Бруно Фрей. Предисловие 13 страница

– Я займусь этим, – тихо ответил он.

– А не будет ли лучше, коллега, если мы вместе посмотрим дело?

– Вы так считаете?..

– Мне кажется, мы не вправо отмахнуться от этой жалобы.

– Конечно, – сказал Будил и выпрямился. Не с того конца начали, господа! – торжествующе подумал он. Дело Койтера и сообщников лежало в его портфеле.

– С вашего разрешения, я бы зашел к вам ненадолго.

– Пожалуйста. – Будил сделал широкий жест рукой.

У двери кабинета произошла небольшая заминка. Каждый хотел пропустить другого вперед, в конце концов они одновременно схватились за дверную ручку и столкнулись локтями. Будил довольно потирал руки, входя в комнату вслед за гостем. Слава богу, секретарши на месте не было.

– Я как раз занимаюсь этим делом, – поспешно сказал Будил, прошел вперед и склонился над столом, чтобы взять портфель. При этом он внимательно следил за незнакомцем, который бросал вокруг себя быстрые взгляды.

Все это только предлог, мелькнуло у Будила. Меня подлавливают. Сейчас он спросит о деле Мрацек.

Дрожащей рукой Будил вытащил бумаги из портфеля и положил их на стол. Отступил в сторону.

– Прошу вас, – покорно произнес он.

Опершись на левую руку, незнакомец склонился над бумагами. У него были широкие холеные ногти. Запахло дорогим мылом.

– Так, так, – бормотал он. Открыл полицейский рапорт, пробежал глазами первые две страницы. Будил стоял рядом, судорожно сцепив руки и непрерывно шевеля пальцами.

Не поднимая глаз, незнакомец сказал:

– Насколько я могу судить, Лео Хоймерле действительно не принимал участия в преступлении. По крайней мере именно это явствует из полицейского рапорта. – Тут он впервые взглянул на Будила. У него были маленькие водянистые глазки. – Возможно, у вас сложилось другое мнение в ходе допроса?

Он даже не подумал прочесть рапорт, мелькнуло у Будила. Все, что он говорит, ни на чем не основано.

– У меня действительно сложилось другое мнение, – сказал он громко.

– Разрешите посмотреть протокол?

– Здесь вы найдете все, – дотронувшись до бумаг, сказал Будил.

Незнакомец вновь углубился в чтение. А Будил судорожно пытался вспомнить обстоятельства дела Койтера. Он смотрел на холеные ногти незнакомца, вдыхал аромат дорогого мыла и не мог ничего вспомнить.

– Лео Хоймерле, о котором идет речь, я допрашивал лишь однажды, да и то поверхностно, – вдруг произнес он. – Поэтому пока я исхожу из показаний главного обвиняемого, Вильгельма Койтера. Суть в том, что все это время я одновременно занимался другим – делом об убийстве.

– Ах вот как, об убийстве?

– Да, – ответил Будил и испугался собственной храбрости. – Я веду дело Мрацек.

– Она детоубийца, если не ошибаюсь?

– Да, детоубийца.

– Но, коллега, дело Койтера куда важнее, ведь это чудовищное преступление – грабеж, осквернение трупа, кража, обман, подлог, – тут поработали опытные злоумышленники.

– Я в первую очередь занялся убийством, – коротко ответил Будил.

– Не хочу навязывать вам свое мнение. Но считаю нужным напомнить, что дело Койтера находится у вас уже три недели.

– Обвиняемого Хоймерле я допрошу сегодня же, – сказал Будил.

– Как, вы его еще не допрашивали?

– Сегодня же.

– Значит, вы до сих пор этого не сделали?

– Нет.

– Вы обязаны сразу же допрашивать обвиняемых, коллега!

– Я всего лишь человек, – только и смог вымолвить Будил.

Наступило молчание. Будил стоял, вперив взгляд в незнакомца, который рассматривал свои руки, теребящие папку с делом. Потом, как бы сделав над собой усилие, он поднял глаза на Будила.

– Мы должны удовлетворить жалобу, – сказал он.

– Вы считаете?

– Да. Доктор Хоймерле вправе жаловаться, ибо за целых двадцать дней следствие ограничилось только одним допросом.

Его розовое лицо вновь приняло дружелюбное выражение, оно улыбалось. Улыбкой палача.

