Надо сказать, что избегание, как форма защиты, может быть обнаружена у всех младенцев, включая нормальных

Но при более близком рассмотрении поведения мы увидим, что избегание матери очень избирательно. Младенец может, например, не избегать отца или даже незнакомца. Если системы сигнализирования /контактирования/ доступны для обмена с кем-нибудь из окружения, но не направлены как социальные сигналы матери, избегание избирательно.

Иллюстрация ребенка З-х месяцев. Его родители- подростки. Его мать находится или в состояни депресии, или переживает гнев и ярость. Ее голос, когда она сердится, проникающий и пронзительный. Или в депресии, или в гневе, мама - избегала своего младенца в любых доступных наблюдению обстоятельствах. Ее саму покидали родители, она знала грубость и жестокость из своего детства. Она боится опасных импульсов, которые иногда одолевают ее. Во время первых сессий дома стало понятно, почему она избегает ребенка - она боится убить его.

Ребенок тоже избегает мать. В 3 месяца, когда ребенок ищет глаза матери, улыбается и вокализует в ответ на ее лицо и голос, мальчик никогда не смотрел на нее, не улыбался, не издавал звуков для нее. Даже в дистрессе он не поворачивался к матери. В присутствии же отца мы наблюдали обмен пристальными взглядами, улыбку и вокализации от удовольствия. Терапевты, которые работали с семьей, могли вызвать у ребенка ответный взгляд и умеренную улыбку.

Избегание ассоциируется с болью и страхом. Оценивая видеофильм, мы наблюдали картину, повторяющуюся и у других детей данной подгруппы в возрасте 3,5,7 или 16 месяцев.

Вот, что мы увидели; Ребенок оглядывает комнату. Его глаза коротко останавливаются на наблюдателе, на операторе, на предметах комнаты. Оглядывая, он проходит над лицом матери без следа на его лице, который говорил бы о регистрации. В ситуации, где обмена взглядом или жестом почти невозможно избежать /находясь в поле зрения или на коротком расстоянии от лица ребенка/ - мы видим те же паттерны снова и снова. Это происходит так, будто восприятие избирательно отделяет изображение матери от других изображений зрительного обзора. Когда мать говорит, поведение не меняется. Если она находится вне поля зрения ребенка и говорит с ним или зовет его, у ребенка не наблюдается автоматического поворота головы в направлении ее голоса, не проявляется оживления или признаков внимания.

Кажется, что в биологической последовательности, в которой сенсомоторная система организована и активизирована вокруг матери, как фигуры, удовлетворяющей потребности, воспринимаемый образ матери для описанных младенцев является негативным стимулом. Это также защита, которая сама по себе может принадлежать к биологическому репертуару и активизироваться для отражений болезненного аффекта. Когда визуальная и слуховая регистрация данного объекта закрыта, ассоциирующийся аффективный опыт остается бездействующим и не вызывается восприятием.

Но избегание, которое защищает от внешних опасностей, не может защитить от настойчивых соматических потребностей.

Голод, одиночество, внезапный шум или стимулы, которые даже невозможно выделить, могут запустить состояние беспомощности и дезорганизации у этих младенцев, сопровождающееся криками и ударами - бешенство, приводящее в конечном итоге к истощению. Это, так сказать, крик в пустыне, начинающийся с того момента, как ребенку не предлагается комфорт и ничего из того, что ребенок ищет сам. В этой крайней ситуации мы наблюдаем младенцев, которые никогда не поворачиваются к своим матерям.

Можно предположить, что описываемые младенцы переживают дистресс в таких размерах, что боль достигает непереноси­мости. Иногда родители говорили, что детские крики внезапно могут прекратиться после определенного интервала, что, по их мнению, означает, что ребенок придуривается. Конечно, это не так. Поведение подсказывает, что в границах непереносимости существует механизм, который сглаживает и вычеркивает опыт нестерпимой боли.

