Юнг К. Г. 7 страница

Проблема противоположности как внутренне присуще­го человеческой природе принципа составляет дальнейший этап нашего продвигающегося вперед процесса позна­ния. Эта проблема, как правило,— проблема зрелого воз­раста. Практическая работа с пациентом, пожалуй, ни­когда не начинается с этой проблемы, особенно если речь идет о молодых людях. Источником возникнове­ния неврозов у молодых людей, как правило, выступает конфликт между силами реальности и неадекватной, инфантильной установкой, которая каузально характе­ризуется аномальной зависимостью от реальных или воображаемых родителей, а с точки зрения цели — не­достижимыми фикциями (т. е. намерениями и устрем­лениями). Здесь вполне уместны редукции Фрейда и Адлера. Однако существует множество неврозов, кото­рые лишь в зрелом возрасте возникают или усугубля­ются настолько, что пациенты, к примеру, становятся профессионально нетрудоспособными. Разумеется, мо­жно в таких случаях доказать, что уже в юности отме­чались необыкновенная зависимость от родителей и всевозможные инфантильные иллюзии, однако все это не мешало людям избирать себе профессию и успешно работать, жениться или выходить замуж и как-то вести семейную жизнь — до того момента в зрелом возрасте, когда прежняя установка проявит свою несостоятель­ность. В таких случаях, естественно, мало пользы от того, чтобы делать сознательными детские фантазии, зависимость от родителей и т. д., хотя это и является необходимой составной частью процедуры и потому часто оказывается небесполезным. Но по сути дела те­рапия действительно начинается в таких случаях лишь тогда, когда пациент понимает, что уже. не отец и мать стоят у него на пути, а он сам, т. е. бессознательная часть его личности, продолжающая роль отца и матери. Однако это понимание, сколь бы полезным оно ни было, носит пока еще негативный характер, т. е. оно лишь гласит: «Я знаю, что это не отец и мать проти­востоят мне, но я сам». Но кто же в нем противостоит ему? Что это за таинственная часть его личности, скрывавшаяся за образами отца и матери и так долго заставлявшая его верить, что причина его недуга неког­да внедрилась в него извне? Эта часть есть противопо­ложность его сознательной установки, до тех пор не дающая ему покоя и мешающая ему, пока он ее не примет. Разумеется, для молодых людей освобождение от прошлого может оказаться достаточным; ибо перед ними простирается манящее будущее, богатое возмож­ностями. Достаточно лишь разорвать некоторые узы, и жажда жизни сделает остальное. Однако перед нами стоит другая задача, когда мы имеем дело с людьми, у которых уже большая часть жизни позади, которым уже не улыбаются какие-либо особенные возможности в будущем и у которых впереди все те же давно уже привычные обязанности и сомнительные удовольствия приближающейся старости.

Если нам удается освободить молодых людей от их прошлого, то мы видим, что они переносят образы своих родителей на более подходящие замещающие фигуры: чувство, которое было связано с матерью, теперь направляется на жену и авторитет отца уступает место авторитету уважаемых учителей и начальников или же институтов. Это, правда, не фундаментальное решение проблемы, но практический путь, по которому бессознательно и поэтому без особых достойных упо­минания препятствий и противодействий идет и нор­мальный человек.

Однако иначе выглядит проблема, стоящая перед взрослым, который, с большими или меньшими труд­ностями, уже прошел эту часть пути. Он уже освобо­дился от — давно уже, может быть, умерших — роди­телей, он искал и нашел свою мать в жене (или в муже — отца), он почитал своих учителей и институты, сам стал отцом (или матерью), он, возможно, и это все уже имеет позади и научился понимать, что то, что сперва означало для него поддержку и удовлетворение, оказалось тягостным заблуждением, юношеской иллю­зией, на которую он теперь оглядывается отчасти с со­жалением, отчасти с завистью, так как впереди у него нет уже ничего, кроме старости и конца всех иллюзий. Здесь нет уже ни отца, ни матери; все то из его иллю­зий, что он проецировал в мир и в вещи, вернулось постепенно к нему назад отработанным и изжившим себя. Энергия, возвращающаяся из всех этих отноше­ний, приходится на долю бессознательного и оживляет в нем все то, развитием чего он до сих пор не зани­мался.