Едва незнакомец вышел, Будил принялся быстро ходить взад и вперед по комнате, от двери к окну, от окна к двери. Снова к нему придираются, уже в какой раз за двадцать шесть лет службы. Этих господ не устраивает его добросовестность. На сей раз они принялись за него уже через два месяца – да с каким коварством! Он, видите, не допросил арестованного! Разве их интересует, сколько долгих ночей он провел над показаниями Вильгельма Койтера? Словно одержимый, он без конца перечитывал полицейский рапорт, протоколы допросов главного обвиняемого. Действительно, речь шла об изощренных, опытных преступниках. Разве тут поспешишь!

Будил еще раз перелистал полицейский рапорт. Обвиняемый Хоймерле… Постой, постой! Не участвовал в преступлении, говорите вы? «…обвиняемые Койтер, Марек Франц, Марек Вальтер, Хоймерле и впоследствии скончавшийся Фишер на грузовике, который вел Фишер и который был украден братьями Марек у их прежнего хозяина, кровельщика Хоффтшгера Леопольда, подъехали к складу…»

«Койтер, Марек, Марек, Хоймерле и Фишер». Так, значит, молодой господни Хоймерле не участвовал в преступлении?

Будил схватил телефонную трубку, дрожащей рукой набрал номер тюремной инспекции. Энергично потребовал немедленно доставить на допрос подследственного Лео Хоймерле. Его попросили подождать, а затем сообщили, что подследственный Лео Хоймерле только что освобожден из‑под стражи.

Западня. Его хотят взять за горло. А ведь он прав, прав не формально, а по существу. На это и нужно будет ссылаться. Что же касается Мрацек, то она виновата, хотя и не сознается пока, еще не прижата к стенке неопровержимыми доказательствами. Все дела, хранящиеся в тумбочке, – это трагедии, трагедии и смертные приговоры. Там все виновны: хотя и не все сразу сознавались, всех удалось прижать к стенке. Можно действовать. Нужно только прибавить три, четыре строки к каждому делу, а потом готовые, подписанные, опечатанные дела – к прокурору. Что же касается Койтера – завтра же он допросит братьев Марек, выявит их соучастие и передаст дело прокурору, ведь вина главного обвиняемого уже доказана. Он метался по кабинету, обдумывая план сражения за себя. Он не заметил, что время идти в ресторан. А когда после обеда вернулась секретарша, он отослал ее, чтобы она не мешала думать. Где ему было знать, что в это время дисциплинарная комиссия уже обсуждала его работу.

Было половина пятого, то есть конец рабочего дня, когда к нему в кабинет вошли члены комиссии. Вначале появился незнакомец с лицом доброго дядюшки, затем сутулый полный седой мужчина и наконец молодой бледнолицый следователь в очках. Они извинились за вторжение, и пожилой мужчина, в котором Будил с ужасом узнал президента сената, оглянулся в поисках стула. Затем, тяжело вздохнув, он сообщил Будилу, что, как это ни прискорбно, решено начать дисциплинарное расследование.

– И это уже не впервой, коллега, – сказал он грустно, и оба его спутника кивнули с серьезными лицами, подтверждая сказанное.

Будил глотнул – к горлу подступил комок – и тоже кивнул молча. Затем президент осведомился, как идет следствие по делу Койтера.

– Все в порядке, господин президент, – произнес Будил с натянутой улыбкой. – Если вы имеете в виду жалобу на арест, то могу вас успокоить. Обвиняемый Лео Хоймерле, который бог знает по чьему распоряжению освобожден из‑под ареста, действительно сообщник Койтера. Его отец заблуждается. Суть в том…

– Я достаточно знаком с этим делом, – перебил его президент. – Если обвиняемый – активный соучастник преступления, что ж, для вас это еще хуже, коллега Будил. Не допрашивая преступников целых двадцать дней, вы способствовали его освобождению. Как это могло случиться?

Будил молчал.

– Вы утверждаете, что все это время занимались делом Антонии Мрацек. Значит, следственные материалы в порядке? Прокурор требует, чтобы мы подготовили обвинительное заключение.

– Завтра следствие будет закончено.

– Вы разрешите посмотреть протоколы?

Будил молчал.

– Я попросил, коллега, показать протоколы.

Будил судорожно глотнул, поднял усталые глаза и сказал:

– Их здесь нет, господин президент.

– Как это нет?

– Я имею привычку работать по ночам дома. Протоколы лежат там.