Не существует защит против переживания состояний крайне необходимых потребностей. Но тот же бьющийся в беспомощности младенец под сильным внутренним дистрессом находит защиту, которая поддерживает его перед лицом объективной опасности большую часть его бодрствования. Одна из этих защит - избегание матери. Избегание принадлежит к психологической системе и имеет когнитивные с оставляющие. "Избегать" означает, что младенец ассоциирует фигуру матери с угрозой его функционированию. Важно, что эта ранняя защита также служит отражению болезненного аффекта.

Практически все примеры из книги К.Ильячефф принадлежат, или включают элементы этой первичной формы защиты.

«Оливье, который не хочет дышать». Роды были в машине скорой помощи. Через несколько дней он уже был не дома, а в яслях. Мать видела его только в момент появления на свет, она не выносила плач чужих младенцев. При встрече с аналитиком – полное молчание, ни какого контакта. Соматический ответ на утрату матери – бронхит, кожное раздражение. Аналитик «возвращает» положительный образ матери ребенку, и кожа очищается, но дыхание тяжелое. Снова аналитическая интервенция (поглаживание пупка и рассказ об истории рождения), символизация материнского образа (она в сердце), а не фиксация на травме рождения.

Этот пример еще любопытен тем, что лишний раз демонстрирует первичную функцию кожи младенца и его первичных объектов в отношении наиболее примитивного связывания вместе частей личности, еще недифференцированных от частей тела. Ее можно успешно исследовать в психоанализе в свете проблем зависимости и сепарации в переносе.

В наиболее примитивной форме части личности должны удерживаться вместе способом, переживаемым пассивно, при помощи кожи, выполняющей функцию границы. Но эта внутренняя функция контейнирования (содержания) частей Я изначально зависит от интроекции внешнего объекта, который переживается, как способный выполнить эту функцию. Позднее идентификация с этой функцией объекта сменяет неинтегрированное состояние и дает начало фантазии о внутреннем и внешнем пространствах. Только тогда закладывается основа для операций примитивного расщепления и идеализации себя и объекта, как это описано у Мелани Кляйн. Пока контейнирующая функция не будет интроецирована, не может возникнуть концепция пространства внутри себя. Следовательно, интроекция - то есть конструирование объекта во внутреннем пространстве - нарушается. В ее отсутствие обязательно будет функционировать проективная идентификация, и будут иметь место соответствующие замешательства, связанные с идентичностью. Теперь можно понять, что стадия первичного расщепления и идеализации себя и объекта основывается на этом раннем процессе контейнирования себя и объекта их соответствующими "кожами", как пишет Эстер Бик в своей статье «Переживание кожи в ранних объектных отношениях». Флуктуации в этом первичном состоянии демонстрируют дезинтеграцию, как пассивное переживание тотальной беспомощности и, в тоже время, интенцию к неистовому поиску объекта - света, голоса, запаха, другого ощущаемого предмета, который может удержать внимание и впоследствии быть пережитым, хотя бы кратковременно, как удерживающим вместе части личности. Оптимальный объект - сосок во рту вместе с держащей, говорящей и знакомо пахнущей матерью - этот контейнирующий объект конкретно переживается как кожа. Неправильное развитие этой функции первичной кожи может быть следствием неадекватности действительного объекта или фантазийных атак на него, препятствующих интроекции. Нарушение функции первичной кожи может привести к формированию "второй кожи", посредством которой зависимость от объекта замещается псевдонезависимостью, неподходящим использованием определенных психических функций или, возможно, врожденных талантов для создания замены этой функции кожного контейнера. Как в примере с Оливье.

Борьба.