Скованные в неврозе движущие силы, будучи осво­божденными, сообщают молодому человеку душевный подъем и ожидание и возможность дальнейшего разви­тия его жизни. Для человека, находящегося на второй половине своего жизненного пути, развитие дремлющей в бессознательном противоположной функции означает некоторое обновление жизни. Однако это раз­витие уже не проходит через освобождение от инфан­тильных привязанностей, через разрушение инфантиль­ных иллюзий и перенесение старых образов на новые фигуры, а проходит оно через, проблему противополож­ности.

Принцип противоположности лежит, разумеется, уже в основе юношеского духовного склада, и психологиче­ской теории юношеской психики следовало бы учиты­вать этот факт. Воззрения Фрейда и Адлера поэтому противоречат друг другу лишь тогда, когда они притя­зают на то, чтобы выступать в качестве общезначимой теории. Поскольку же они удовлетворяются тем, чтобы оставаться техническими вспомогательными представле­ниями, они не противоречат друг другу и не исключают друг друга. Психологическая теория, которая должна быть чем-то большим, чем только техническое сред­ство, должна базироваться на принципе противополож­ности; ибо без этого принципа она могла бы рекон­струировать лишь некоторую невротически несбаланси­рованную психику. Без противоположности не суще­ствует ни равновесия, ни саморегулирующейся системы. Психика, однако, есть саморегулирующаяся система.

Продолжая ту линию нашего рассуждения, от кото­рой мы отклонились, можно сказать, что теперь стано­вится ясно, каким образом именно в неврозе могут быть заключены те ценности, которых не хватает инди­видууму. Мы можем теперь снова вернуться к рассмо­тренному случаю молодой дамы и применить к нему полученное знание. Если мы предположим, что эта больная «проанализирована», т. е. благодаря лечению ей стало ясно, какие бессознательные мысли скрыва­лись за ее симптомами, в результате чего она снова вступила во владение той бессознательной энергией, которая составляла силу симптома,— то тогда возника­ет практический вопрос: что же должно произойти со свободной отныне энергией? В соответствии с психоло­гическим типом больной было бы разумно снова пере­нести эту энергию на объект: например, это могла бы быть филантропическая деятельность или еще что-ни­будь полезное. В исключительных случаях — для осо­бенно энергичных натур, которые не боятся при случае довести себя до самоистязания, или для людей, склон­ных именно к такого рода деятельности, этот путь воз­можен, но в большинстве случаев — нет. Ибо — не будем забывать — либидо (именно психическая энер­гия) уже бессознательно имеет свой объект, и это — молодой итальянец или какой-либо подходящий реаль­ный человеческий эрзац. При этих обстоятельствах, ра­зумеется, подобная сублимация столь же желательна, сколь и невозможна. Ибо по большей части реальный объект представляет более подходящий уклон для энер­гии, нежели какая-либо этическая деятельность, сколь бы прекрасной она ни была. К сожалению, слишком многие говорят всегда лишь о том, каким человеку же­лательно было бы быть, но никогда — о том, каков он на самом деле. Врач, однако, имеет дело с действитель­ным человеком, который упорно остается таким, каков он есть, пока его действительность не будет признана со всех сторон. Воспитание может исходить из одной лишь действительности, а не из некоего идеального призрака.

К сожалению, в большинстве случаев дело обстоит так, что человек не может произвольно задать направ­ление так называемой свободной энергии. Она следует своему уклону. Она уже нашла его до того, как мы целиком освободили ее от привязанности к неподходя­щей форме. А именно, мы делаем открытие, что фан­тазии пациентки, которые прежде были направлены на молодого итальянца, теперь перенесены на врача¹³. Врач поэтому сам стал объектом бессознательного ли­бидо. Если же больная ни при каких обстоятельствах не желает признавать факт перенесения¹⁴ или если врач не понимает феномен или понимает его неправильно, то возникает яростное сопротивление, цель которого — сделать во всяком случае невозможными отношения с врачом. Тогда больные уходят и ищут другого врача или такого человека, который их понимает, и если даже они отказываются от этих поисков, их проблема остается неразрешенной.

Если же происходит перенесение на врача и если оно принимается, то тем самым найдена некоторая ес­тественная форма, которая не только заменяет преж­нюю форму, но и делает возможным относительно бес­конфликтное протекание энергетического процесса. Поэтому если предоставить либидо естественную сво­боду движения, то оно самостоятельно находит путь к предназначенному ему объекту. Там, где этого не слу­чается, там речь всегда идет о своевольном сопротивле­нии законам природы или о приносящих расстройство влияниях.