Трое мужчин переглянулись, молодой следователь пожал плечами, на его худой шее выступили жилы. Старшие обменялись кивком. Президент повернулся к Будилу вместе со стулом и сказал:

– Коллега Будил, за время службы в нашем суде вам было поручено тринадцать дел. Ни одно из них вы не довели до конца. Можете ли вы показать мне хотя бы протоколы следствий?

У него были большие треугольные глаза, не злые, а только грустные и полная, укоризненно выпяченная нижняя губа.

– Я вел дело врача… – начал было Будил.

– Это дело завершил ваш предшественник. Вам нужно было только его прочитать и поставить свою подпись.

Будил отвернулся и уронил голову на стол. Он плакал. Молодой следователь и господин с лицом доброго дядюшки подскочили к нему и дотронулись до его плеча. Он был как во сне, слышал какие‑то слова и не понимал их смысла, но чувствовал, что его успокаивают, не винят, а, напротив, утешают, и это окончательно лишило его самообладания. Уткнувшись в ладони, он зарыдал.

– Тяжелое нервное потрясение, – донесся до него голос президента сената.

Потом они ехали в машине, поднимались по лестнице, неосвещенный подъезд был таким привычным, и Будил, который больше не плакал, а лишь изредка всхлипывал, пытаясь проглотить комок в горле, шел впереди.

Они увидели Штефанию, железную кровать, часы с кукушкой, тумбочку. Когда советник открыл ее, оттуда выползло небольшое облачко пыли, он бы упал, если бы не схватился за спинку кровати.

«Фантастика», – подумал молодой следователь, отличавшийся романтическим складом ума, и возбужденно подергал очки. Те, кто постарше, стояли молча, с ужасом взирая на это кладбище протоколов. Будил, словно танцуя, отступил в сторону, оперся левой рукой о тумбочку – наследство покойной матери, а правую простер вперед, будто призывая всех посмотреть на свой позор.

Прямо против него неподвижно, навытяжку, стояла Штефания, и ее застывшие серые глаза через головы судей смотрели на преступника.

 

Герман Фридль. Визит епископа [35]

 

Пульсация в висках, которая беспокоила его преподобие Бенедикта Влаха с некоторых пор, – это было еще полбеды; куда хуже была пелена, застилавшая глаза, и, сколько бы он ни старался, ему не удавалось от нее избавиться.

Преподобный отец подумывал даже обратиться к врачу, своему приятелю, если после визита епископа, о котором его давно оповестили и который уже сейчас вызывал столько хлопот и волнений, ему не станет лучше.

Пока что он лишь немного изменил свои привычки – передвинул на более ранний час вечернюю трапезу, ограничил себя одним стаканом пива – раньше он выпивал два – и выкуривал только одну трубку – перед сном.

Больше всего его выбивали из колеи регулярные поездки в столичный епископат, в частности для того, чтобы навести справки о его преосвященстве, поскольку отцу Влаху не удалось ничего толком узнать у собратьев из соседних общин – у тех, кто уже свободно вздохнул после визита епископа, или тех, кто делал вид, что близко знаком с его преосвященством.

После таких поездок в столицу отец Влах падал в изнеможении в кресло, и экономка – около сорока лет прослужившая у него и уже заметно одряхлевшая, – стягивая башмаки с его отекших ног, слышала только одно: «Ох уж эти господа в епископате, ну прямо фальдфебели!» Хотя сам патер никогда не служил в армии, он знал, что представители младшего клира сплошь и рядом несли военную службу и с завидным рвением продвигались по служебной лестнице.

Как бы там ни было, Влах видел, что младшие клирики позволяют себе разговаривать в тоне приказа и бумаги составляют по‑армейски, что, по его мнению, им не подобает.

И с кем же еще, если не с верной Мари, мог он поделиться своими мыслями? Покорно, с трудом склоняла она и без того согнутую временем спину, чтобы снять башмаки, причинявшие ему боль.

За многие годы они стали похожи друг на друга: оба – святая наивность и простодушие, но при этом патер не ронял своего достоинства, соблюдая дистанцию в отношениях.

С волнением думал он о том, какие молитвы выбрать для мессы: кто знает, что понравится его преосвященству.

Старик священник слабо разбирался в новшествах литургии, хотя епископ давно уже вводил их в городских церквах, заботясь об оживлении религиозной жизни.

