ка­кие же мы молодцы!» И все тряс и тряс меня за плечи, улыбаясь. Я радовался его радости: за последнее время мы стали единомышленниками. Я доверял ему, как дове­рял бы старшему брату.

За месяцы репетиций для меня стало естественным и приятным видеть его трижды в неделю. Иногда я прихо­дил в неурочное время, то есть тогда, когда не было репе­тиций, для того, чтобы поделиться впечатлениями об уви­денном фильме, посплетничать об учительнице литера­туры, поговорить о персонажах какого-нибудь спектакля, показанного по телевидению. Он слушал меня, вставлял очень кстати свои замечания-размышления и как-то хит­ро улыбался, отчего в уголках глаз скапливались тонкие морщинки-лучики. Он не был занудным. Он был умным, увлеченным, нестарым еще (по-моему, ему было где-то тридцать четыре — тридцать пять), каким-то духовно утон­ченным, если так можно сказать.

Я не заметил, как и когда мы оказались на стульях с декорациями. Сначала мне было очень интересно: что дальше? И я почти не сопротивлялся. Он гладил меня руками везде, я почувствовал прилив желания (я уже ис­пытывал интерес к интимной жизни). Мне было ком­фортно, во мне подымалось чувство преимущества перед моими одноклассниками за мое взрослое приобщение к богеме. Я был в ожидании какой-то радости — того, что еще больше сблизит нас двоих и выделит из того тускло­го внешнего мира, в котором мы оба жили... Внезапно мое тело сложилось пополам от резкой боли, проткнув­шей меня до самого сердца. Мне показалось, что на не­сколько секунд я потерял сознание. Боль физическая разлилась по всему телу... А потом появилась ярость! Было ощущение, что ненавистью перехватило дыхание. Я не мог ни о чем думать, я мог только ощущать пульсирую­щую, горящую огнем точку в нижней части моей спины Волны обиды перекрывались волнами боли. В какую-то

34

минуту обида была так горька, ее было так много, что, казалось, она булькала даже в ушах, а во рту по­явился привкус железа: я прикусил щеку. Если бы мне сказали, что я могу так ненавидеть, я бы не пове­рил. Когда я смог дышать, я заплакал, и это было не стыдно. Были только боль и ошеломление предатель­ством. Он пытался меня успокоить. Кажется, гладил по спине, шептал какие-то слова на ухо, но мне он был омерзителен, противен до тошноты, и я резко откинул его руку...

Не знаю, как я дошел до дома. Потихоньку пробрался в свою комнату, выключил свет и лег на живот. Даже не стал ужинать. Мама вошла в мою комнату, стала нашари­вать рукой выключатель, но я попросил свет не включать, так как болит голова. Мама вышла, я не спал всю ночь. Утром я не пошел в школу, на второй день — тоже. Про­сто лежал и смотрел в потолок. Мама была во вторую смену, и нужно было что-то врать. Я сказал, что плохо себя чувствую, и мама принесла градусник. У меня на самом деле поднялась температура. У нас в доме не было телефона. Мама сказала, что вызовет мне врача с работы. Врач пришел, выписал полоскание для горла, витамины, сказал что-то про переходный возраст и ушел. Через не­делю была премьера.

Он приплелся через три дня. Дома никого не было. Я не хотел его впускать, но он сказал, что у него есть что-то важное для меня. Он прошел в общую комнату. Я не хотел с ним общаться. Он начал говорить... Сначала мед­ленно, затем — быстрее. Он извинялся передо мной, уве­рял, что все эти дни не находит себе места, что понял, как он дорожит мной, что он меня любит. Он подошел ко мне и встал на колени. Он шептал, положив свою руку на спин­ку стула, что если бы не его страсть ко мне и его глупость,

35

спектакль не был бы под угрозой, а так получается, что полтора года работы — коту под хвост, что в спектакль вложены деньги, у нас хорошие костюмы, что мы несем в массы культуру, что дети останутся без праздника, что в нашем Мухосранске мы — «единственный луч культуры и добра». Я ничего не ответил, но через два дня пришел на репетицию. Не помню, как прошел спектакль, един­ственной моей мыслью было вовремя выскочить из ДК. Говорят, мы неплохо сыграли. Учителя в школе после спектакля стали ко мне присматриваться, будто меня рань­ше за девять лет учебы не успели рассмотреть.

