Язык страдания

Может быть, имеет смысл относиться сегодня к искусству кантиан­ски, как к некой данности; тот, кто отстаивал его, соединяет тем самым идеологию и искусство воедино. Во всяком случае, можно предполо­жить, что в реальности существует что-то по ту сторону завесы, обра­зуемой государственными институтами и ложным сознанием в их со­вместной игре, что объективно требует искусства; искусства, говоря­щего о том, что скрывается за этой завесой. В то время как дискурсив­ное познание приближается к реальности, стремясь исследовать и ее, и возникающие в силу закона ее развития, присущие ей элементы ирра­циональности, в ней есть что-то сопротивляющееся рациональному познанию. Этому познанию чуждо страдание, оно может лишь давать ему определения, выстраивая иерархическую систему понятий, пред­лагая свои болеутоляющие средства; но вряд ли оно способно выра­зить страдание через свой опыт — именно это и означало бы для него иррациональность. Страдание, сведенное к понятию, остается немым и не имеющим никаких последствий, что можно наблюдать в Германии после краха гитлеровского режима. Гегелевскому тезису, который Брехт избрал для себя в качестве девиза — истина конкретна, — в эпоху не­постижимого ужаса удовлетворяет, пожалуй, только искусство. Геге­левская мысль об искусстве как осознании тягот и страданий полнос­тью оправдалась в далеком, невообразимом для него будущем. Тем са­мым Гегель возражал против собственного приговора, вынесенного им искусству, против того пессимизма в отношении судеб культуры, кото­рым отмечен его почти не затронутый процессом секуляризации тео­логический оптимизм, исполненный ожидания реально осуществимой свободы. Помрачение мира делает иррациональность искусства раци­ональной — радикально помраченной. То, что враги нового искусства, обладающие более тонким инстинктом, нежели его боязливые аполо­геты, называют негативностью искусства, является воплощением все­го, что вытеснено официальной культурой. А вытесненное притягива­ет к себе, манит. Наслаждаясь вытесненным, искусство воспринимает и все то зло, все то уродливое и жестокое, что олицетворяется в прин­ципе вытеснения, вместо того чтобы просто, хотя и тщетно, протесто­вать против него. Именно то, что искусство выражает это зло посред­ством идентификации с ним, предвосхищает победу над злом, лишает

его власти и силы; именно такой способ борьбы с ним, а не фотографи­чески точное его изображение или живописание блаженных картин ложного счастья характеризует отношение аутентичного современно­го искусства к помраченной объективной реальности; любая другая позиция разоблачает себя как мошенническая, утопающая в потоках сладенькой лжи.