Всю свою творческую жизнь Сергей Довлатов стремился, чтобы его персонажи были больше, чем герои. Для этого он избрал «малую форму», поскольку только она позволяет постоянно быть герою на виду и в то же время находиться под защитой писателя: охраняться им от внешних воздействий мира, от всевидящего читательского глаза.
Новеллы и рассказы выхватывают из жизненного потока отдельные островки: эпизоды, картины, сцены и закрепляют в них, в этих кульминационных точках, своего героя, тем самым придавая ему статус более чем героя, делая его жизнеспособнее, «крупнее, чем в жизни». Все эти яркие черты и явления вырываются из внешне примечательных, бытовых, повседневных и делают героя интереснее, забавнее, драматичнее. Они превращают его в субъект реальности и стремятся вывести его за пределы текста. Непреодолимый катастрофизм жизни побуждает Довлатова «прятать» героя за спину автора, делать его объектом, который не способен перейти в реальность и довольствуется «воздухом свободы».
|
|
Автор — рассказчик, мечтающий об успехе, должен стоять ниже читателя, только в таком случае возможно доверие. Герой же обязан иметь право на ошибку.
Недостаток моральный, физический, всякая ущербность, играют роль ошибки, без которой герой выглядел бы ненастоящим, фальшивым. В несовершенстве героя — подчеркнутая достоверность. Через свои пороки и преступления он соединяется с аморальным миром. За довлатовскими неудачниками стоит картина мира, для которого всякое совершенство губительно. В сущности — это религия неудачников. Ее основной догмат — беззащитность мира перед нашим успехом в нем. Разгильдяйство, лень, пьянство разрушительны, а значит, спасительны. Если мы истребим все пороки, мы останемся наедине с добродетелями, от которых не придется ждать пощады.
В этом несовершенстве, в этом «праве на ошибку» — договор героя с миром абсурда. Хаотичность в поступках накладывается на хаотичность жизни. Два отрицательных заряда позволяют герою не вступать в губительные для него связи.
Помимо права на ошибку, Сергей Довлатов даровал своему герою право на чудо. Не следует совмещать веру довлатовского героя в чудо с верой в Бога, хотя Бог — милый, чудаковатый старик, который «заботится только о младенцах, пьяницах и американцах», т. е. обо всех героях Довлатова, подходящих под эти категории.
Еще одно право героя — это право на ложь. «Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну историю: «Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон… Рано утром встаю — колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду… Вдруг навстречу — мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит: — Худо тебе? — Худо, — отвечаю. На, — говорит, — червонец. Похмелился. И запомни — я академик Сахаров…»
|
|
Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике. «Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот — это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье — это не ложь, это поэзия». Право на ложь смешивается с правом на анекдот.
К рассуждениям на тему свобод героя, обратимся к повести «Зона». Некоторое время Сергей Довлатов служил охранником лагерей, и «Зона» отражает его своеобразное восприятие жизни людей по ту и по эту сторону свободы. Герой Сергея Довлатова ставит перед собой вопрос: «Как быть свободным в условиях несвободного мира? Как добыть свободу духа, свободу тела, свободу слова?».
Караульные вышки, тюремные камеры, запах хлорки, смешанный с аммиаком – вот опознавательный аромат мест, где думают о свободе. Герои «Зоны» хотят выбраться из смрадных задворок казарменного мира. Хотят в равной степени и заключенные и охрана. Вера в свободу у этих людей непоколебима, поскольку они живут в стране, которая построена на вере в точные хронологические расчеты.
Сергей Довлатов разрушил традиционные представления о противопоставлении заключенных и охранников, имевшие две трактовки. С позиции «порядочного» общества каторжник является «чудовищем, исчадием ада, а полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью». А с противоположной точки зрения, каторжник «является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — злодей, воплощение жестокости и насилия».
Своеобразие повести Сергея Довлатова состояло в том, что он показал отношения заключенный — охранник с третьей, неожиданной стороны. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей… Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения. Мы даже выглядели одинаково… Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». Эта мысль лейтмотивом проходит через всю повесть.
Довлатов показывает, насколько тонка грань той и этой жизни: «Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал?», — спрашивает своего напарника Борис Алиханов, от чьего имени ведется рассказ. Более того, автор поражен похожестью двух противоположных миров. Довлатов пишет так: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить… Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным».
Мир зоны представляется писателю уменьшенной копией модели государства, подразумевающей свою классовую иерархию, свои законы, идентичные с государственными. Что такое свобода и несвобода? Над этим вопросом Сергей Довлатов размышляет на протяжении всего повествования. В его рассуждениях эти понятия теряют четко очерченные границы, как и все остальное в повести, они становятся взаимозаменяемыми.
Тема свободы человеческой личности поднималась в разные периоды разными писателями, но Довлатов, пожалуй, единственный из них раскрыл эту мысль таким необычным способом — с позиций взаимозаменяемости. Он показал, что человек сам выбирает для себя свободу или несвободу независимо от условий существования.