Такая установка вынуждает либидо переключиться на символ или символический эквивалент «альма матер», или, другими словами, на коллективное бессознательное. Уединение и пост с незапамятных времен являются наилучшими средствами усиления любой медитации, цель которой — открыть дверь в бессознательное.
520
На четвертый день своего поста герой перестает обращаться к природе. Он лежит на своем ложе, изнуренный, с закрытыми глазами, глубоко погруженный в свои мечты, являя собой образ самой крайней интроверсии. Мы уже видели, что при подобных состояниях внутренние переживания занимают место внешней жизни и внешней действительности. У Гайаваты затем возникает видение:
И увидел он: подходит В полусумраке пурпурном, В пышном зареве заката, Стройный юноша к вигваму. Голова его в блестящих, Развевающихся перьях, Кудри — мягки, золотисты, А наряд — зелено-желтый.
Этот странный персонаж обращается к Гайавате следующим образом:
Для тебя Владыкой Жизни Послан друг людей — Мондамин;
|
|
Послан он тебе поведать, Что в борьбе, в труде, в терпенье Ты получишь все, что просишь. Встань с ветвей, с зеленых листьев, Встань с Мондамином бороться!
522
Мондамин — это маис, индейский зерновой хлеб; благодаря интроверсии Гайаваты возникает бог, которого вкушают. Его голод, описанный выше в двояком смысле, — это и томление по кормящей матери, этот голод порождает в душе Гайаваты другого героя, в виде съедобного бога, маиса, сына Матери- Земли. Очевидна и христианская параллель. Едва ли необходимо предполагать здесь влияние христианства, поскольку фрей Бернардино де Саагун уже описал евхаристию Уитцило- почтли среди ацтеков в начале XVI века[631]. Этот бог тоже съедался в процессе церемонии. Мондамин, «друг человека»[632], вызывает Гайавату на сражение в лучах заката. В «сиреневых сумерках» заходящего солнца (то есть в Западной земле) возникает теперь мифологическая битва с богом, который вышел из бессознательного подобно трансформированной рефлексии интровертированного сознания Гайаваты. Как бог или бого-человек он является прототипом героической судьбы Гайаваты; Гайавата, так сказать, несет в себе возможность, а в сущности, необходимость конфронтации со своим демоном. На своем пути к этой цели он побеждает родителей и рвет свои инфантильные узы. Но самая глубокая связь — это связь с матерью. И раз он победил, получив доступ к ее символическому эквиваленту, то он может родиться заново. В этой связи с материнским источником лежит та сила, которая дает герою его необычную силу, его подлинный дар, который он высвобождает из объятий бессознательного своей смелостью и независимостью. Таким образом, сам бог родился в нем. Мондамин, следовательно, означает то же самое, что мать, а борьба с ним есть преодоление и оплодотворение матери. Это толкование вполне подтверждается мифом ирокезов, которые «призывают маис под именем старухи, намекая этим на то, что он впервые вырос из крови старухи, убитой ее непослушными сыновьями»[633].
|
|
Изнурен был Гайавата, Слаб от голода, но быстро Встал с ветвей, с зеленых листьев. Из темневшего вигвама Вышел он на свет заката, Вышел с юношей бороться — И едва его коснулся, Вновь почувствовал отвагу, Ощутил в груди усталой Бодрость, силу и надежду.
523
В борьбе с богом-маисом на вечерней заре Гайавата обретает новые силы: так оно и должно быть, ибо борьба с парализующим воздействием бессознательного взывает к творческой мощи человека. Здесь сокрыт источник всяческого творчества, но необходимо героическое мужество, чтобы бороться с разрушительными силами и отвоевать у них сокровище, которое трудно добыть. Кому это удастся, тот и достигнет наилучшего успеха в жизни. Гайавата борется с самим собой, чтобы сотворить самого себя[634]. Борьба опять-таки длится в течение мифических трех дней. На четвертый день, по пророчеству Мон- дамина, Гайавата побеждает его, и он падает бездыханным на землю. По выраженному им желанию, Гайавата хоронит его в земле его матери. И вскоре после этого на могиле вырастает свежий побег маиса на пропитание людей (ср. рис. 104). Если бы Гайавате не удалось одолеть его, Мондамин мог бы «убить» его и узурпировать его место, а именно — Гайавата в этом случае мог бы стать «одержимым» демоном[635].