В перенесении сначала осуществляется проекция всех возможных инфантильных фантазий, которые дол­жны быть вытравлены, т. е. подлежат редуктивному разложению. Это было названо разложением перенесе­ния. Тем самым энергия высвобождается и из этой не­пригодной формы, и мы снова стоим перед проблемой свободной энергии. В этом случае мы также должны поверить природе в том, что еще до того, как мы нача­ли свои поиски, был уже избран тот объект, который дает наиболее благоприятный уклон.

нему предоставляется гораздо более значительный объект для проекции. Отсутствие направленной на врача проекции может при известных обстоя­тельствах даже значительно облегчить лечение, потому что тогда более ясно выступают на передний план действительные личностные ценности.

V

ЛИЧНОЕ И СВЕРХЛИЧНОЕ, ИЛИ КОЛЛЕКТИВНОЕ, БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Здесь начинается еще один новый этап нашего по­знавательного процесса. Мы продолжали аналити­ческое разложение инфантильных фантазий пере­несения до тех пор, пока пациенту не стало достаточно ясно, что он сделал из своего врача отца и мать, дя­дюшку, опекуна и учителя и как бы там еще ни назы­вались родительские авторитеты. Однако, как вновь и вновь показывает опыт, возникают еще и другие фан­тазии, представляющие врача даже как Спасителя или как богоподобное существо,— разумеется, в полном противоречии со здравым рассудком сознания. Кроме того, оказывается, что эти божественные атрибуты вы­ходят за рамки христианского мировоззрения, в атмо­сфере которого мы выросли, и принимают языческие очертания, например нередко образы животных.

Перенесение само по себе есть не что иное, как не­которая проекция бессознательных содержаний. Снача­ла проецируются так называемые поверхностные содер­жания бессознательного, о чем можно узнать из снов, симптомов и фантазий. В этом состоянии врач вызыва­ет интерес в качестве возможного любовника (вроде того молодого итальянца из нашей истории). Затем он выступает в большей степени как отец: либо добродуш­ный, либо, скажем, грозный, в соответствии с теми ка­чествами, которыми обладал в глазах пациента его дей­ствительный отец. Иногда врач обретает для пациента и материнские черты, что выглядит уже несколько странно, но все же находится в границах возможного. Все эти проекции фантазий имеют своей основой лич­ные воспоминания.

Наконец, могут появиться фантазии, выходящие за границы обычного. Врач наделяется тогда довольно жуткими свойствами, выступая, скажем, в качестве колдуна или демонического преступника или же в ка­честве олицетворения соответствующего блага: как Спаситель. Или же он выступает как смешение обеих сторон. Разумеется, он вовсе не обязательно предстает сознанию пациента в таком виде, а просто на поверх­ность выступают фантазии, наделяющие врача такими чертами. Таким пациентам часто очень трудно бывает понять, что фактически их фантазии происходят от них самих и по сути дела не имеют ничего (или имеют очень мало) общего с характером врача. Это заблужде­ние происходит оттого, что для этого вида проекций отсутствуют личные базисные воспоминания. Можно при случае доказать, что уже в определенном детском возрасте с отцом или матерью были связаны подобные фантазии, для которых, однако, ни отец, ни мать на самом деле не давали повода.

В одной своей небольшой работе Фрейд показал, какое влияние оказал на Леонардо да Винчи в его дальнейшей жизни тот факт, что у него было две мате­ри. Факт наличия двух матерей, или двоякого проис­хождения, был в случае Леонардо реальным, однако подобное Представление играло свою роль и у других людей искусства. Так, у Бенвенуто Челлини была фан­тазия о двояком происхождении. Вообще она представ­ляет собой некоторый мифологический мотив. Многие герои имели в сказаниях двух матерей. Фантазия эта имеет своим источником не тот, скажем, действитель­ный факт, что у героев было две матери, а есть обще­распространенный, «изначальный» образ, принадлежа­щий к тайнам истории человеческого духа и не относя­щийся к сфере личных воспоминаний. (В каждом отдельном человеке помимо личных воспоминаний есть великие «изначальные» образы, как их удачно однажды назвал Якоб Буркхардт, т. е. унаследо­ванные возможности человеческого представления в том его виде, каким оно было издавна. Факт этого на­следования объясняет тот по сути дела странный фено­мен, что известные сказочные образы и мотивы повто­ряются на всей Земле в одинаковых формах. Он объяс­няет далее, как, например, наши душевнобольные ока­зываются в состоянии репродуцировать точно такие же образы и взаимосвязи, которые нам известны из ста­ринных текстов. Некоторые примеры такого рода я дал в моей книге «Трансформации и символы либидо»². Я тем самым отнюдь не утверждаю, что по наследству пе­редаются представления, по наследству передается лишь возможность представления, а это большая разница.

