Другая сторона – это уже непосредственно субъективный фактор, обусловливающий развитие симулятивности российских реалий.
В данном случае имеется в виду следующее: человек всегда в той или иной мере раб истории, вкладывая в это тот смысл, что индивид есть некая функция господствующих общественных сил. В то же время человек является творцом той же истории, понимая под этим творчество тех или иных форм общественных отношений. Возникает вопрос: какова мера этого соотношения (рабского и творческого бытия в истории) для индивида, той или иной социальной группы, человеческого сообщества в целом в те или иные исторические эпохи. Диалектика развития между рабским и творческим принципом общественного бытия индивида в значительной степени определяет меру и характер субъектности индивида как одного из важнейших критериев его феноменальности как Нового человека.
Сегодня сама идея субъектного бытия остается закрытой, лежащей вне «зоны доступности», как когда-то гелиоцентрическая система Коперника для его современников. И причин для этого несколько.
|
|
Во-первых, мировоззрение российского индивида сегодня покоится, как правило, на признании господствующих отношений в качестве неких абсолютно неизменных трансценденций, определяющих его бытие, но от него никак не зависящих. Причем, набор этих трансценденций может быть самым разнообразным по своему содержанию:
· идея частной собственности;
· бог как субстанция всего сущего;
· рынок как универсальный механизм регулирования всех отношений;
· государство как социальный patron;
· «русская идея» как знак особой национальной интеграции;
· Сталин как символ сильного государства;
· права человека как теодицея современного либерализма и т. д.
Во-вторых, современный индивид, находясь во власти превратных форм общественной реальности и постепенно становясь их продуктом, в итоге оказывается в состоянии, когда он способен понимать только превратные смыслы. Понятия (в том числе, такие как социальное творчество, энтузиазм), несущие в себе альтернативу миру господствующего отчуждения оказываются не доступными для его понимания[68].
В-третьих, индивид в значительной степени сегодня отчужден еще и от самого творчества, которое все активнее вытесняется из всех сфер жизнедеятельности индивида засильем технологизма разного рода, постепенно превращая его в функционера социальных, рыночных, политических институтов. Но даже тогда, когда процессы творчества имеют место, они как правило оказываются во власти превратных форм. В любом случае современный индивид связывает творчество с чем-то конечным, преходящим, изменчивым, а вот превратные формы действительности, властвующие над ним, он воспринимает уже как некую трансценденцию, абсолютно неизменную во времени и пространстве.
|
|
В любом случае принцип субъектного бытия современным сознанием чаще всего воспринимается не иначе, как чуждая абстракция или идеологический знак прошлого тоталитарного нарратива. Все что несет в себе идею человека как субъекта истории и культуры – все это оказывается для него активно чуждым.
Вот это без-субъектное бытие индивида, обусловленное господством глобальной гегемонии капитала и рыночного тоталитаризма, отводит индивиду лишь роль анонимного агента рыночных отношений, но никогда - субъекта как такового. Из этого без-субъектного бытия индивида проистекают и сущностные черты постмодернизма, в частности, отказ от принципа отношения как субстанциональной характеристики культуры. И действительно, в постмодернизме нет никаких отношений, т. е. никто и ничто ни к кому и ни к чему никак не относится. Совершенно прав А. Бузгалин, когда говорит, что постмодернизм – это эстетика без красоты, этика без добра, наука без истины. И это именно так, ибо и красота, и добро, и истина есть, прежде всего, отношение.
Отказ от отношения как такового проистекает из того, что в постмодернизме нет идеи человека как субъекта. Если нет субъекта, то соответственно нет и никаких отношений, а это значит, что нет и всего того, что сопровождает любое отношение: адресность, посыл, направленность, обращение, интонацию и многое другое. Более того, отсутствие всего этого как раз и есть суть императивов постмодернизма.
Но мы пойдем дальше и зададимся вопросом, который вскрывает сущность культуры, вставая перед ней с особой остротой, как правило, в периоды общественных и исторических изломов. В данном случае имеется в виду вопрос – быть или не быть?
Этот вопрос для человека мира культуры в действительности означает вопрос – как быть в истории? На какой основе и в качестве кого?
Разрешил постмодернизм это гамлетовское противоречие? Он как бы его разрешил. Точнее, он предложил, но именно его видимо-стное решение.
А ведь речь идет о противоречии, которое стало роковым вызовом для философии второй половины ХХ-го века. Суть этого противоречия заключается в следующем: человек как наличное бытие есть, а человек как идея (идея субъекта) отсутствует, т. е. идея человека есть ничто. Другими словами, противоречие между наличным бытием человека (теза) и идеей человека как ничто (антитеза) -это противоречие постмодернизм разрешил утверждением идеи наличного бытия человека как ничто (анти-синтез). Чисто постмодернистское решение.
Такое решение, казалось бы, не несет в себе открытого отказа от идеи человека, утверждающего действительность без или вне человека. Но в действительности постмодернизм утверждает не идею человека, а именно идею самого бытия человека как ничто.
Что это значит? А это значит, что постмодернизм в действительности утверждает принцип наличного не-бытия человека, причем в хронотопе - здесь и сейчас.