По правде говоря, его преподобие Влах не очень‑то придерживался этих новшеств во вверенном ему приходе, среди своей паствы. Даже в разговорах с Мари он старался обходить эту тему, ограничиваясь неясными намеками.

Взволновал патера и приезд епархиального казначея, собиравшего церковный налог, – привычный уклад жизни был нарушен, а это для людей преклонного возраста не проходит даром.

Патеру потребовалось немало умения и такта, чтобы заставить нерадивых плательщиков погасить задолженность. Однако к предстоящей проверке церковных книг он отнесся довольно спокойно, и это спокойствие передалось Мари. «Если я до сих пор не научился вести книги, – заявил он, – то сам епископ меня не научит».

Скорее неприятности, чем волнения, сулило патеру приглашение именитых граждан городка – бургомистра, председателей солдатского союза и певческого общества, членов приходской общины; музыкальную капеллу предстояло позвать специально; все ждали особых приглашений, хотя женщины давно уже держали наготове выходные платья.

Однажды после обеда, соснув немного и чувствуя себя отдохнувшим, патер поднялся и пошел к старшему учителю.

Он медленно, неуверенными шагами поднимался по крутой дорожке к школе, чуть раньше, чем нужно, и тверже, чем следовало, втыкая свою палку в землю. Прежде чем войти, он остановился, отдышался, затем постучал и, когда из дома послышалось резкое «войдите», отворил дверь. Он заметил, как вытянулось лицо учителя, затем сморщилось за толстыми стеклами очков и наконец застыло в выражении высокомерного смирения и почтительности.

Учитель вскочил, склонился к руке патера.

– Мое почтение, ваше преподобие, – прогнусавил он, и слова повисли у него на усах, прикрывавших широкий рот. – Садитесь, пожалуйста.

– Видите ли, – начал патер, садясь на стул и положив руки на колени, – я пришел обсудить с вами, как школьники будут встречать его преосвященство епископа.

У него перехватило дыхание, и учитель перебил его:

– Не беспокойтесь об этом, господин патер. Взгляните, я уже все обдумал. – И он извлек лист бумаги, на котором аккуратно, разными красками были расчерчены маленькие квадратики. – Значит, так: мы выстраиваемся здесь, – его палец провел по листу большую дугу, – думаю, его преосвященство господин епископ не может явиться иначе как по земле. – И, словно это была веселая шутка, он рассмеялся.

– Вы и священнослужители других приходов разместитесь тут, – неуклюжий указательный палец лег на бумагу, – и будете приветствовать епископа отсюда. Тем временем я, – палец отполз дальше, – с обоими детьми, теми, что будут читать стихотворение, занимаю позиции здесь. – Учитель поднял глаза, хихикнул и подмигнул патеру: – Даже об этом я подумал!

Он склонил голову набок (что моя канарейка, мелькнуло у патера) и ждал одобрения.

Однако патер промолчал, слегка кивнул, и учитель стал кашлять, чтобы скрыть смущение. Патер тут же поднялся, протянул руку и, несмотря на уговоры остаться, ушел.

Вечером, когда Мари стягивала с него башмаки, он сказал:

– Учитель дураком меня считает, круглым дураком! – и рассмеялся, оттого что разгадал чужие мысли.

Не так‑то легко было составить меню для его преосвященства. Приезд ожидался после обеда, но, зная его причуды, трудно было решить, что лучше – приготовить ли небольшую закуску, чтобы сгладить кое‑какие тактические шероховатости, или все внимание уделить вечерней трапезе. Наконец, нужно было достать посуду, ведь братию из соседних приходов тоже предстояло пригласить вечером к столу. При этом отбирать гостей нужно будет весьма осмотрительно, дабы не вызвать неудовольствия высокой особы.

Незадолго до этого отец Влах узнал об одном случае, который в глубине души доставил ему удовольствие, хотя одобрить поступок собрата, сбившегося с пути истинного, он, естественно, не мог.

А произошло вот что: патеру в городе X сообщили о предстоящем приезде епископа. В ответ на это сия духовная особа поспешила написать господину епископу, что‑де в таком‑то году в этом приходе уже побывал его бессмертный предшественник, так что новый высокий визит, по его мнению, будет излишним – ведь у его преосвященства наверняка есть более неотложные дела.