524
Примечательно здесь то, что не Гайавата проходит через смерть и возрождение, чего можно было бы ожидать, а сам бог. И не человек перевоплощается в бога, но бог подвергается трансформации в человека и через человека. Словно он уснул в «матери», то есть в бессознательном Гайаваты, и затем был разбужен и поднят на борьбу, в которой он не должен был победить своего противника, должен был, наоборот, сам пережить смерть и возрождение и появиться вновь в новой форме, в маисовом зерне и растении, полезном человечеству. Соответственно, вначале он появляется в образе врага, в качестве убийцы, с которым и должен сразиться наш герой. Это происходит в согласии с насильственной формой всей бессознательной динамики. В этом виде бог проявляет себя, и в этой форме он должен быть побежден. Сама борьба содержит параллель в битве Иакова с ангелом у брода. Нападение инстинкта теперь становится переживанием божественного, позволяя человеку не уступать ему и не следовать ему слепо, а защищать свое человеческое против животной природы божественной силы. Это весьма «пугающая вещь, попасть в руки живого бога», и «те, кто близко от меня — близко от огня, а те, кто далеко от меня — далеки от царства», поскольку «Господь есть пожирающий огонь», Мессия есть «лев племени Иуды»:
Рис. 104. Кукурузный бог. Сосуд из глины. Перу |
Молодой лев Иуда, с добычи, сын мой, поднимается. Преклонился он, лег, как лев и как львица: кто поднимет его?[636]
525
Дьявол так же, «как рычащий лев, рыщет в поисках того, кого он может пожрать»**. Эти хорошо известные примеры достаточны, чтобы показать весомую значимость этой идеи в иудео- христианском учении.
525
В мистериях Митры сначала идет бой героя с быком, после чего в состоянии transitus'a (перехода) Митра несет быка в «пещеру», где и умерщвляет его. Из этой смерти вырастает всяческое плодородие и, прежде всего, все съестное[637] (рис. 74). Пещера соответствует могиле. Та же мысль проводится и в христианской мистерии, конечно в более красивой, более человеческой форме. Душевная борьба Христа в Гефсиманском саду, где он преодолел себя самого, чтобы завершить свой подвиг, далее «transitus», несение креста[638], когда он взваливает на свои плечи символ смертоносной матери, чтобы пронести самого себя к жертвенной могиле, из которой он три дня спустя восстает торжествующим, — все эти образы выражают одну и ту же основную мысль: Христос есть бог, которого вкушают на тайной вечере. Его смерть превращает плоть и кровь его в хлеб и вино, и мы вкушаем их в благодарном воспоминании о великом его подвиге[639]. Связь Агни с напитком сомой и Диониса с вином[640] не может быть здесь не упомянута. Другая параллель — Самсон, задушивший льва, и последующее заселение тела мертвого льва пчелами, от которых пошла известная библейская загадка: «Из ядущего вышло ядомое и из сильного вышло сладкое»[641]. Те же мысли играли, по-видимому, большую роль и в элевсинских мистериях (рис. 4). Кроме Деметры и Персефоны, главным богом элевсинского культа был Иакх. Он был тем самым «вечным отроком» (puer aeternus), к которому Овидий обращается следующим образом:
|
|
Отрок ты веки веков! Ты всех прекраснее зришься В небе высоком! Когда предстаешь, не украшен рогами, — Девичий лик у тебя[642].
527
В великом элевсииском праздничном шествии изображение Иакха несли впереди. Трудно сказать, каким богом являлся Иакх; по всей вероятности, он был отроком или новорожденным сыном, подобно этрусскому Тагу, носившему прозвище «возникшего из свежей борозды отрока», так как, по сказанию, он произошел из борозды, которую оставил за собой крестьянин, работавший плугом. В этом образе нельзя не узнать мотив Мондамина; плуг известен своим фаллическим значением (рис. 39), а борозда, в частности, индусами (Индия) олицетворялась женщиной. Психология этого образа есть совокупление, перенесенное обратно на дополовую ступень, ступень питания; сын есть съедобный злак пашни. Иакх отчасти является сыном Деметры или Персефоны, отчасти же супругом: герой является своим собственным породителем. Его отождествляли с Дионисом, в особенности с фракийским Дионисом- Загреем, которому приписывалась типичная судьба возрождения: Гера подстрекала титанов против Загрея, который, пытаясь от них избавиться, превращался в различные образы. Наконец, когда он принял образ быка, они настигли его в этом образе, убили, разорвали на куски и бросили их в котел, но Зевс убил их молнией и, проглотив еще трепетавшее сердце Загрея, возвратил ему жизнь. Загрей же появился вновь в виде Иакха.