Под предлогом каникул я не ходил в кружок, хотя рань­ше не считался с личным временем. Как раз в это время Валя с семьей переезжала на новую квартиру в соседнем поселке, и у меня был законный повод не ходить на ре­петиции: я был нужен в эти дни семье, родственникам. Мне хотелось отвлечься, поменять обстановку...

Я закончил девять классов и в ДК не ходил. Всем от­вечал, что нахожусь в поиске будущей профессии, что театр, наверное, не мое призвание. Осенью мы встретились на улице. Он был потухший, без огонька. Сказал, что без меня ему белый свет не мил, все из рук сыплется. Я ему пове­рил. Я знал его другим — искрящимся, веселым, «на не­рве». Мне стало его жаль. Я вернулся в ДК...

Мы стали по-настоящему любовниками. Чтобы мне было не больно, он использовал для меня какие-то при-бамбасы — кремы, мази... Он научил меня всяким пре­мудростям, научил меня любить свое тело. Я почувство­вал вкус. Я почувствовал свою власть. У меня началась новая жизнь. На людях я был прежним (не зря же я хо­дил в кружок, надо же было где-то применять свои лице-дейские умения), я научился врать родителям, однокласс­никам. Это было интересно, как в детективе. Процесс за­тягивал меня и интриговал. Я часто задавал себе вопрос: а что дальше?

После окончания школы я поступил в институт на престижный факультет и уехал в другой город. Причин переезда было несколько: избежать сплетен и неудобств, связанных с нашими отношениями; возможность выйти в большой мир, мир музеев и театров; уйти от родителей,

36

из-под их ежедневной опеки; расширить круг знакомств и получить профессию. Я осознаю, что выбор профессии был на последнем месте.

Я получал специальность «финансист», снял комнату, родители ее оплачивали. Театральное дело я не бросил: принимал участие в институтской самодеятельности, КВН. Попробовал себя в качестве режиссера в одной из по­становок студенческого театра. На питание мне хватало. Не более того. Для того чтобы стильно выглядеть, при­шлось подрабатывать. Заработок мой был нестабильным, я искал разные варианты подработки, учился рассчиты­вать свой бюджет, моя специальность этому способство­вала. С одеждой иногда выручала Валя. Я рисовал то, что хотел бы иметь, а Валя старательно вязала мне свитера с замысловатыми орнаментами. Таких свитеров ни у кого не было. Еще бы! Иногда я сам составлял рисунок и пе­реводил его для Вали на бумагу в клетку — так удобнее считать петли. Девчонки пялились на меня, парни хмы­кали, глядя на очередной Валин шедевр.

Он приезжал ко мне на два-три дня в месяц. С ним было интересно. Здесь, в чужом городе, наши отношения перешли на новый уровень. Теперь я понял, что тогда, умоляя меня вернуться в кружок, им руководило в пер­вую очередь стремление сохранить собственную шкуру. Возможность держать меня в поле зрения гарантировала в какой-то мере его безопасность. Мой отец, узнай он правду, мог запросто его покалечить или убить, или поса­дить «за растление». Сейчас, слава Богу, статью за это отменили, если по согласию — то можно... А попробуй докажи, что без согласия. Нет, я младенцев обхожу сторо­ной. Пусть их сначала кто-нибудь другой... раскрутит. Так безопаснее...

Он приезжал и открывал мне свой мир. Понемногу... Он был скупым. «Скупой рыцарь» — называл я его. Он обижался, и вместе с тем ему льстила моя метафора. Ему было важно, что и как про него говорят. Если совсем не говорят, значит, его нет. Он был скупым на все — на ласку, на деньги, на подарки. Но я не обижался. Его скупость пошла мне на пользу. Я вошел в его «круг»... Как-то неза­метно этот круг стал и моим кругом...