Итак, на этой следующей стадии лечения, когда воспроизводятся фантазии, уже не основывающиеся на личных воспоминаниях, речь идет о манифестациях бо­лее глубокого слоя бессознательного, где дремлют об­щечеловеческие, изначальные образы. Эти образы и мотивы я назвал архетипами (а также «доминантами»)³.

Это открытие означает дальнейший шаг вперед в развитии нашей концепции, а именно признание нали­чия двух слоев в бессознательном. Дело в том, что мы должны различать личное бессознательное и не- или сверхличное бессознательное. Последнее мы обозначаем также как коллективное бессознательное⁴ — именно по­тому, что оно отделено от личного и является абсолют­но всеобщим, и потому, что его содержания могут быть найдены повсюду, чего как раз нельзя сказать о личностных содержаниях. Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, вытесненные (наме­ренно забытые) тягостные представления, так называе­мые подпороговые (сублиминальцые) восприятия, т. е. чувственные перцепции, которые были недостаточно сильны для того, чтобы достичь сознания, и, наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания. Оно соответствует часто встречающемуся в сновидени­ях образу Тени⁵.

Изначальные образы — это наиболее древние и наи­более всеобщие формы представления человечества. Они в равной мере представляют собой как чувство, так и мысль; они даже имеют нечто подобное соб­ственной, самостоятельной жизни, вроде жизни час­тичных душ⁶, чтб мы легко можем видеть в тех фило­софских или гностических системах, которые имеют своим источником познания восприятие бессознатель­ного. Представление об ангелах, архангелах, «тронах и господствах» у Павла, архонтах у гностиков, небесной иерархии у Дионисия Ареопагита и т. д. происходит из восприятия относительной самостоятельности архети­пов.

Итак, тем самым мы нашли также тот объект, кото­рый избирает либидо, после того как оно оказывается высвобожденным из личностно-инфантильной формы перенесения. Оно, следуя своему уклону, погружается в глубины бессознательного и оживляет там то, чтб до сих пор дремало. Оно обнаруживает сокрытый клад, из которого всегда черпало человечество, из которого оно извлекло своих богов и демонов и все те сильнейшие и могущественнейшие идеи, без которых человек пере­стает быть человеком.

Возьмем, к примеру, одну из величайших мыслей, порожденных XIX веком,— идею сохранения энергии. Подлинным творцом этой идеи является Роберт Майер. Он был врачом, а вовсе не физиком или натурфилософом, хотя выдвижение подобных идей скорее было бы более естественным для последних. Однако важно по­нять, что идея Майера не создана в собственном смыс­ле. Не возникла она и в результате слияния существо­вавших тогда представлений или научных гипотез, а выросла в своем творце подобно растению. По этому поводу Майер писал Гризингеру следующее (1844):

«Эту теорию я отнюдь не высидел за письменным сто­лом». (Далее он сообщает о некоторых физиологиче­ских наблюдениях, которые он сделал в 1840/41 гг. в качестве судового врача.) «Но если вы хотите,— про­должает он в своем письме,— уяснить себе физиологи­ческие аспекты, то для этого необходимо знание фи­зических процессов, если вы не предпочитаете рассма­тривать суть дела с метафизической точки зрения, что внушает мне бесконечное отвращение; я, таким обра­зом, придерживался физики и с такой страстью отда­вался своему предмету, что — многие из-за этого могут посмеяться надо мной — мало интересовался далеким материком, а предпочитал оставаться на борту, где я мог работать без перерыва и где в некоторые часы чув­ствовал себя как бы вдохновленным настолько, что не могу припомнить ничего подобного ни до, ни после. Некоторые мысли, как молнии пронзившие мое созна­ние — это было на рейде в Сурабайе,— я подвергал немедленному тщательному исследованию, что в свою очередь приводило меня к новым предметам. Те време­на прошли, однако спокойное размышление над тем, что тогда проявилось во мне, привело к выводу, что это — истина, которую не только можно чувствовать субъективно, но которую также можно объективно до­казать; но может ли это сделать столь мало сведущий в физике человек — этот вопрос я, естественно, должен оставить открытым»⁷.