|
|
528
Другим предметом, который несли в элевсинской процессии, была веялка для зерна (корзина для веяния) (рис.4), колыбель Иакха (ликнон — mystica vannus Iacchi). Орфическая легенда[643] повествует о том, что Иакх воспитывался Персефоной в подземном мире, где по прошествии трех лет, проведенных во сне, он очнулся в этой колыбели. Двадцатое боэдромиона {boedromion — месяц, длящийся с пятого сентября по пятое октября) называлось Иакхом в честь героя. Вечером этого дня большая процессия с факелами шествовала по берегу моря, во время которой разыгрывались поиски Деметры и плачи по ней. В индейском эпосе Деметру, блуждающую по всей земле без пищи и питья в поисках дочери, заменяет Гайавата. Как и она, он обращается ко всем созданиям, не получая ответа. Как Де- метра лишь у подземной богини Гекаты узнает о судьбе дочери, так и Гайавата только в глубочайшей интроверсии, спустившись во тьму ночи к матерям, находит то, что он ищет, то есть Мондамина[644]. Что касается содержания мистерий, то из свидетельства епископа Астерия (около 390 г. н. э.) мы узнаем следующее: «Не там ли (в Элевсине) совершается мрачное нисхождение и торжественное совместное пребывание высшего жреца гиерофанта и жрицы, совершающееся наедине, между им и ею? Не гасятся ли факелы и не считает ли бесчисленная толпа, что совершенное обоими в темноте совершается во благо ей (толпе)?»[645] Это, несомненно, указывает на торжество иерогамии, происходившее в подземном пространстве, в лоне матери-земли. Жрица Деметры, вероятно, является при этом заместительницей богини земли, то есть вспаханной бороздой***. Нисхождение внутрь матери-земли также принадлежит к символике материнского чрева; оно было весьма распространено под видом пещерного культа. Плутарх говорит о магах, приносивших жертвы Ариману «в местах, не освещенных солнцем»[646]. У Лукиана маг Митробарзан спускается в «пус-
Рис. 105. Циста (доисторическая каменная гробница) и змея. Серебряная монета. Эфес. 57 г. до н. э.
тую, лесистую, бессолнечную местность»[647]. По свидетельству Моисея Хоренского, в Армении воздавали божеские почести «сестре огню и брату источнику» в пещере. Юлиан рассказывает, по легенде об Аттисе, о «нисхождении в пещеру», из которой Кибела извлекает, то есть рождает, своего сына-возлюбен- ного[648]. Пещера, в которой родился Христос в Вифлееме, («дом хлеба»), была, по-видимому, пещерой (спелеумом) Аттиса.
529
К празднеству иерогамии нужно отнести и дальнейшую символику элевсиний, именно — мистические корзины (рис. 105), содержавшие, по свидетельству Климента Александрийского, печенье, жертвенную соль и фрукты. Но переданная Климентом синфема (исповедь неофита) указывает и на другое:
Я постился, я пил смешанный напиток, вынимал из ларца (cista), но исполнив свою работу, снова возвратил вынутое в корзину, а из корзины в ларец[649].