37

Когда он уезжал, я не тосковал: обо мне было кому заботиться, и я был сыт. Меня «прогуливали», меня «вы­ставляли», и все это было очень деликатно. Меня ценили. Я познал не только азы любви, но и ее глубины, пропасти страсти. За свое тело я принципиально не брал денег — только подарки или какие-то услуги, связи.

Один из моих приятелей был стилистом. У него не было денег, он их постоянно на что-то спускал. Он не мог расплачиваться подарками, но очень меня хотел. В качестве расчета он предложил всерьез заняться моим имиджем: Валины свитера уже «не катили»... Этот при­ятель, пусть его зовут Виталий, начал создавать мне но­вый стиль. Он перепробовал на мне длинные волосы и короткие, под машинку, отфилированные, однотонные и многоцветные. Он уделял внимание каждому моему ног­тю на руках и на ногах. Виталий забросал меня ворохом пестрой, жизнеутверждающих цветов, одежды. Он выщи­пывал лишние волосы на моей груди (депиляция, скажу вам, не очень приятная вещь). Волосы на ногах я сбри­вать не стал. «Это мое, — сказал я, — трогать не дам!» Именно тогда у меня возникло предощущение чего-то такого, чему я не мог в то время дать названия. Я начал беспричинно на первый взгляд тревожиться. По пус­тякам.

Однажды я остановился и посмотрел на свою жизнь со стороны: чувственный мир все больше и больше по­глощал меня. Я понял, что начинаю тонуть, что главными приоритетами для меня становятся сигналы тела, что я становлюсь рабом своего тела. Но самое важное: я все в большей степени становлюсь рабом, удовлетворяющим чужие сексуальные фантазии. Я не был дешевкой, но со мной можно было договориться. В какой-то момент я почувствовал, что готов вступить в контакт уже и так, «за удовольствие». Я всерьез испугался. Я понял, что теряю себя, свои идеалы, свое представление о себе... Я понял, что игры кончились и настало время определиться: кто я? Пассивный, в ожидании принца на белом коне? Или человек, способный взять ситуацию в свои руки? Я ска­зал себе: «Стоп, машина! Есть и другая сторона луны». Я решил попробовать с женщиной. Где-то я читал или

38

слышал, что если много лет не использовать функцию, она утрачивается. Я начал с разминки.

Ольге, моей сокурснице, я давно нравился, это было видно невооруженным взглядом. Она прямо-таки при­ставала ко мне. Я делал уклончивые шаги вправо-влево, чтобы у нее не было подозрений по поводу моей сексу­альной ориентации. Я не говорил ей «нет», я не говорил ей «да». Сейчас я принял решение при первой возмож­ности воспользоваться ситуацией, и эта ситуация воз­никла очень скоро. Судьба мне благоволила?

Я чувствовал себя с ней в постели новичком, она это тоже чувствовала и была нежна... Процесс и результат мне не понравились. Но я продолжал гнуть свою линию, помня о том, что первый блин — комом. Ольга была тер­пелива. Мои приятели — нет. Я выпадал из их обоймы, тихо ускользал, они это понимали и, пытаясь меня вер­нуть, делали заманчивые предложения...

Как-то раз, когда Ольга была у меня, приехал он, со­вершенно внезапно. У него были ключи от моей кварти­ры, на всякий случай. Он позвонил, я не открыл, тогда он открыл дверь сам. По нашим потным лицам было все понятно. Я сказал Ольге, что это мой старший брат. Он страшно раскричался. Ольга не поняла, почему парню в двадцать два года нельзя встречаться с девушкой, не из­вестив об этом родственников. Она так и спросила. «Брат» ответил, что это не ее ума дело, она обиделась и ушла. Скандал разгорелся с новой силой. Примирения не было. Он сказал, что догадывался о моих изменах, но чтобы так... На его глазах... И с кем?! Я напомнил ему, что он называ­ет себя интеллигентом, а интеллигентные люди предуп­реждают о своем приходе. Тут он вообще выпал в осадок.

Слух о том, что я — «перебежчик», быстро распростра­нился в нашем кругу: меня назвали вероотступником, дис­сидентом... И еще много чего я о себе узнал. Мне намек­нули, что еще есть возможность все изменить, дескать, и Магдалина грешила и каялась, да мало ли кто совершал ошибки. Но я закусил удила...