В своей «Энергетике» Хельм высказывает ту точку зрения, что «новая мысль Роберта Майера не была из­влечена постепенно из традиционных понятий силы в процессе их более глубокого продумывания, а принад­лежит к тем интуитивно постигаемым идеям, которые, происходя из других сфер духовного труда, как бы засти­гают мышление врасплох и принуждают его в соответ­ствии с ними преобразовывать традиционные понятия**.

Спрашивается: каково происхождение той новой идеи, которая навязала себя сознанию с такой стихий­ной принудительной силой? И откуда в ней та сила, которая смогла настолько захватить сознание, что пол­ностью отвлекла его от всех многообразных впечатле­ний первого путешествия по тропикам? На эти вопро­сы не так-то легко ответить. Но если мы применим к этому случаю нашу теорию, то объяснение будет зву­чать так: идея энергии и ее сохранения должна быть из­начальным образом, который дремал в коллективном бессознательном. Этот вывод требует, естественно, доказа­тельства, что такого рода изначальный образ действи­тельно существовал в истории духа и действовал на протяжении тысячелетий. Это можно и в самом деле доказать без особого труда. Самые примитивные религии в самых различных уголках Земли базируются на этом образе. Это — так называемые динамические религии, единственная и определяющая мысль которых состоит в том, что существует разлитая повсюду магическая сила⁹, вокруг которой вращается все. Тайлор, извест­ный английский исследователь, а также Фрейзер невер­но понимали эту идею как анимизм. На самом же деле первобытные народы со своим понятием силы отнюдь не имели в виду души или духов, а действительно не­что, что американский исследователь Лавджой¹⁰ точно обозначил как «primitive energetics»*. Это понятие соот­ветствует представлениям о душе, духе, боге, здоровье, силе любви, плодородности, силе волшебства, влиянии, власти, авторитете, лекарстве, а также об известных ду­шевных состояниях, характеризующихся аффектами. У некоторых полинезийцев «мулунгу» (именно это при­митивное понятие энергии) есть дух, душа, демоничеекая сущность, волшебная сила, авторитет; и когда происходит что-либо необычное, то люди призывают «мулунгу». Это понятие силы у первобытных народов равнозначно также первой формулировке понятия бога. В ходе истории этот образ получал развитие во все но­вых и новых вариациях. В Ветхом Завете магическая сила светится в пылающем терновом кусте и в лице Моисея; в Евангелиях она появляется в излияниях Святого Духа в форме исходящих с неба огненных язы­ков. У Гераклита она выступает как мировая энергия, как «вечно живущий огонь»; у персов она — огненный блеск «хаомы», божественной благодати; у стоиков она — первотеплота, сила судьбы. В средневековой ле­генде она выступает как аура, ореол святости, и в виде пламени вырывается из-под крыши шатра, где в экста­зе лежит святой. Святые, галлюцинируя, видят эту силу в качестве Солнца, полноты света. Б соответствии с древним воззрением сама душа есть эта сила; в идее бессмертия души заключено представление о ее сохра­нении, а в буддийском и первобытном представлении о метемпсихозе (переселении душ) заключено представле­ние о ее неограниченной способности к превращениям при, неизменном сохранении.