530
Вопрос о том, что именно лежало в ящике, точнее выяснил Дитерих[650]. «Работой» он считает фаллическую деятель
ность, которую должен был предпринять неофит. И действительно, существует изображение мистической корзины, в которой лежит окруженный фруктами фаллус[651]. На так называемой ло-
вателлинской погребальной урне, рель- _________________________
ефы которой считаются изображениями элевсинских мистерий, изображен неофит, ласкающий обвивающуюся вокруг Деметры змею. Эта ласка внушающего страх животного указывает на преодоление кровосмешения в культе. По свидетельству Климента Александрийского, в мистическом ларце также находилась змея. В данном случае змея означает опасность, исходящую от регрессивного движения либидо. Роде[652] упоминает, что при празднествах-арретофориях в жерло у Фесмофориона бросали печенье, изображавшее фаллос и змею; это было празднеством благословения детей и жатвы[653]. При посвящениях змея также играла большую роль; ей при этом
давалось достойное особого внимания рис 1Q6
название: «бог на груди или коленях». приап'со змеей. Климент упоминает о следующем сим- Римская эпоха воле сабацийских мистерий: «Бог, про
ходящий через грудь (колени), есть, однако, дракон и как таковой пронизывает он грудь (колени) посвящаемых»[654]. От Арно- бия мы также узнаем следующее: «Золотая змея опускается посвящаемым за пазуху и вынимается потом внизу»[655]. В 52-м орфическом гимне Вакху (Бахусу) дается название: «находящийся под сердцем»; это указывает на то, что бог входит в человека как бы через женские гениталии[656]. По свидетельству Ипполита, иерофант восклицал громким голосом во время элевсин- ской мистерии: «Священного мальчика родила Великая, Бримо- на Бримоса»[657]. Это как бы рождественское послание «Меж нас родился сын» приобретает особое значение[658] благодаря сохранившемуся преданию о том, что афиняне «тайно показывают принимающим участие в элевсинской мистерии (эиоп- тии) великую и изумительную и совершеннейшую элевсинскую тайну — срезанный колос******* (рис. 4).
53)
Параллельным мотиву смерти и воскресения является мотив потери и нахождения. Он появляется в совершенно сходном культе, именно — в весенних празднествах, подобных иеро- гамным, во время которых изображение бога прятали и находили вновь. По неканоническому преданию Моисей двенадцати лет покинул родительский дом, чтобы идти поучать людей. Подобно этому и Христос был потерян родителями и вновь найден ими поучающим премудрости; по магометанской легенде Моисей и Иисус Навин теряют рыбу, вместо которой появляется учитель премудрости Хизр (отрок Иисус в храме); так же внезапно является из лона матери обновленно-юным бог хлеба, считавшийся потерянным и умершим.
532
Благодаря всему этому нам становится понятным, почему элев- синские мистерии столь утешительно поддерживали потусторонние надежды неофитов на пришествие грядущего мира. Одна из эпитафий гласит:
Прекрасную, воистину, тайну возвещают блаженные боги! Благословением смертным, а не проклятием,
является смерть!
533
То же говорится про мистерии и в следующем гимне Деметре:
Блаженны видевшие это, из обитающих на земле людей! Но и в отуманивающей темноте смерти Не равен будет жребий того, кто не участвовал
в священных действиях[659].
534
Элевсинскому символу присуще бессмертие; мы вновь находим его в церковной песне Самуила Прейсверка (XIX в.)[660]:
Над твоим делом мы стоим, Господи Иисусе Христе! И оно не может погибнуть, Ибо Твое оно. Лишь пшеничное зерно, Ранее чем взойти на свет Божий, Принося плод,
Должно умереть в чреве земли,
Отказавшись от своей же сущности.
О Иисусе, глава наша!
Страданиями Твоими
Ты поднялся на небеса,
И всякого верующего
Ты ведешь той же дорогой.
Так приведи же и нас
К участию в страданиях и в царствовании.
Проведи нас к свету Твоей смерти,
Вместе с Твоим делом.
535
Фирмик рассказывает о мистериях Аттиса:
В определенную ночь восставляется изображение бога на постели и толпа оплакивает его жалобными восклицаниями; после того, как довольно долго предавались притворному плачу, вносят свет: тогда жрец совершает помазание шеи всем, кто участвовал в оплакивании, после чего он медленно бормочет следующее: «Утешьтесь вы, новопосвященные спасенного бога; и на нашу долю придет спасение и избавление от мук».