Я превратил свой «досуг» в особый вид спорта. Я зна­комился направо и налево с девушками, в меня прямо бес какой-то вселился. Особым шиком я считал назна-

39

чить два-три свидания в день с небольшим интервалом между ними, покрыть истекающих смазкой самок и ум­чаться под благовидным предлогом. Знание о том, что меня нетерпеливо ждут в другом месте, придавало мне уверенности: я смотрел честно в чужие глаза и говорил, что опаздываю. Мне верили, у меня получалось. Казалось, я испытывал себя на прочность...

И все-таки случился прокол. Да еще там, где я его не ожидал: я завалил сессию. Экзамены перенесли на осень, и мне пришлось все лето зубрить. Родители, не зная под­линной истории, меня жалели, шепотом ругая извергов-преподавателей, которые даже летом не дают студентам отдохнуть. Я врал, что все нормально, что я читаю допол­нительную литературу и хочу быть в следующем году первым студентом если не курса, то хотя бы группы. Пред­ки ходили на цыпочках и смотрели телевизор в наушни­ках, одних на двоих.

Осенью я отделался от долгов. Преподаватели после летнего отпуска были полны сил и энергии и гоняли меня по предметам, как фашисты партизана по минному полю. Я справился.

Начался новый семестр, все шло хорошо, но какое-то томление одолевало меня. Мне чего-то хотелось, а чего — непонятно. Я раздваивался. Я припоминал свой богатый сексуальный опыт и пытался сравнивать мужчин и жен­щин. И я не мог сделать выбор! Мне казалось, что если я возобновлю отношения с мужчинами, то предам самого себя как личность. Если же я начну вновь отношения с женщинами — я недополучу для себя что-то очень важ­ное в физическом и эмоциональном плане.

Я пошел к психологу. Психолог оказался теткой воз­раста моей матери, такой же рыхлой и грузной. Волосы она зачесывала назад и заматывала в пучок, и я удивился, что таких берут в психологи. В моем представлении пси­холог — это энергия, молодость, радость плюс умение помочь другому человеку. Я скептически посмотрел тет­ке прямо в глаза — она не отвела взгляда. Так я впервые влюбился...

Я задавал себе вопросы: отчего люди влюбляются? Вспоминал: «Любовь зла, полюбишь и...» Я пытался реа-

40

билитировать себя в своих глазах размышлениями о ха­ризме, обаянии, свойственных некоторым людям вне за­висимости от их возраста и внешности... Я хотел видеть ее чаще, чем один час в неделю. Мне катастрофически не хватало этого часа, вернее это был даже не час, а 50— 55 минут... Я ходил к ней на встречи: она меня слушала, я задавал вопросы, мне хотелось услышать ее мнение, ус­лышать ее голос. Я выворачивал себя наизнанку и ждал ее реакции: брезгует она мной или нет, осуждает или нет? Она не брезговала и не осуждала. Она... задавала вопросы, свои обычные вопросы: «А ты как думаешь? А ты как чувствуешь?»

Я не знал, как мне можно себя чувствовать «здесь и те­перь», что позволительно, а что — нет: у меня не было по­добного опыта выражения в словах самого себя. Я не знал, что мне о себе думать в новой ситуации... Я начал изучать себя, свой внутренний мир, прислушиваться к своим «хочу— не хочу». Я хотел доказать ей, что я способный ученик, что я умный, аналитичный. Мне хотелось Ее одобрения.

Я поменял стиль одежды. Теперь я стал «классикой и элегантностью». Я использовал любой случай подрабо­тать: никто не оплачивал мои консультации. Я крутился как уж: с восьми вечера до четырех утра работал барме­ном в ночном клубе, приходил домой, падал замертво, в восемь утра выбегал на занятия к первой паре. До четы­рех был в читалке или сидел в Интернете и качал ин­формацию. К пяти добирался домой, отключался на пол­тора часа и бежал дальше. До работы на сорок минут я успевал заскочить в тренажерный зал-качалку. В свой единственный выходной я отсыпался и шел к ней... Та­кой режим продолжался полгода. Я расставил приорите­ты в своей жизни, я многое уяснил про себя. Я узнал от моего милого психолога про комплекс Эдипа, мне стало понятно, что в ней я как бы видел идеальную Мать, по­этому так важно было услышать от нее слова одобрения. Но это не разочаровало меня в ней. Я понял, что влюбил­ся в свою Идею. Меня тянуло к ней магнитом...