Как и следовало ожидать, визит епископа состоялся в положенное время, но патер запер церковный двор и засел в церкви, так что его преосвященство, уважая неприкосновенность места сего, удовольствовался официальной церемонией и очень скоро отбыл восвояси, не слишком милостиво настроенный.

Дотошно, со стариковской хитрецой отец Влах принялся выяснять, в каких еще приходах побывал в этом году епископ.

А так как было известно, что он после кончины своего предшественника мог нанести лишь один визит в каждый приход, то после некоторых уточнений стало все ясно.

Что и говорить, эти вести доставили старику большое удовольствие и заметно исправили настроение, в какой‑то мере вознаградив его за все тревоги.

К этому времени удалось примирить между собой именитых граждан городка (коих пришлось строго‑настрого разделить на «высших» и «низших»), хотя недовольство их и не было серьезно, отмахнуться от этого было нельзя; сейчас, когда страсти улеглись, можно было быть уверенным, что какое‑то время, во всяком случае пока епископ будет в городке, спокойствие не нарушится.

Настоятель церковного округа, вертлявый, болезненный человек, словно командир передового отряда, ворвался к патеру, проэкзаменовал школьников и снова ускакал – тень, опередившая хозяина.

Итак, наступил канун приезда. Патер Влах был, разумеется, вполне подготовлен, он сделал все, что требовалось, и к тому же самым наилучшим образом.

Спать он отправился раньше обычного, повторяя про себя псалом: «…щит и ограждение – истина Его. Не убоишься ужасов в ночи…»

Окно было распахнуто. Тихий ночной ветерок раскачивал верхушки буков перед домом, и запахи лета доносились с лугов, врываясь в комнату вместе со стрекотом кузнечиков и мягким светом звезд.

Раздевшись, патер взобрался на постель, поправил подушки и вытянулся, тяжело дыша, на своем ложе. По правую руку от него лежал наготове большой носовой платок, а рядом – старые четки матери, он перебирал их иногда бессонными ночами.

Свистящее дыхание то и дело приподнимало его и опускало на подушки, кровь волнами приливала к вискам, затем, отхлынув куда‑то к затылку, снова била в виски, с небольшими, но пугающими перебоями.

Священник старался лежать не двигаясь, но вдруг в горле у него запершило и он начал кашлять; это раздражение, постепенно усиливаясь, перешло в мучительный кашель, который сотрясал его грудь, сводя на нет все старания сдержаться. Он перекрестился и с трудом пробормотал слова какой‑то молитвы. Рука его так и осталась лежать на груди – не было сил пошевелить даже пальцами. Опять возникло ощущение невыносимой слабости, как в день, когда он был рукоположен в священники: подняв тогда чашу, он вынужден был тут же опустить ее – иначе она выскользнула бы из рук.

Он так и не узнал, произнес ли тогда слова обращения, – ничего, кроме невообразимой слабости и пустоты, он не чувствовал. Напрасно оба его собрата успокаивали, уверяя, что все прошло, как положено; им не удалось разубедить его, он был безутешен.

Старик вздохнул. Трудно было отбиться от воспоминаний. Сколько раз он задавал себе вопрос – как случилось, что он стал священником, принял обет? Теперь это уже не волновало его. В душе не было ничего, ничего не осталось, кроме старческой усталости.

Он принял обет, еще в юные годы получил приход и постепенно обрел свое место в жизни.

Несмотря на острую боль, словно клинок, пронзившую левое бедро, в душе поднялась радость, она захватила его, пересилив неистовое страдание. Он вдруг вспомнил времена, когда его несколько раз в неделю приглашали на обход. Его умиляло тогда усердие прихожан! Он гордился, что люди спрашивают его мнение, советуются с ним.

Но вскоре он заметил, что его посещения уже не радуют прихожан, они с трудом скрывали это, а немного погодя он пережил первое разочарование на своем патерском пути.

Его предшественник изучал медицину и дошел даже до практики в больнице, но после студенческой дуэли, имевшей кое‑какие последствия, бросил занятия и, обратившись к религии, стал священником. А так как люди стремились не только к божественному утешению, но и к исцелению телесному, то именно к нему, к его предшественнику, обращались, когда кто‑нибудь заболевал, к его советам с радостью прислушивались, а помощь охотно принимали. «Но я ведь тоже добился уважения, – подумал старый патер, – правда, на это ушло немало времени».