Эта идея, таким образом, испокон веков запечатлена в человеческом мозгу. Поэтому она в готовом виде заложена в бессознательном каждого. Требуются лишь определенные условия для того, чтобы снова заставить ее выступить на поверхность. В случае Роберта Майера эти условия, очевидно, оказались в наличии. Величай­шие и наилучшие мысли человечества формируются поверх изначальных образов, представляющих собой как бы первичный рисунок. Меня уже часто спрашива­ли о том, каково же происхождение этих архетипов, или первообразов. Мне кажется, что дело обстоит так, как если бы их возникновение нельзя было объяснить никак иначе, как только предположив, что они пред­ставляют собой отражение постоянно повторяющегося опыта человечества. Одно из самых обычных и вместе с тем самых впечатляющих явлений, данных человече­скому опыту,— это ежедневное кажущееся движение Солнца. Мы, во всяком случае, не можем обнаружить в бессознательном ничего имеющего к этому отношение до тех пор, пока речь идет об известном нам физиче­ском процессе. Напротив, мы обнаруживаем миф о солнечном герое во всех его бесчисленных вариациях. Этот миф, а не физический процесс есть реальность, образующая архетип Солнца. То же самое можно ска­зать о фазах Луны. Архетип есть своего рода готов­ность снова и снова репродуцировать те же самые или сходные мифические представления. В соответствии с этим, таким образом, кажется, что дело обстоит так, как если бы то, что запечатлевается в бессознательном, было бы исключительно субъективным представлением фантазии, вызванным физическим процессом. Можно было бы поэтому предположить, что архетипы суть многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций". Такое допущение, естественно, лишь уводит от решения проблемы. Ничто не мешает нам предполо­жить, что некоторые архетип» встречаются уже у жи­вотных и что они, следовательно, основываются на специфике живой—системы вообще и, таким образом, суть лишь выражение жизни, чей статус уже не подда­ется дальнейшему объяснению. Как представляется, ар­хетипы — это не только отпечатки постоянно повторя­ющихся типичных опытов, но и вместе с тем они эм­пирически выступают как силы или тенденции к повторению тех же самых опытов. Дело в том, что всегда, когда некоторый архетип являет себя в сновидении, в фантазии или в жизни, он всегда несет в себе некото­рое особое «влияние» или силу, благодаря которой воз­действие его носит нуминозный, т. е. зачаровывающий либо побуждающий к действиям характер.

После обсуждения этого примера возникновения но­вых идей из сокровищницы изначальных образов про­должим наше изложение процесса перенесения. Мы видели, что именно в таких, по видимости, нелепых и странных фантазиях либидо обрело свой новый объект, а именно — содержание коллективного бессознательно­го. Как я уже говорил, проекция изначальных образов на врача представляет для дальнейшего лечения опас­ность, которую нельзя недооценивать. Дело в том, что образы содержат в себе не только все самое прекрасное и великое, что когда-либо мыслило и чувствовало че­ловечество, но также все те гнуснейшие подлости и дьявольское варварство, на которые только было способно человечество. В силу своей специфической энер­гии (они соотносятся как заряженные силой автоном­ные центры) они оказывают зачаровывающее, захваты­вающее действие на сознание и вследствие этого могут весьма сильно изменять субъекта. Это можно наблю­дать в случаях религиозных обращений, при суггестии и в особенности при возникновении определенных форм шизофрении¹². И вот, если пациент не может отличить личность врача от этих проекций, то в конечном счете теряется всякая возможность взаимопонимания и человеческие отношения становятся невозможными. Но когда пациент избегает этой Харибды, он попадает во власть Сциллы — интроекции этих образов, т. е. он приписывает их свойства не врачу, а себе са­мому. Это тоже плохо. В случае проекции он колеблет­ся между избыточным и болезненным превознесением до небес своего врача и исполненным ненависти пре­зрением к нему. В случае интроекции он впадает в смешное самообожествление или моральное самоуничи­жение. Ошибка, которую он совершает в обоих случа­ях, состоит в том, что он приписывает содержания коллективного бессознательною, некоторому определен­ному лицу. Таким образом он превращает другого или себя самого в бога или дьявола. Здесь проявляется ха­рактерное действие архетипа: он захватывает психику со своего рода изначальной силой и вынуждает ее вый­ти за пределы человеческого. Он вызывает преувеличе­ние, раздутость (инфляцию!), недобровольность, иллю­зию и одержимость как в хорошем, так и в дурном. Именно поэтому люди всегда нуждались в демонах и никогда не могли жить без богов, за исключением не­которых особенно умных specimina вида «homo occidentalis»* вчерашнего и позавчерашнего дня, сверхчеловеков, для которых «бог умер» и которые поэтому сами становятся богами, и притом божками мелкого форма­та, с толстостенными черепами и холодными сердцами. Дело в том, что понятие бога — совершенно необходи­мая психологическая функция иррациональной приро­ды, которая вообще не имеет отношения к вопросу о су­ществовании бога. Ибо на этот вопрос человеческий интеллект никогда не сможет ответить; еще менее спо­собен он дать какое-либо доказательство бытия бога. Кроме того, такое доказательство излишне; идея сверх­могущественного, божественного существа наличествует повсюду, если не осознанно, то по крайней мере бес­сознательно, ибо она есть некоторый архетип. Есть не­что в нашей душе от высшей власти — и если это не осознанный бог, тогда все же по крайней мере это — «чрево», как говорит Павел. Поэтому я считаю более мудрым осознанно признавать идею бога; ибо в про­тивном случае богом просто становится нечто другое, как правило, нечто весьма неудовлетворительное и глу­пое, что бы там ни выдавливало из себя «просвещен­ное» сознание. Наш интеллект уже давным-давно зна­ет, что мы не можем правильно мыслить бога, не гово­ря уже о том, чтобы представить его. Раз и навсегда нужно признать, что вопрос о боге — это такой во­прос, на который нельзя ответить. Но «consensus genti­um» (согласие народов) извечно говорил о богах и во­веки будет говорить о них. Сколь бы прекрасным и совершенным по праву ни считал человек свой разум, он точно так же вправе быть уверенным, что разум — это всего лишь одна из возможных функций, соответствующая лишь одной стороне мировых феноменов. Со всех сторон нас окружает иррациональное, не согласу­ющееся с разумом. И это иррациональное также есть психологическая функция, именно коллективное бессо­знательное, тогда как разум по существу связан с сознанием. Сознание должно обладать разумом, чтобы впервые открывать порядок в хаосе неупорядоченных индивидуальных случаев мирового целого, а затем — по крайней мере в пределах человеческих возможно­стей — также творить этот порядок. Мы имеем по­хвальное и полезное к тому, чтобы по возможности ис­коренить в нас и вне нас хаос иррационального. В этом процессе мы, по видимости, немало преуспели. Один душевнобольной мне однажды сказал: «Господин доктор, сегодня ночью я продезинфицировал сулемой все небо и при этом не обнаружил никакого бога». Не­что подобное происходило и с нами.