Однажды она сказала: «Я чувствую себя рядом с тобой женщиной». Это была песня! Она не кокетничала, не заиг­рывала со мной, она назвала мне свой возраст, я мысленно

41

присвистнул и... взял тайм-аут, перестав ходить на консуль­тации. Результатом я был удовлетворен: взрослая женщина, профессионал-психолог признала во мне мужчину!

Мы встречаемся очень редко — один или два раза в году, да и то случайно: или у нашей общей знакомой, или когда я по другим делам оказываюсь в районе, где нахо­дится консультация.

Я окончил институт, нашел работу, пытаюсь двигаться по служебной лестнице. Время от времени на глаза по­падают мои бывшие приятели из тех. Они ерничают, го­ворят, что если бы я вернулся, то получил гораздо более выгодную работу и связи... Я опять на перепутье.

JlcuuKa

Иногда человеческие судьбы, с которыми я сталкива­юсь, наполняют мое сердце болью: то, что я слышу от клиента, эмоционально настолько трогает, сопережива­ние так глубоко погружает душу в состояние оцепене­ния, что требуется время для выхода из некоего ступора. Пусть коллеги бросят в мою сторону камень, обвиняя в отсутствии профессионализма, но каждый раз после встре­чи с человеческой болью на несколько часов или даже дней мое внутреннее солнце тускнеет. И я чувствую свою беспомощность...

На историю мальчика, которого, как мне кажется, ни разу не назвали Павликом, Павлушей, а только (для крат­кости, снисходительно?) Пашкой, я отреагировала по­добным образом. Трагизм судьбы ребенка, принесенного в жертву матерью, ошеломил меня. Беззащитность, хруп­кость жизни, бесправие ребенка... Бездуховность, безот­ветственность матери...

Имею ли я право каким-либо образом осуждать эту женщину? Она по-своему несчастна: потеряла любимую дочь и вместе с ней смысл своего существования. Долгих десять лет блуждала в тумане. Родился сын. Перед по­ступлением в первый класс мать и сына отправили на крнсультацию к психологу. Так мы познакомились.

42

***

Пашка сидел, нахохлившись, на краешке стула. Он изоб­ражал озабоченность и заинтересованность происходя­щим. Его мама сидела от него через один стул. Сиденья стула под грузным маминым телом не было видно. Каза­лось, что мамино тело стекало вниз, но не падало, потому что существовало шесть подпорок: две мамины ноги и четыре ножки стула.

Пашка был аккуратно одет, причесан. Вчера по слу­чаю первого посещения школы он даже постриг ногти. Мама вечером сказала, что они пойдут к психологу и его будут записывать в школу, в первый класс. Пашка сидел и ждал, когда можно будет двигаться. Мама пригрозила, что если он будет себя плохо вести, она его сдаст в ин­тернат. В интернат ему не хотелось: ему казалось, что в интернате — как в детском саду, все ходят строем, ника­кой свободы. И мамки нет рядом, домой забирают только на выходные, как в круглосуточном садике. А еще у Паш­ки во втором классе интерната был знакомый пацан, со­седский Андрюшка, который рассказывал про интернат всякую всячину. То, что казалось Андрюшке смешным, забавным, даже интересным, вызывало у Пашки эмоции, заставлявшие округляться его глазенки и выдыхать удив­ленно: «Да ну-у!..» Однажды Андрюшка взял с Пашки клятву, что тот не проболтается, и рассказал, что пробовал курить. На прогулке воспиталка болтала с завучем, а па­цаны из седьмого класса позвали Андрюшку с собой за угол. Он подумал сначала, что будут бить