Именно это и дает мне основание определить постмодернизм как идеальное наличного не-бытия (ничто) человека.
Но что означает бытие человека как ничто? А это в действительности есть бытие ничего иного, как трупа. Да, именно так, потому что понятие «труп» означает не отсутствие человека, а человека, бытие которого есть ничто. Вот откуда в культуре постмодернизма дух эсхатологии. Он вызван логикой демонтажа идеи человека как субъекта. Так де-субъективация индивида приводит к отказу от бытия, а точнее - к утверждению бытия как ничто, что в действительности оборачивается мутацией человека. А это гораздо страшнее и опаснее смерти.
|
|
Но ведь именно это без-субъектное бытие сегодня и утверждается идеологией либерализма как некий идеал жизни. И действительно, утверждение сегодня в качестве общественного идеала - сытое и комфортное не-бытие, которое согласно современной либеральной идеологии сводится к тому, чтобы получать приличное жалованье в фирме, честно платить налоги, делать удачные покупки на Рождество и бодрить себя на старости лет комфортными путешествиями. Но разве это не есть утверждение бытия человека как ничто?
Если же говорить о постсоветском индивиде, то он оказался в ситуации, когда, отказавшись от прошлого, которое было связано с утверждением субъектного бытия, хотя и в жестком противостоянии с мещанством, он в тоже время боится того будущего, которое потребует от него социально-творческой самодеятельности в качестве активного гражданина. И как итог этого - он оказывается в состоянии беспомощности наедине со своим настоящим. А это настоящее оборачивается для него мучительным существованием в нарастающих формах отчуждения: поглощаясь сетями рыночных и бюрократических отношений, он неизбежно оказывается в ловушках самоотчуждения. Но ведь именно проблема самоотчуждения сегодня обретает такие масштабы, что становится едва ли не первоочередной в ряду таких проблем как экологическая катастрофа, войны, терроризм.
Да, современный обыватель эпохи глобализации, так же, как и человек средневековья, даже не допускает мысли о возможности для себя быть тем, кто хоть в какой-то степени определяет лицо существующей действительности. В результате он для себя выбирает лишь путь приспособления к существующим условиям жизни. Как писал Ленин в работе «К оценке русской революции» (1908 г.): «...мещанство трусливо приспосабливается к новым владыкам жизни, пристраивается к новым калифам на час, отрекается от старого...» [69]. Но приспособиться к современной реальности - значит втиснуть себя в господствующие формы превратного бытия, постепенно превращаясь в законченного симулякра - как бы человека.
|
|
Культура как рынок
Третья предпосылка (и одновременно результат) развития симулятивности как конкретно-всеобщего отношения российских реалий и состоит в том, что культура сегодня оказывается во власти тотального рынка, т. е. во власти всеобщего отношения купли-продажи. Но как тогда в этом случае решается вопрос субъектного бытия индивида?
Понятно, что здесь, в первую очередь, речь пойдет о художнике как о субъекте художественного творчества, которое для него является сферой его профессиональной деятельности. И действительно, казалось бы, уже силой одного этого положения художник в определенной степени защищен от власти господствующих форм отчуждения, порожденных в том числе, отношениями купли-продажи.
Но так ли это на самом деле?
Каково бытие художника в мире современной культуры?
Какова мера влияния рынка как тотальной субстанции современной действительности на культуру?
Какова общественная природа взаимосвязи современной культуры и рынка?
Все эти вопросы выстраивают определенный треугольник взаимосвязи: рынок – культура – индивид. Рассмотрим его.
Властные институты и рынок объективно создают систему отношений, которые, как правило, стремятся к отчуждению творческого потенциала от художника, подчинению его либо политическим (не историческим) задачам, либо соображениям коммерческой выгоды. Насколько это действительно так, рассмотрим на примере взаимоотношении рынка и культуры, которые имеют долгую историю и сложную драматургию. В самом общем виде можно обозначить три типа взаимосвязи между этими понятиями.
Первый – культура versus рынок. Эта позиция, характерная для анти-рыночников, как правило, предполагает антагонистический характер взаимосвязи между институтом рынка и культурой.
Второй - рынок как культура. История развития рынка как социально-экономического института сопровождалась формированием и определенных культурных традиций (например, культура древневосточного рынка). Другой пример - советский поэт Маяковский, который не боялся превращать (снимать) такую составляющую рынка как реклама, в феномен культуры. Более того, Маяковский открыто гордился художественным результатом такого большевистского укрощения рынка[70].
Третий - культура как рынок. И это уже имеет прямое отношение к нашей реальности. Действительно, рынок, выйдя за границы чисто экономических процессов, сегодня утверждает свою экспансию во всех сферах человеческой жизнедеятельности, включая культуру. Это вовсе не означает, что рынок культуры появился только в эпоху глобальной гегемонии капитала - его история насчитывает не одно столетие. Но общественная природа рынка до наступления эпохи его тотального господства была все-таки иной: несмотря на отношения купли-продажи, он не был настолько влиятельным, чтобы определять характер общественных отношений в целом. Как писал Марк Блок: «Люди тогда уже знали и куплю, и продажу, но они в отличие от современников еще не жили этим»[71].