В однолетнем наблюдении за незрелой молодой матерью и ее первым ребенком можно было видеть постепенное развитие функции "кожи-контейнера" до двенадцати недельного возраста младенца. По мере того как переносимость матерью близости к ребенку увеличивалась, ее потребность возбуждать младенца для проявлений витальности снижалась. Можно было наблюдать последующее сокращение [количества и интенсивности] неинтегрированных состояний. Последние характеризовались дрожью, чиханьем и дезорганизованными движениями. Затем они переехали в новый, еще не оборудованный дом. Это сильно повлияло на материнскую способность к холдингу и привело к ее отчуждению от младенца. Она начала кормить дочь, глядя в телевизор, или ночью, в темноте, не беря ребенка в руки. Это привело к росту соматических нарушений у девочки и увеличению [количества и интенсивности] неинтегрированных состояний. Положение ухудшила болезнь отца, и мать вынуждена была искать возможности выхода на работу. Она начала подталкивать ребенка к псевдонезависимости, активизируя ее днем и наотрез отказываясь реагировать на плач ребенка ночью. Мать теперь вернулась к бывшей ранее тенденции провоцировать у ребенка агрессивные выпады, которыми восхищалась. Результат - гиперактивная и агрессивная девочка шести с половиной месяцев, которую мать называла "боксером" за привычку ударять людей по лицу. Мы можем увидеть здесь формирование мышечного типа самоконтейнирования - "второй кожи" вместо истинного "кожного контейнера".

Детей, с поведением, подобным как у Алисы родители описывают по-разному: "маленькие монстры", или "святые мучители", или "упрямцы", "избалованные" и очень часто дети носили клеймо "гиперактивных".

Долгое время клиницисты рассматривали таких детей, как продукт несостоятельной дисциплины. Рекомендовавшимся лечением было - "твердость", "дисциплина", "дайте ему знать, кто командует". Вероятно, многие из этих детей действительно продукты вялой дисциплины, но дети, которых описывает Сельма Фрайберг, должны быть отделены от "избалованных". Эти тоддлеры были, в каждом случае, и "маленькими монстрами" днем, и детьми, испытывающими ужас ночью, которые просыпались в острой тревоге и не могли успокоиться и вернуться ко сну.

Тринадцатимесячный Жозуа проиллюстрировал своим поведением многое. Он упрямый, отрицающий и провоцирующий со своей мамой, и бьет ее со всей своей силой, когда она требовательна. Когда борьба ослабевает перед более сильным оппонентом, Жозуа испытывает вспышку гнева. (Мой пример пациента В. 20-ти лет, случаи в институте и в школе с преподавателями). Жозуа валится на пол, визжит и колотится, слезы льются рекой. Ни мама, ни терапевт не могут его "достать". Он полностью отключен. Терапевту потребовалось около 10 минут, чтобы извлечь его из этого состояния. Он был изможденный, трясущийся, с одышкой и в испарине.

Это пример поведения, которое может быть названо разрушительным, состоянием дезинтеграции. В тоже время, родители Жозуа сообщили, что он бодрствует часами ночью. Он просыпается в ужасе или с плачем. Где же тревога в его поведении днем? Она присутствует, но кажется такой быстрой и неглубокой, что только опытный наблюдатель сможет увидеть ее. Перед каждым эпизодом борьбы с матерью можно заметить выражение страха на его лице, длящееся только один момент. Затем следы страха исчезают с его лица, он начинает драться, и когда ослабевает драка, наступает вспышка гнева и состояние дезинтеграции.

Не следует думать об этой "борьбе", как о защите Эго. Борьба, как защитный механизм располагается в нашей теории защит главным образом тогда, когда становится сложной и составляющей зашитой Эго, как в "идентификации с агрессором". Но в период до формирования Эго защиты происходят, в большой степени, из биологического репертуара. Кажется, что Жозуа бил свою маму не только по причине террора; он борется против опасности беспомощности и расторможения собственных чувств, которые сопровождают переживание крайней опасности. Сами состояния дезинтеграции у Жозуа вызывают переживание крайней опасности в них самих.

В каждом таком случае следует помогать родителям распознать, что именно тревога запускает монстроподобное поведение и вспышки гнева, и когда мы можем справиться с тревогой, как тревогой, патологическое поведение пропадает.