Подобные параллели показывают, как мало человеческого и личного в образе Христа и как много, напротив, универсального и мифологического элементов. Герой есть существо неординарное, тот, который населен демоном, и это как раз то, что делает его героем. Вот почему мифологические заявления о героях столь типичны и столь безличностны. Христос был божественным существом, о чем свидетельствует нам из первых рук раннехристианское толкование. Во многих местностях, в многообразных видах, разнообразно окрашенный, согласно времени своего появления, — спаситель-герой является плодом проникновения либидо в материнскую глубину бессознательного. В вакхических посвящениях, изображенных на рельефе дворца Фарнезе, есть сцена, где посвящаемого, скрытого наброшенным на голову его покрывалом, подводят к Силену, держащему покрытую платком веялку (ликнон). Покрывало головы означает невидимое и является прообразом смерти. Среди членов племени Нанди в Восточной Африке новопосвященные обрезанные должны весьма долгое время идти в конусообразных шляпах, сделанных из трав. Шляпы столь долгополые, что закрывают человека полностью, свисая до земли. Обрезанные становятся невидимыми, иначе — духами. То же самое значение покрывало имеет у монахинь. Неофит (мист) образно умирает, как брошенное в землю пшеничное зерно, снова возрождается и попадает в веялку. Прокл также говорит, что неофиты закапывались в землю до самой шеи. Церковь в некотором смысле является могилой героя (ср. сами катакомбы Рима). Верующий спускается в могилу, чтобы потом восстать из нее вместе с героем. Вряд ли можно сомневаться в том, что под понятием церкви скрыт символ материнского чрева. Тантрические тексты толкуют интерьер храма как внутренности тела, и adyton'ou называется матка. Совершенно явственно это видно в поклонении Гробу Господню, хорошим примером которого является Гроб Господень в церкви Св. Стефана в Болонье. Сама церковь — старинная круглая многогранная постройка, представляет собой остатки храма Исиды; внутри нее находится искусственная пещера (спелиум), так называемый святой гроб, куда попадают ползком через очень низенькую дверь. После продолжительного пребывания в этом гробе верующий выходит из него возрожденным, как бы из материнского чрева. Похожие инициации совершались в неолитических пещерах Халь Сафлиени на Мальте. В флорентийском археологическом музее находится погребальная урна (оссуарий) времен этрусков, представляющая собой статую Матуты — богини смерти; эта глиняная статуя внутри пуста и служит для принятия пепла. На приложенном изображении (рис. 107) видно, что Матута — мать. Кресло ее украшено сфинксами, как и подобает матери-смерти (ср. миф о Эдипе).
537
Немногие из дальнейших подвигов Гайаваты являются для нас интересными. Из них приведу бой с царем рыб — Мише-Нама из VIII песни; о нем стоит упомянуть, ибо это — типичный бой солнце-героя. Мише-Нама — чудовищная рыба, царствующая в глубине вод. Вызванная на бой Гайаватой, она проглатывает героя вместе с его суденышком:
Сам тогда он с дна поднялся, Весь дрожа от дикой злобы, Боевой блистая краской И доспехами бряцая. Быстро прыгнул он к пироге, Быстро выскочил всем телом На сверкающую воду И своей гигантской пастью Поглотил в одно мгновенье Гайавату и пирогу.
Как бревно по водопаду, По широким черным волнам, Как в глубокую пещеру, Соскользнула в пасть пирога. Но, очнувшись в полном мраке, Безнадежно оглянувшись, Вдруг наткнулся Гайавата На большое сердце Намы: Тяжело оно стучало И дрожало в этом мраке.
И во гневе мощной дланью Стиснул сердце Гайавата,
Стиснул так, что Мише-Нама Всеми фибрами затрясся, Зашумел водой, забился, Ослабел, ошеломленный Нестерпимой болью в сердце.
Рис. 107. МатьМатута. Пьета этрусков, V в. до н. э. |
Поперек тогда поставил Легкий челн свой Гайавата, Чтоб из чрева Мише-Намы, В суматохе и тревоге, Не упасть и не погибнуть.
538
Это, так сказать, по всему миру распространенный типичный миф о подвиге героя. Он совершает путешествие в лодке, сражается с морским чудовищем, оно его проглатывает, он напрягает все свои силы, чтобы не быть раздавленным или перекушенным (мотив упирания или топтания ногами); забравшись внутрь «кита-дракона», отыскивает важнейший его орган и отрезает его или же иным способом его разрушает. Смерть чудовища часто бывает вызвана тем, что герой тайно зажигает огонь во внутренностях его, то есть порождает жизнь, восходящее солнце, в самом теле смерти. Это убивает рыбу. Ее прибивает к берегу, где герой с помощью птиц выходит на свет Божий[661]. Птица, должно быть, означает обновленный восход солнца, возрождение феникса и одновременно одного из тех «помогающих животных», которые оказывают сверхъестественную помощь во время рождения: птицы, как воздушные существа, символизируют духов или ангелов. Божественные посланники часто появляются на таких мифологических рождениях, что можно увидеть в той пользе, которую приносят крестные родители. Солнечный символ птицы, поднимающейся из воды, сохранился (этимологически) в поющем лебеде. Swan происходит от корня sven, также как «солнце» и «звук»*. Этот подъем означает возрождение и принесение жизни от матери*, то есть окончательную победу над смертью. Смертью, которая, согласно мифу африканских негров, приходит в мир через беспечность одной старухи: люди в давно прошедшие времена возрождались, обновляя свою кожу, как змеи, но при этом одна старуха по рассеянности вновь вошла в старую кожу вместо новой и вследствие этого умерла.