Воспоминания проносились неосязаемые, бесплотные, и где‑то рядом с болью, вспыхнувшей с новой силой, он ощутил страх. Годы жизни выстроились перед его мысленным взором, и не было среди них ничего яркого, запоминающегося. Дни его, ничем не примечательные, складывались в недели, месяцы, годы – все они прожиты и ушли в небытие; а теперь время его так медленно тянется под бременем старости.

И вот он лежит беззащитный в наготе своей, жалкий и беспомощный, и воспоминания опутывают его, затягивая в свою сеть.

Старый священник тихо засмеялся: «Ну конечно же, епископы – те же люди». Он повторил это несколько раз, перебирая бусинки четок. «Да, те же люди…» Рука испуганно сжала четки, а пальцы сдвинули бусинки.

Я похоронил на кладбище человека, а он вовсе и не был христианином. Его выбросила на берег река, и могильщики‑крестьяне, уставшие после работы в поле, спешили так же, как и я, предать его земле.

На следующий день принесли мне бумаги утопленника – это был матрос, к тому же мусульманин. Приехал епископ, суровый был человек. Без облачения, стараясь не привлекать внимания, пошли мы на кладбище – епископ, его церемониймейстер (теперь их обоих уже нет в живых) и я. Его преосвященство, еле сдерживая гнев, заново благословил кладбище, чтобы не вызвать недовольства верующих. Animae eorum et animae omnium fidelium defunctorum per misericordiam Dei requiescant in расе. Amen.[36]

Нет, небо не обрушилось на нас ни тогда, ни позже, но все‑таки что‑то во мне изменилось, хотя вроде бы ничего и не произошло.

Еще в семинарии один профессор говорил: «Помните, что облачение священника – это форма, которая вас ко многому обязывает, но не забывайте, что эта же форма и поддерживает вас в минуты слабости…» «Меня поддерживали форма и страх», – подумал старый патер.

Он повернулся на бок, чтобы ноге, которая была когда‑то сломана, было удобнее.

Он упал по пути к своим прихожанам, и лишь спустя три или четыре часа его подобрали двое подгулявших парней, которые возвращались от своих подружек. «Тогда я тоже ничего не сделал для спасения их души; моя благодарность была сильнее гнева за их прегрешения. Я даже ничего не сказал им, ни тогда, ни после. Разве в моих силах исправить грешников?» – вздохнул старик. Но это был вздох не от души.

Вот тогда стало ясно, что ходить, как прежде, он уже не сможет, и пришлось отказаться от прихода, и епископ (тот, что уладил дело с осквернением кладбища) договорился о его переводе сюда, в эту маленькую бедную церковь.

Старик снова принялся читать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…» Летом, когда ветер, как сейчас, гулял в широких ветвях кроваво‑красных буков… под темными стволами деревьев знойными ночами я видел… да святится имя твое, отец небесный, отпусти ты им этот грех – они еще полудети, – я и сейчас слышу их возгласы, полные страха и робкого блаженства, они доносятся из ночной тьмы.

Четки выскользнули из пальцев – он нащупал их в складках простыни. За окном зашумели деревья, поднялся ветер. Старый пастор продолжал молитву:

«О господи, тебе открыты все сердца… – дальше он не помнил ни слова. – Где же мой молитвенник?» – Он начал шарить по ночному столику. Нашел его, положил на одеяло, потянулся к выключателю – да где же он? Продолжая шарить в темноте, он опрокинул лампу, и на него посыпались мелкие осколки. Он осторожно отдернул руку и вытянул ее вдоль тела.

«Кричать бесполезно, – сказал он себе, – бесполезно, надо ждать утра».

Молиться он больше не мог. Кровь волнами приливала к вискам и, отхлынув куда‑то к затылку, снова била в виски с небольшими, но пугающими перебоями. Мысль о наступлении дня несла с собой страх и чувство одиночества.

«Если бы я послушался доктора! – терзал себя старый патер. – Он предупреждал меня. Все мы смертны, говорил доктор, но нельзя же покорно с этим смириться».

Время от времени они встречались – доктор по пути к больным, а он – к беднякам; два старика останавливались на минутку поговорить о том о сем.

– Да, конечно, господин патер, нам с вами ни к чему притворяться. Вы же знаете, как я смотрю на эти вещи, думаю, что и вы так же, хоть и боитесь себе в этом признаться. Поживешь с наше, так поймешь, что все боги одинаковы – хочется только, чтобы люди поняли это, тогда они перестанут смешивать свою веру со счетом в банке.