Древний Гераклит, который действительно был в е ликим мудрецом, открыл самый поразительный из всех психологических законов, а именно — регулирующую функцию противоположностей. Он назвал это так: Enantiodromia, встречный бег, имея в виду, что все переходит в свою противоположность. (Я напомню здесь рассмотренный выше случай с американским бизнесме­ном, прекрасно демонстрирующий, что такое энантиодромия.) Так, рациональная культурная установка не­обходимо переходит в свою противоположность, а именно в иррациональное культурное опустошение¹³. Дело в том, что человек не должен идентифицировать себя с самим разумом, ибо человек не только разумен и никогда не будет иным. На это следует обратить внимание всем школьным воспитателям от культуры. Иррациональное не должно и не может быть искоренено. Боги не могут и не должны умереть. Я выше сказал, что в человеческой душе, по-видимому, всегда присутствует нечто подобное некоторой высшей власти, и если это не идея бога, то тогда это — чрево, говоря вслед за Павлом. Этим я хотел выразить тот факт, что всегда какой-либо инстинкт или комплекс представле­ний концентрирует на себе максимальную сумму пси­хической энергии, посредством чего он принуждает «Я» служить ему. Обычно «Я» настолько притягивается этим энергетическим фокусом, что идентифицирует себя с ним и ему кажется, будто оно вообще ничего другого не желает и ни в чем другом не нуждается. Так возникает мания, мономания, или одержимость, силь­нейшая односторонность, грозящая тяжелейшим образом нарушить психическое равновесие. Без сомнения, в способности к такой односторонности кроется тайна определенных успехов, почему цивилизация и стремит­ся усердно культивировать подобные односторонности. Страсть, т. е. концентрация энергии, заключающаяся в таких мономаниях, есть то, что древние называли не­ким «богом», и наше словоупотребление все еще посту­пает так же. Разве мы не говорим: «Он делает бога из того или из этого»? Человек полагает, что он еще со­вершает волевые акты и выбирает и не замечает, что он уже одержим, что его интерес уже стал его господи­ном, присвоившим себе власть. Такие интересы стано­вятся своего рода богами, которые, если они признаны многими, постепенно образуют «церковь» и собирают вокруг себя общину верующих. Тогда это называется «организацией». Последняя преследуется дезорганизую­щей реакцией, стремящейся вышибить клин клином. Энантиодромия, угрожающая всегда, когда движение достигло несомненной власти, не представляет собой, однако, решения проблемы, а столь же слепа в своей дезорганизации, как и в своей организации.