539
Легко понять, что означает битва с морским чудовищем: это попытка освободить эго-сознание от смертельных оков бессознательного. Разжигание огня в брюхе чудовища предполагает ту же задачу, так как является частью апотропаической магии, имеющей целью рассеять мрак бессознательного. Спасение героя в то же самое время является восходом солнца, триумфом сознания (ср. рис. 108).
540
Но действие такого подвига бывает непродолжительно. Труды героя постоянно возобновляются, все под тем же символом освобождения от матери. Как Гера (в качестве преследующей матери), которая, собственно, является причиной великих подвигов Геракла, так и Нокомис не дает Гайавате отдохнуть, но всякий раз воздвигает все новые трудности на его пути, вызывающие его на грозящие смертью приключения, во время которых герой может достигнуть победы, но может и погибнуть.
Сознание человека всегда отстает от либидо; человек погружается в ленивое бездействие, пока либидо не призовет его на новые свершения, а стало быть, и на новые опасности. И если
он восстал и последовал в опасном порыве совершить запретное и, вероятно, невозможное дело, тогда он должен либо погибнуть, либо стать героем. И мать, таким образом, является демоном, вызывающим героя на подвиги, но и подкла- дывающим на его пути ядовитую змею, которая в дальнейшем его укусит. Так и Нокомис в IX песне вызывает Гайавату, указывает ему рукой на запад, где закатывается багровое солнце, и говорит:
Там живет волшебник злобный Меджисогвон, Дух Богатства, Тот, кого Пером Жемчужным Называют все народы; Там озера смоляные Разливаются, чернея, До багряных туч заката; Там, среди трясины мрачной, Вьются огненные змеи, Змеи страшные, Кинэбик! То хранители и слуги Меджисогвона-убийцы.
541
Рис. 108. Битва Видара с волком Фенриром. Рельефное изображение с креста на церковном дворе в Госфорсе. Кемберленд |
Эта опасность, затаившаяся на западе, про которую мы уже достаточно знаем, есть смерть, от которой никто, даже самый сильный, не может уйти. Мы узнаем, что этот волшебник убил и отца Нокомис. Теперь она посылает своего сына, чтобы отомстить за отца (Гор). Благодаря символам, приданным вол-
шебнику, нетрудно узнать, кого сам он символизирует. Змея и вода относятся к матери. Змея, являющаяся символом вытесненной из сознания тоски по матери, или, другими словами, символом сопротивления, обвивается вокруг материнского утеса, охраняя и защищая его, обитает в пещере, вползает вверх по материнскому дереву, стережет сокровища, таинственный «клад». Черные стигийские воды, как и черный таинственый колодезь Зуль-Карнейна, суть то место, где гаснет солнце, куда оно погружается для возрождения, суть море — мать смерти и ночи. Отправляясь туда, Гайавата берет с собой волшебное масло Мише-Нама, помогающее на лодке миновать воды смерти (то есть нечто вроде волшебства бессмертия, чем является, например, кровь дракона для Зигфрида и т. п.). О «ночном плавании по морю» через стигийские воды говорится:
И до света одиноко Плыл он в этом сонном мире, Плыл в воде, густой и черной, Вековой корой покрытой От размытых и гниющих Камышей и листьев лилий; И безжизненно и мрачно Перед ним вода блестела, Озаренная луною, Озаренная мерцаньем Огоньков, что зажигают Души мертвых на стоянках В час тоскливой, долгой ночи.
542
Это описание ясно обрисовывает характерные особенности воды смерти. То, что эта вода содержит, указывает на уже упомянутые мотивы, на поглощение и обвивание. Так, в «Ключе к снам Ягадевы»[662] сказано: «Тот, кто во сне обвивает свое тело мочалкой, вьющимися растениями или веревками, также умирает».