Он пытался защищаться, но доктор продолжал:

– Вы и сами так думаете, мой друг, это вас и удручает. Что удалось вам изменить за вашу жизнь? В конце концов, к чему вы пришли, не к тому ли, к чему приходит самый последний глупец? Да, и все же мы с вами мудры, стары и мудры, этого уж не отнять у нас никому, даже епископу.

Надо было возразить ему, но он не унимался.

– Подобные вопросы не обременяют тех, кто наверху, вы это, конечно, понимаете, господин патер. Мы с вами, кто мы такие? – солдаты, вот и торчим в окопах на переднем крае, оторванные от всех. В штабах – будь то ваше или мое ведомство – там другие заботы. Со звездами и господом богом нам приходится разбираться самим, а указания, которые нам время от времени «спускают сверху», – что в них? – пустые словеса: ни плоти, ни крови.

Доктор не заметил моего испуга, да и как он мог догадаться, что он задел меня за живое.

– А так как мы покорно молчим, – продолжал он желчно, – они и считают нас дураками, эти благородные господа тыловики. Конечно, лучше быть такими, как бургомистр или учитель (он меня тоже недолюбливает), а на людях осенять себя крестным знамением – этого довольно, чтобы снискать уважение.

Нужно было возразить ему. «In nomine patris et filiiet spiritus sancti»,[37] – прошептал патер и перекрестил кого‑то правой рукой, словно перед ним был доктор.

Утром Мари долго стучала в дверь, прежде чем он услышал.

– Я плохо спал, Мари, – прокряхтел отец Влах.

– Скорее бы уж кончился этот визит, – вздохнула Мари.

– Да, скорее бы, – сердито поддакнул Влах, – но ведь еще даже не начинался, а вообще‑то, – упрямо добавил он, – сплю я или не сплю, никакого отношения к визиту это не имеет.

Мари промолчала. Но движения ее рук – она застегивала на нем пальто – выдали ее мысли.

После мессы Мари зашла за ним в ризницу. Она сказала:

– Когда вы сегодня преклонили колена, видно было, что у вас болит нога.

– Чепуха. – Патер оборвал неприятный разговор. Его мучило нечто более важное: опять он не мог вспомнить – закончил ли обряд дароприношения. Сколько ни старался сосредоточиться, восстановить все в памяти, шаг за шагом – ничего не выходило. Спрашивать Мари было неудобно, и он сказал:

– Да, у меня заболела рука, когда я поднял чашу после таинства превращения.

Мари промолчала – видимо, он прочитал весь текст.

– И к тому же закружилась голова, но все‑таки я поднялся. Все было, как положено.

И снова Мари смолчала.

Нос est enim[38] – да, он знал, это произошло именно так: он поднял чашу, и тут закружилась голова, и он вынужден был опереться обо что‑то, но обряд он все‑таки кончил.

Итак, я удержался на ногах и продолжил молитву, но почему так трудно все припомнить? Это странное головокружение, оно, как вата, окутало голову, глушило мысли. А что, если я подниму руку и попробую сжать пальцы?.. И патер пошевелил пальцами, а Мари спросила:

– У вас пальцы болят, может, их свела судорога?

– Нет, рука действует, как обычно. – Ему вдруг стало невыносимо грустно.

«Мои пальцы, мои руки – плоть моя и кровь, почему до сих пор таинство пресуществления не коснулось меня? А теперь я стар, и на пути моем встали страх, головокружение, недуги».

Позавтракав с Мари на кухне, он немного повеселел. Утренние часы прошли в тихом беспокойном ожидании; беспокойство, хоть и не заметное со стороны, не давало ему сосредоточиться, его мысли скользили, ни на чем не останавливаясь, перескакивая с предмета на предмет.

После обеда он облачился с помощью Мари. Затем, сунув канарейке кусок сахару, зашагал взад и вперед по комнате, читая молитвенник.

Прочитав псалом: «Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей! В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышь молитву мою», он немного успокоился.

Как же это он забыл о тех двух священниках из соседнего прихода! С громкими шутками набросились они на него при встрече. Нет, им это было не к лицу, ему даже стало неловко.

Да и он был не очень сдержан: когда один из этих господ, шагая взад‑вперед по комнате, зацепился за ковер, он поспешил носком башмака расправить загнувшийся угол, словно в эту минуту для него не было ничего важнее.