Юнг К. Г. 6 страница

В известной степени можно признать за этой кон­цепцией право на существование в той мере, в какой человек вообще в состоянии наметить определенную линию своей жизни, которой ему следует придержи­ваться. Но мы знаем, что не существует такой челове­ческой дальновидности и жизненной мудрости, которая могла бы сделать нас способными придать нашей жиз­ни заранее намеченное направление,— это возможно разве что на малых отрезках пути. Такое воззрение зна­чимо, во всяком случае, лишь по отношению к «обыч­ному» жизненному типу, но не по отношению к «геро­ическому». Второй образ жизни тоже существует, но, без сомнения, гораздо реже, чем первый. По поводу второго уже нельзя, конечно, сказать, что человек едва ли может задать направление своей жизни либо может это сделать лишь на короткой дистанции. Героический образ жизни безусловен, т. е. он определяется судьбо­носными решениями, причем решение об избрании определенного направления сохраняет свою силу и в случае горького исхода. Врачу, разумеется, по большей части приходится иметь дело лишь с людьми и гораздо реже — с обладающими свободной волей героями, и тогда, к сожалению, это в большинстве своем те, чей показной героизм есть инфантильное утешение перед лицом более сильной судьбы или же чванство, которое должно скрыть ранящее чувство неполноценности. Во всемогущей повседневности, к сожалению, встречается мало такого необычного, которое было бы здоровым. Для явного героизма остается мало места; однако нель­зя сказать, что требование героизма вообще не стоит перед нами! Напротив, самое скверное и тягостное со­стоит как раз в том, что банальная повседневность об­ращает к нашему терпению, нашей преданности, вы­держке, самоотречению свои банальные требования, которые надо выполнять лишь со смирением и без ка­ких бы то ни было показных, героических жестов, для чего, однако, нужен героизм, хотя и незаметный внеш­не. Он лишен внешнего блеска, неокружен похвалой и постоянно стремится укрыться в повседневном облаче­нии. Таковы требования, неисполнение которых приво­дит к неврозу. Чтобы уклониться от них, многие уже принимали смелые решения о своей жизни и реализо­вывали их до конца, хотя бы они и были заблуждением в глазах людей. Перед такой судьбой можно только преклониться. Однако, как уже сказано, такие случаи редки; остальные случаи составляют абсолютно подав­ляющее большинство. Для последних направленность жизни не есть простая, ясная линия. Перед такими людьми судьба предстает в запутанном виде и преис­полненной различных возможностей, и все же лишь одна из этих многих возможностей есть их собствен­ный и правильный путь. Кто мог бы, даже обладая всем доступным человеку знанием своего собственного характера, осмелиться на то, чтобы заранее определить ту самую единственную возможность? Разумеется, волей может быть достигнуто многое. Однако в корне оши­бочно стремление, беря за образец судьбу некоторых личностей, имеющих особенно сильную волю, любой ценой подчинить своей воле и свою собственную судь­бу. Наша воля есть функция, направляемая нашим умыслом; она, таким образом, зависит от определенно­сти нашего умысла. Наш умысел должен — коль скоро это вообще есть некоторый умысел — быть рациональ­ным, т. е. соответствующим разуму. Однако разве кто-нибудь когда-либо доказал и разве может быть когда-нибудь доказано, что жизнь и судьба согласуются с на­шим человеческим разумом, т. е. что они равным обра­зом рациональны? Напротив, мы не без оснований предполагаем, что они тоже иррациональны, иначе го­воря, что они в конечном счете имеют свое основание также и по ту сторону человеческого разума. Иррацио­нальность события выказывает себя в так называемой случайности, которую мы, разумеется, вынуждены отри­цать, потому что мы ведь a priori не можем мыслить какой-либо процесс, который не был бы каузально и необходимо обусловлен, а следовательно, такой про­цесс и не может быть для нас случайным⁵. Однако практически случайность наличествует повсюду, и при­том ее очевидность настолько бьет в глаза, что мы с не меньшим успехом легко могли бы пренебречь нашей каузальной философией. Полнота жизни закономерна и вместе с тем не закономерна, рациональна и вместе с тем иррациональна. Поэтому разум и обоснованная ра­зумом воля имеют силу лишь в весьма небольших пре­делах. Чем дальше простираем мы рационально избран­ную направленность, тем больше можем мы быть уве­рены, что тем самым исключаем иррациональную жиз­ненную возможность, которая, однако, точно так же имеет право быть реализованной. Разумеется, способ­ность определять направление своей жизни была весь­ма целесообразной для человека. Можно с полным правом утверждать, что достижение разумности есть ве­личайшее завоевание человечества. Однако этим еще не сказано, что так должно или так будет продолжаться при любых обстоятельствах. Страшная катастрофа пер­вой мировой войны перечеркнула расчеты даже наибо­лее оптимистически настроенных культур-рационали­стов. В 1913 году Оствальд написал следующие строки:

«Все человечество сходится в том, что современное со­стояние вооруженного мира — это состояние неустой­чивое и постепенно становящееся невозможным. Оно требует от некоторых наций чудовищных жертв, кото­рые значительно превосходят затраты на культурные цели, хотя тем самым отнюдь не обретаются какие-либо позитивные ценности. Если, таким образом, чело­вечество сможет найти пути и средства к тому, чтобы прекратить подготовку к войнам, которые никогда не наступят, и отказаться от подготовки значительной части нации самого цветущего и работоспособного воз­раста к войне и ко всем прочим бесчисленным вреди­тельствам, вызываемым современным состоянием, то тем самым будет сэкономлено столь огромное количе­ство энергии, что с этого момента следовало бы рассчитывать на небывалый расцвет культурного развития. Ибо война — точно так же, как и личная борьба,— есть хотя и самое древнее из всех возможных средств разрешения противоречий между волями, однако имен­но поэтому — самое нецелесообразное, сопряженное со злейшим расточительством энергии. Полное устранение как потенциальной, так и актуальной войны всецело отвечает поэтому смыслу энергетического императива и является одной из важнейших культурных задач совре­менности»⁶.

Однако иррациональность судьбы пожелала не того, чего хотела рациональность стремящихся к добру мыс­лителей, а захотела не только пустить в дело горы на­копленного оружия и множество солдат. Нет, она захо­тела гораздо большего, чем только этого — а именно:

чудовищного, безумного опустошения, массового убий­ства небывалых масштабов,— из чего человечество, ве­роятно, могло бы сделать вывод о том, что все же по­средством рационального умысла можно, пожалуй, овладеть лишь одной стороной судьбы.

То, что следует сказать о человечестве вообще, от­носится также и к каждому отдельному человеку; ибо все человечество состоит исключительно из отдельных людей. И то, чтб является психологией человечества, это также и психология отдельного человека. В миро­вой войне мы пережили осуществление страшной рас­платы с рациональной предумышленностью цивилиза­ции. То, чтб у отдельного человека называется «волей», у наций называется «империализмом»; ибо воля есть проявление власти над судьбой, т. е. исключение слу­чайного. Цивилизация есть рациональная, с волей и намерением реализованная «целесообразная» сублима­ция свободных энергий. В случае отдельного человека дело обстоит точно так же. И подобно тому как идея всеобщей культурной организации претерпела в этой войне чудовищную корректировку, точно так же и от­дельному человеку в своей жизни нередко приходится на опыте узнавать, что так называемые «находящиеся в свободном распоряжении» энергии не позволяют рас­поряжаться собой.

В Америке у меня однажды консультировался один коммерсант, которому было около 45 лет; его случай хорошо иллюстрирует только что сказанное. Это был типичный американец, самостоятельно выбившийся в люди из самых низов. Он был очень удачлив и основал солидное предприятие. Ему удалось постепенно поста­вить дело так, что он мог уже подумывать о том, чтобы отойти от руководства. За два года до того, как я с ним встретился, он ушел на покой. До этого он жил исключительно своим делом и концентрировал на нем всю свою энергию с той невероятной интенсивностью и односторонностью, которая характерна для преуспе­вающего американского бизнесмена. Он купил себе ве­ликолепную виллу, где и намеревался «жить», думая при этом о лошадях, автомобилях, гольфе, теннисе, «parties»* и т. д. Однако он просчитался. Ставшая «сво­бодной» энергия отнюдь не была привлечена всеми этими манящими перспективами, но упорно сосредото­чилась на чем-то совсем ином, а именно: после не­скольких недель долгожданной счастливой жизни он начал прислушиваться к некоторым необычным ощу­щениям в теле, и еще нескольких недель оказалось до­статочно, чтобы повергнуть его в небывалую ипохонд­рию. Нервы его совершенно расстроились. Он, здоро­вый, физически необычайно крепкий, на редкость энергичный человек, превратился в плаксивого ребен­ка. Он утратил все свое мужество. Одни страхи сменя­лись другими, и он чуть ли не до смерти изводил себя ипохондрическими придирками и подозрениями. Тогда он проконсультировался у одного известного специа­листа, который сразу совершенно правильно определил, что пациент нуждается лишь в одном, а именно — в работе. Это понял и сам пациент, и он занял свою прежнюю должность. Однако — к его огромному разо­чарованию — у него не возникало никакого интереса к своему делу. Ни терпение, ни решимость не помогали. Уже никакими средствами не удавалось направить энергию на дело. Тогда его состояние, разумеется, еще больше ухудшилось. Все то, что прежде было в нем живой творческой энергией, со страшной деструктивной силой обернулось теперь против него самого. Его творческий гений в известном смысле восстал против него, и подобно тому как прежде он творил в мире великие организационные дела, так теперь его демон творил не менее рафинированные хитросплетения ипо­хондрических иллюзорных умозаключений, которые просто убивали этого человека. Когда я его увидел, он в духовном отношении уже представлял собой развали­ну. Я все же попытался разъяснить ему, что хотя по­добная гигантская энергия и может быть отвлечена от дела, однако весь вопрос в том, на что ее направить. Порой даже самые прекрасные лошади, самые быстрые автомобили и самые увлекательные «parties» не могут служить приманкой для энергии, хотя, разумеется, было бы вполне разумным полагать, что человек, по­святивший всю свою жизнь серьезной работе, в опре­деленном смысле имеет естественное право на радости жизни. Да, если бы судьба распоряжалась в соответ­ствии с человеческим разумом, тогда, пожалуй, дело должно было бы обстоять так: сначала работа, затем заслуженный отдых. Однако все происходит как раз иррационально, и самым неподобающим образом энер­гия требует того «уклона», который приходится ей по вкусу, а иначе она просто накапливается и, не находя себе выхода, становится деструктивной. Она возвраща­ется к прежним ситуациям, в данном случае — к вос­поминанию о заражении сифилисом, случившемся с ним 25 лет назад. Однако и это было лишь этапом на пути возрождения инфантильных реминисценций, ко­торые уже было почти исчезли у него. Именно изна­чальное отношение к матери определило направлен­ность его симптоматологии: это был «способ» привлечь к себе внимание и интерес своей (давно умершей) ма­тери. Однако и эта стадия не была окончательной; ибо цель состояла в том, чтобы в известном смысле вернуть его к его собственному телу, после того как начиная с юности вся его жизнь была сосредоточена лишь в го­лове. Он дифференцировал одну сторону своего суще­ства; другая же сторона осталась пребывать в глухом, так сказать телесном, состоянии. Но именно эта другая сторона нужна была бы ему для того, чтобы он мог «жить». Ипохондрическая «депрессия» как бы снова принудительно возвратила его к телу, которое он всег­да игнорировал. Если бы он смог последовать направ­ленности депрессии и ипохондрической иллюзии и осознать те фантазии, которые происходили из такого состояния, то это было бы путем к спасению. Однако мои аргументы, как и следовало ожидать, не встретили сочувствия. Столь запущенный случай можно лишь по­пытаться — пока человек еще не умер — облегчить, но едва ли уже можно его вылечить.

• «Развлечениях» (фр.).

Этот случай ясно показывает, что мы не можем про­извольно переводить «свободную» энергию на тот или иной рационально выбранный объект. То же самое в общем относится и к тем якобы свободным энергиям, которые мы получаем, с помощью редуктивных, выжи­гающих средств, разрушая их неподобающие формы. Как уже было отмечено, такая энергия в лучшем слу­чае лишь на короткое время может подчиняться управ­лению. Но по большей части она противится тому, чтобы сколько-нибудь длительный период придержи­ваться рационально навязываемых ей возможностей. Психическая энергия есть реальность прихотливая, ко­торая хочет реализовывать свои собственные условия. Энергии может быть сколько угодно, однако мы не сможем использовать ее до тех пор, пока нам не удаст­ся создать для нее надлежащий «уклон».

Проблема «уклона» носит в высшей степени практи­ческий характер и появляется при анализе многих слу­чаев. В тех благоприятных случаях, например, когда свободная энергия, так называемое либидо⁷, направля­ется на разумно выбранный объект, полагают, что это

⁷ Из вышесказанного читателю должно быть ясно, что введенное Фрей­дом понятие либидо, весьма подходящее для практического словоупотребле­ния, я применяю в гораздо более широком смысле, чем Фрейд. Я называю либидо психическую энергию, которая равнозначна степени интенсивности психических содержаний. Фрейд, в соответствии со своей теоретической предпосылкой, отождествляет либидо с Эросом и считает его отличным от общей психической энергии. Так, он утверждает (Gesammelte Schriften, Bd. 5, р. 92): «Мы устанавливаем понятие либидо как некоторой количественно изменяющейся силы, которой можно было бы измерять процессы и преоб­разования в сфере сексуального возбуждения. Это либидо мы отличаем от той энергии, которую следует считать лежащей в основе психических процессов вообще...» В другом месте Фрейд упоминает о том, что в случае инстинкта разрушения у него нет «аналогичного либидо термина». Но так как инстинкт разрушения есть энергетический феномен, то, мне кажется, преобразование удалось осуществить сознательным уси­лием воли. Но это заблуждение, ибо и величайшего усилия воли оказалось бы недостаточно, если бы вмес­те с тем не существовал уклон, имеющий то же самое направление. Насколько важен уклон, можно наблю­дать в тех случаях, когда, с одной стороны, предприня­ты самые отчаянные усилия, а с другой — избранный объект или желаемая форма очевидны для каждого, в силу своей рациональности, но тем не менее преобра­зование не удается, а просто снова происходит некото­рое новое вытеснение.

Мне стало достаточно ясно, что лишь там, где есть уклон, продолжается тропа жизни. Однако, где нет со­здаваемого противоположностями напряжения, там нет энергии; поэтому должна быть найдена противополож­ная установка сознания. Любопытно наблюдать, как эта компенсирующая противоположность сыграла свою роль и в истории теорий неврозов: теория Фрейда представляет Эрос, а концепция Адлера — Власть. Ло­гической противоположностью любви является нена­висть, или, иначе говоря, Эросу противостоит Фобос (страх); психологически это, однако, означает волю к власти. Где господствует любовь, там отсутствует воля к власти, и где преобладает власть, там отсутствует лю­бовь. Одно есть Тень другого. Для того, кто находится на позиции Эроса, компенсирующей противополож­ностью будет воля к власти. Для того же, кто делает упор на власть, компенсацией является Эрос. С точки зрения односторонней установки сознания, Тень есть не имеющий ценности и поэтому вытесненный силь­ным противодействием момент личности. Но чтобы возникло напряженное соотношение противоположно­стей, без которого невозможно дальнейшее движение, для этого то, что вытеснено, должно быть осознано. Сознание располагается в определенном смысле сверху, а Тень — снизу, и так как высокое стремится к низко­му и горячее — к холодному, то каждое сознание, воз­можно не догадываясь об этом, ищет свою бессознательную противоположность, без которой оно осуждено на застой, измельчание и закоснение. Лишь от проти­воположности зажигается жизнь.

То, что побудило Фрейда обозначить противополож­ность Эроса как инстинкт разрушения и смерти, было уступкой, с одной стороны, интеллектуальной логике, а с другой — психологическим предрассудкам. Ибо, во-первых, Эрос не равнозначен жизни; для кого это так, тому, разумеется, кажется, что противоположность Эроса — это смерть; во-вторых, каждый считает проти­воположность своему высшему принципу чем-то де­структивным, смертоносным и злым. Он не признает за ним позитивной жизненной силы; поэтому он избегает и боится его.

Как уже было упомянуто, существует много высших принципов жизни и мировоззрения и в соответствии с этим — столь же много различных форм компенсирую­щей противоположности. Выше я выделил два основ­ных, как мне кажется, типа противоположностей, кото­рые обозначил как интровертный и экстравертный типы. Уже Уильям Джеймс⁸ обратил внимание на нали­чие этих двух типов среди мыслителей. Он различал их как «tenderminded» и «tough-minded»*. Равным образом Оствальд⁹ выявил аналогичное различие классического и романтического типов среди великих ученых. Я, та­ким образом, не одинок с моей идеей типов — даже если ограничиться выделением из ряда других лишь этих известных имен. Исторические исследования по­казали мне, что многие великие спорные вопросы, воз­никавшие в истории духа, имели своей основой проти­воположность этих двух типов. Самый значительный случай такого рода — это противоречие между номина­лизмом и реализмом, начало которому было положено разногласиями между платоновской и мегарской шко­лами и которое было унаследовано схоластической фи­лософией, где Абеляр снискал себе величайшую заслугу тем, что по крайней мере осмелился на попытку объ­единения противоположных точек зрения в концептуализме¹⁰. Этот спор продолжается и в наши дни, прояв­ляясь как противоположность идеализма и материализ­ма. Подобно тому как это происходит во всеобщей ис­тории духа, точно так же и каждый отдельный человек причастен к данной противоположности типов. При более тщательном исследовании выяснилось, что в брак вступают преимущественно люди, относящиеся к разным типам, и причем — бессознательно — для вза­имного дополнения. Рефлексивная сущность интроверта побуждает его постоянно размышлять или собирать­ся с мыслями перед тем, как действовать. Тем самым, разумеется, его действия замедляются. Его робость пе­ред объектами и недоверие к ним приводят его к нере­шительности, и таким образом он всегда имеет труд­ности с приспособлением к внешнему миру. Экстра­верт, наоборот, имеет позитивное отношение к вещам. Они, так сказать, притягивают его. Новые незнакомые ситуации его привлекают. Чтобы узнать нечто неизве­данное, он даже готов без оглядки окунуться в него. Как правило, он сначала действует и лишь затем разду­мывает об этом. Поэтому его действия скоры и не под­вержены сомнениям и колебаниям. Эти два типа по­этому как бы созданы для симбиоза. Один берет на себя обдумывание, а другой — инициативу и практи­ческие действия. Поэтому брак между представителями этих двух различных типов может быть идеальным. Пока они заняты приспособлением к внешним нуждам жизни, они великолепно подходят друг другу. Но если, например, муж заработал уже достаточно денег или если судьба послала им большое наследство и тем са­мым трудности жизни отпадают, то у них появляется время, чтобы заняться друг другом. До этого они стоя­ли спиной к спине и защищались от нужды. Теперь же они поворачиваются друг к другу лицом и хотят друг друга понять — и делают открытие, что они никогда не понимали друг друга. Они говорят на разных язы­ках. Так начинается конфликт двух типов. Этот спор язвителен, связан с насилием и взаимным обесценива­нием, даже если он ведется очень тихо и самым ин­тимным образом. Ибо ценность одного есть отрицательная ценность другого. Было бы разумно полагать, что один, осознавая свою собственную ценность, спо­койно мог бы признать ценность другого и что таким образом всякий конфликт стал бы излишним. Я наблю­дал много случаев, когда выдвигалась аргументация по­добного рода и тем не менее не достигалось ничего удовлетворительного. Там, где речь идет о нормальных людях, такой критический переходный период преодо­левается более или менее гладко. Нормальным считается тот человек, который может существовать абсолютно при всех обстоятельствах, которые обеспечивают ему необходимый минимум жизненных возможностей. Однако многие на это не способны; поэтому-то и не слишком много нормальных людей. То, чтб мы обычно понимаем под «нормальным человеком» — это, соб­ственно, некий идеальный человек, и счастливое соче­тание черт, определяющих его характер, — явление ред­кое. Подавляющее большинство более или менее диф­ференцированных людей требует жизненных условий, дающих больше, чем относительно обеспеченное пита­ние и сон. Для них конец симбиотических отношений означает тяжелое потрясение.

Не сразу становится понятно, почему дело обстоит, так. Если мы, однако, примем во внимание, что ни один человек не является только интровертом или только экстравертом, а сочетает обе возможные уста­новки, но так, что лишь одна из них получает у неге развитие в качестве функции приспособления, то легко сможем прийти к предположению, что у интроверта где-то на заднем плане в неразвитом состоянии дремлет экстраверсия, тогда как у экстраверта подобное те­невое существование ведет интроверсия. Так оно и есть на самом деле. Интроверт имеет экстравертную уста­новку, однако она остается для него бессознательной, потому что его сознание постоянно направлено на субъект. Он, правда, видит объект, но имеет о нем ложные или затормаживающие представления, так что он по возможности держит себя дистанцированно, как если бы объект представлял собою нечто сильное и опасное. Поясню, что я имею в виду, с помощью про­стого примера. Двое юношей путешествуют вместе по стране. Они приходят к одному прекрасному замку.

Оба хотят в него заглянуть. Интроверт говорит: «Я бы хотел знать, как он выглядит изнутри». Экстраверт от­вечает: «Давай войдем» — и собирается пройти через ворота. Интроверт удерживает его: «А может быть, вход запрещен»,— имея на заднем плане смутные представ­ления о полиции, наказании, злых собаках и т. д.; на что экстраверт отвечает: «Но ведь мы же можем спро­сить. Уж наверное нас пропустят»,— имея на заднем плане представления о добродушных старых привратни­ках, радушных хозяевах замка и возможных романти­ческих приключениях. И вот, на основе экетравертированного оптимизма они действительно проникают в за­мок. Но тут возникает трудность. Замок внутри пере­строен, и в нем находятся лишь два зала с какой-то коллекцией старых рукописей. Случается так, что они приводят в восторг юношу-интроверта. Едва увидев их, он словно преображается. Он погружается в созерцание сокровищ, восторженные слова срываются с его губ. Он вовлекает в разговор смотрителя, желая получить от него как можно больше сведений, и так как результат оказывается скромным, то юноша осведомляется о хра­нителе, с тем чтобы немедленно посетить его и задать ему свои вопросы. Робость его исчезла, объекты обрели соблазнительный блеск, и мир предстал в новом об­личье. Между тем бодрость экстраверта все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Нет здесь ни добродушных при­вратников, ни рыцарского гостеприимства, не видать и намека на возможность романтических приключений — это всего лишь переделанный в музей замок. Рукописи можно рассматривать и дома. В то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок на­гоняет на него тоску, рукописи напоминают о библио­теке, библиотека ассоциируется с университетом, уни­верситет — с зубрежкой и грозящим экзаменом. И по­степенно мрачная пелена окутывает замок, казавшийся ему недавно столь интересным и заманчивым. Объект становится негативным. «Разве не здорово,— восклица­ет интроверт,— что мы совершенно случайно обнару­жили такую чудесную коллекцию!» — «Мне кажется, что ^десь ужасно скучно»,— отвечает второй, не скры­вая г.воето дурного расположения духа. Это вызывает досаду первого, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последний же при­ходит в раздражение от раздраженности первого и го­ворит себе, что он всегда считал его бесцеремонным эгоистом, готовым из своих эгоистических интересов пренебречь такой прекрасной весенней погодой, кото­рой там, снаружи, гораздо удобнее было бы наслаж­даться.

Что же произошло? Оба в веселом симбиозе путеше­ствовали друг с другом, пока не пришли к роковому дворцу. Там размышляющий заранее (прометеевский) интроверт сказал: «Его можно было бы осмотреть из­нутри». Действующий и после размышляющий (эпиметеевский) экстраверт открыл доступ к желаемому¹¹. И теперь происходит обращение типа: интроверт, который сначала противился тому, чтобы войти, теперь уже не хочет уходить, тогда как экстраверт проклинает тот мо­мент, когда они проникли в замок. Первый околдован объектом, второй — своими негативными мы-слямй. Как только первый увидел рукописи, его словно под­менили. Робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался ему. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, ока­зался в плену у своего находящегося в дурном настрое­нии субъекта. Первый стад экстравертом, а второй — интровертом. Однако экстраверсия интроверта отлича­ется от экстраверсии экстраверта и интроверсия экс­траверта отличается от интроверсии интроверта. Когда раньше оба совместно путешествовали и пребывали в радостной гармонии, они не мешали друг другу; пото­му что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были позитивны друг для друга, потому что их установки взаимно дополняли друг друга. Однако они дополняли друг друга потому, что установка одного всегда включала в себя другого. Мы видим это, напри­мер, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того,;

возможен ли вход, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его спутника. Таким образом, установка одного включает в себя и другого, и так в той или иной мере дело обсто­ит всегда, если индивидуум пребывает в естественной для него установке; ибо эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установ­ке интроверта, хотя она всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.

Но в тот момент, когда у интроверта объект переве­шивает субъекта и притягивает его,— тогда его установка теряет социальный характер. Он забывает о при­сутствии своего друга, не включает его больше в свою установку; он погружается в объект и не видит, как сильно скучает его друг. Соответствующим образом и экстраверт перестает принимать во внимание другого в тот момент, когда разочаровывается в своих ожиданиях и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные пред­ставления и капризы.

Мы поэтому можем сформулировать смысл события следующим образом. У интроверта посредством влия­ния объекта проявилась неполноценная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установ­ки заняла неполноценная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к положению, из которого исходили:

ценность одного есть отрицательная ценность другого.

Как позитивные, так и негативные события могут вызвать наверх неполноценную противофункцию. Но в таком случае появляется ранимость. Ранимость есть симптом наличествующей неполноценности. Тем самым создаются психологические основы для разлада и недо­разумений, и не только для разлада между двумя людь­ми, но и для разлада с самим собой. Дело в том, что сущность неполноценной функции¹² характеризуется ав­тономией; она самостоятельна, она охватывает, околдо­вывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем точно прово­дить различие между собой и другими.

И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали проявиться Другой стороне, т. е. именно неполноценной функции; ибо мы, пожалуй, не можем надолго предоставить другому симбиотически заботить­ся о некоторой части нашей личности; ибо тот момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовлен­ными, как это показывает вышеприведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт теряет тем самым свое необходимое ему отношение к объек­там, а интроверт — к своему субъекту. Но опять-таки необходимо, чтобы интроверт добился действования, которое не тормозится постоянно раздумьями и коле­баниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не при­чиняя тем самым ущерба своим отношениям.

Очевидно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках, или направленных движениях, которые Гёте однажды назвал диастолой и систолой. Они должны были бы своим гармоническим чередованием осуществлять ритм жизни; однако, как представляется, необходимо высочайшее искусство жи­зни для того, чтобы достичь этого ритма. Для этого надо либо быть совершенно бессознательным, так что естественный закон не нарушался бы никаким актом сознания, либо быть сознательным в еще гораздо более высокой степени, чтобы быть в состоянии также волить и осуществлять противоположные движения. Так как наше развитие не может быть направлено вспять, к животной бессознательности, то остается лишь тяже­лый путь вперед к более высокой сознательности. Разу­меется, такая сознательность, которая сделала бы воз­можным свободно и намеренно жить великими Да и Нет Жизни,— это прямо-таки сверхчеловеческий идеал, но вместе с тем все же и цель. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно водить Да и по меньшей мере переносить Нет. Если дело обстоит так, то этим уже многое достигнуто.