543
Вышеприведенное описание без сомнения относится к области Ужасной Матери, в нашем случае представленной волшебником, негативной отцовской фигурой или принципом мужского в самой матери, точно так же, как тайна spiritus rector, который направил Гайавату на выполнение его задачи, представлена Нокомис — матерью, которая есть женское начало в груди нашего героя. Последняя есть анима Гайаваты, а первая соответствует анимусу Ужасной Матери.
544
Достигнув Западной земли, герой вызывает волшебника на бой. Начинается страшная борьба. Гайавата бессилен, ибо Меджисогвон неуязвим. Вечером Гайавата, раненый и отчаявшийся, уходит, чтобы несколько отдохнуть:
Наконец перед закатом, Весь израненный, усталый, С расщепленным томагавком, С рукавицами, в лохмотьях И с тремя стрелами только, Гайавата безнадежно На упругий лук склонился Под старинною сосною; Мох с ветвей ее тянулся, А на пне грибы желтели — Мертвецов печальных обувь.
545
Это защищающее его дерево, по описанию, является одетым грибами. Такое антропоморфизирование дерева также составляет важный обряд в тех местностях, где существует культ деревьев, как, например, в Индии (рис. 109), где каждая деревня имеет свое дерево, которое одевают и к которому вообще относятся как к человеческому существу. Деревья обтирают душистыми водами, осыпают их порошками, украшают венками и одеждами. Так же как люди протыкают себе уши — как символ апотропаического волшебства, долженствующего охранить их от смерти, — так поступают и со священными деревьями. «Из всех деревьев Индии наиболее священным для индуса является ашватха (Ficus religiosa). Оно известно им под именем Врикша Раджа (царь деревьев). Брахма, Вишну и Ма- хешвара живут в нем, и поклонение ему является поклонением Троице. Почти каждая индусская деревня имеет свою аш- ватху»[663].
546
Эта «деревенская липа», нам хорошо знакомая, ясно охарактеризована здесь как символ матери: она заключает в себе трех богов. Итак, Гайавата, скрывшись под сосной[664] для отдыха, предпринял несколько опасный шаг в поисках укрытия у матери, платье которой является платьем смерти. Герою в этом состоянии, как и во внутренности кита-дракона, нужна «помощь птиц», то есть помогающих животных, которые представляют собственно движение или интуиции бессознательного, саму помогающую мать:
Вдруг зеленый дятел, Мэма, Закричал надГайаватой: «Целься в темя, Гайавата, Прямо в темя чародея, В корни кос ударь стрелою: Только там и уязвим он!»
547
Таким, надо сознаться, комическим образом на помощь ему приходит Мэма! К нашему изумлению, дятел был также «мамой» Ромула и Рема, ибо он кормил их из своего клюва, клал им пищу в рот[665]. Своему специфическому значению дятел
■ - Alf И" е» ш[666] f% | ЩкШШ^шА Ш-^Ш tmr- «' АШ ^JfrXM |
штШШШШШШ | |
ЩШШ 1 | |
ШШ | |
t A W дач^Ш! |
Рис. 109. Дерево просветления. Рельеф на колонне, ступа Бхархута. Индия. I в. до н. э. |
обязан тем, что он долбит отверстия в стволах деревьев. Понятно поэтому, что римская легенда считала его старым царем, владельцем или владыкой священного дерева, прообразом pater familias. Старинная легенда говорит, что Цирцея, супруга царя Пика, превратила его в Picas martins, то есть в дятла. Она убивает его, превращает в «птицу души». Пика считают также лесным демоном, инкубом* и предсказателем[667]. В древности Пик часто приравнивался к Пикумну, неразрывному спутнику Пилумна; ибо они так и называются — «боги маленьких детей» (infantium dii). О Пилумне в особенности рассказывали, что он защищал новорожденных от нападения лесного духа, лешего Сильвана. Эта маленькая помогающая птичка советует герою ранить волшебника выстрелом, направленным под волосы, где находится единственное уязвимое место. Оно находится на высоте головы, там, где происходит мифическое головное рождение, которое и до сего дня фигурирует среди детей в качестве «теории появления детей на свет». Туда-то Гайавата и посылает три стрелы[668] и таким образом убивает Меджисогвона. После этого он присваивает себе волшебный панцирь — Вампум, делающий человека невидимым, а мертвого волшебника оставляет лежать у воды: