Собственное как настоящее (23.3.1993)

93 Что нет безусловных нешатких оснований проводить раз­личение между Парижем и бытием, — выставляя, скажем, что один реальное географическое место, а бытие понятие, мысль или обобщение, — это был один из уроков, с которыми пришел в XX век или которым открыл XX век Эдмунд Гуссерль. В каком смысле он говорит в «Логических исследованиях» II 8 и I 31, что «принцип параллелограмма сил [т. е. закон механики] есть такой же полноценный предмет (Gegenstand), как к город Париж»? Их статус, реального Парижа и идеального понятия, одинаков не потому, что мы рылись сначала в реальном, потом в идеальном и там обнаружили одинаковость, а потому, что так случилось, что это реальное и то идеальное для нас одинаково «предмет», Gegenstand, стоит перед нами, пред-стоит нам, нашей интенции. Ин-тенция вызвана пред-стоящим, но и пред-стояние создано ин-тенцией: втянутостью. Вы спросите: позвольте, как это может быть, что мы «втянуты» одинаковым образом в закон механики и в город Париж, разве такое возможно, разве такое нормально? Я скажу: вот уж не знаю, правильно это или нет, но рассуждать поздно, поезд уже ушел, мы уже втянуты, захвачены тем, чем мы захвачены, вы законом механики, я городом Парижем, и концы, так сказать, в воду: поди разбирайся, справедливо мы так всем своим существом втянуты каждый в свое или нет, надо было нам быть так захваченными или нет — мы уже там. Вы возразите: но ведь «идеальное» это просто что-то... идеальное! Мне будет при­ятно заметить вам, что пред-метом втягивания, ин-тенции может выступать по Гуссерлю даже не обязательно идеальное в противо­положность реальному, но и нереальное тоже⁴⁹. Иллюзия, фанта-

⁴⁹ Феноменологическая психология 3.

зия. Сон. — Приведите пример ирреального, которое захватывает человека. — Я предложу заметный пример. Зло — не понятие зла, а злое зло, — может втягивать человека двумя способами, охватывая и задевая, да и втянуло так или иначе хорошо если не всех нас. А ведь зло не существует, вы прочитаете об этом в любом учебнике философии и богословия: зло есть недостаток добра, его неполнота, пропуск, лакуна на месте добра. Это несуществующее может захватить всего человека полностью или, пожалуйста, це­лый народ. — О том, что мы можем быть заняты (захвачены) тем, чего нет, мы уже говорили и к этому потом вернемся. Сейчас пока наша тема другая, захват бытия.

Из-за того, что мы не можем себе назначить схватывание бытия в вещах, в языке, в мысли — эти три пробы мы сделали и быстро отрезвели, а на пути искания бытия в том, чего нет, обе­щать что-либо себе мы тем более не можем, — из-за этого не надо сердиться и отказ от онтологии понимать в смысле прекращения обреченности на искание бытия, замеченной Аристотелем. Если мы сердито, капризно, скептически, пессимистически скажем, что мы нигилисты, мы свяжем себя несуществующим, которое за­вербует нас в свидетели его отсутствия, проработает нас, заставит измениться, захватит и будет вскапывать, взъедать, взрывать нас тем больше, чем глубже мы будем въедаться в головокружитель­ную пустоту. Головокружение дойдет до крайности, когда наш нигилизм убедит нас, что и ничего — тоже нет. Непризнанное, непринятое делает с нами многое и во всяком случае не мень­ше, чем признаваемое и принимаемое. О Париже мы не можем сказать, что он продолжал бы точно так же задевать нас и в том случае, если бы его никогда не существовало. Отношение мы и бытие страннее, чем отношение мы и Париж. Первое не вме­щается в схему «мы и предмет нашей интенции» (по Гуссерлю), потому что «мы» заранее уже включаем в себя бытие не так, как включает его в себя Париж — сущее, безусловно причастное бытию, — а так, что наша причастность бытию не безусловна, может полностью отсутствовать. С другой стороны, сама воз­можность отсутствия в нас бытия говорит о такой интимности нашего отношения к нему, какая сущему недоступна. Моя мысль (в конце 1991 -го мы прослеживали это, говоря о «Теоретической философии» B.C. Соловьева⁵⁰*) не в силах уцепиться за бытие, «конципировать» его, при попытках добиться этого оказывается в апории, но провал мысли не мешает тому, чтобы мое отношение

⁵⁰* См. курс «Чтение философии».

к бытию как отсутствующему обострилось. Моя нищета схвачена тожеством самой себе не меньше, чем моя полнота; первая — со­бытие не в меньшей мере, чем вторая, и ничто противоположно бытию не как ночь дню, а как пустота — вмещенному. В конечном счете я ведь не знаю полностью, какое оно (бытие), и могу не опоз­нать его, встретив. Опыт мне поможет, но здесь он странный: не знакомства, узнавания и быстроты опознания, а прямо наоборот, растущий опыт непоправимого незнакомства, неузнавания, опыт того, что трудность опознания не уменьшается.

Незнакомыми лицами бытия созданы мои несчетные Я. Вы скажете: мои разные Я составляют мое богатство, они события, у меня должно быть столько граней («многогранная личность»). Оборотная сторона многогранности — вызванная ею жесткая проверка: где собственно я? Может быть, мои многие Я — моя беда (толпа)?

Жадная современная гонка за личной собственностью под­черкнуто отталкивает от себя прежнюю не менее нервическую на­дежду иметь своей собственностью целую страну. Так Маяковский в поэме «Хорошо» внушал себе: «Улица — моя, дома — мои... Стала оперяться моя кооперация... Моя милиция меня бережет». В свою очередь желание увидеть страну как свою собственность подчеркнуто противопоставляло себя чуждым привычкам част­ного владения. В смысле ли этой настроенности Маяковского я говорил, что парижские магазины мои, потому что я лучше их юридических и практических владельцев вник в их принадлеж­ность современной экономике, в поток богатств и денег, в природу симулякра, присущую рекламе? Я не цитировал Маяковского, когда говорил, что мир конечно же мой, «чей еще», но не ходил ли я по краю того соблазна, который вдохновил поэму «Хорошо»? Не поддался ли тому соблазну? Тогда почему вы меня не останови­ли? Почему я чувствовал и теперь ощущаю правоту того, что мир моя собственность, я храню собственное существо мира лучше всех, один отвечаю за него и потому я в середине мира и он во мне присутствует? — Или, может быть, мы с Маяковским просто оба подступаемся с разных сторон и не одинаково ли неуклюже к чему-то трудному и настоящему, что и узнаётся как раз по тес­ному соседству — чем всегда отпугнуто большинство — правды и лжи, по нависанию, зависанию над пропастью? Наверное; во всяком случае, я не надеюсь быть в более безопасном положении, чем Маяковский.

Собственность была объявлена общественной. Одновременно всех призвали понимать «общественное» и «собственность» вер-

В. В. БИБИХИН

7. СОБСТВЕННОЕ КАК НАСТОЯЩЕЕ

но. И собственность и общественность были поняты неверно. Давайте гадать теперь задним числом, в чем дело, почему так про­изошло и почему должно было так произойти, когда философская теория, самая передовая — Гегель, вершина западной мысли, в его талантливейшем ученике Марксе — стала проектом целой страны. Целью проекта было не устроение (обустройство) одной отдельно взятой страны, а показ на ее примере пути всему миру. Его преоб­ражение должно было опираться на суммарный труд коллективной сознательной личности, которая переделывала мир, выбираясь из лабиринта обломков старого мира по пророчеству Гегеля об абсо­лютном духе, вбирающем в себя природу и историю в полноте их конкретности. Многократно отраженного и ослабленного света этого пророчества оставалось еще достаточно для того, чтобы дать вдохновение поэме «Хорошо», чувству сплоченной массы, широко шагающей по главному городу самой большой страны мира, чувству собственника всего, тем более чистому и — стран­ное в отношении собственника слово — беззаботному, что у него нет собственного ничего, как у монаха, ничего не имеющего, но делающего землю монастыря садом (ср. прозрение Леонтьева в монастырскую киновийную сущность социализма⁵¹*). Тут садом должна была стать целая страна, почти мир; сейчас еще сада нет, но «через четыре года здесь [в замысле на каждом месте нового строительства] будет город-сад» (см. о призвании земли быть са­дом в курсе «Язык философии», 1989-1990⁵²*).

В чем дело, почему предприятие общественной собственности задохнулось? Виноват мир, который не подключился к проекту, особенно — сильный Запад, от которого всё в конечном счете зависело? Не всё человечество захотело стать философами, как раз страны ведущей мысли, Германия, Франция предали, «нет пророка в своем отечестве»? — Или то идейное и поэтическое обобществление собственности, в которое была втянута страна, наизусть учившая новые коллективные нормы, не задевало соб­ственного существа страны, человека? И непонятым, незадетым оно остается и теперь, когда в обратном движении поспешная «приватизация» прежней общественной собственности, нарочи­тое до злорадства растаптывание коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм», снова самоубийственно беззаботный

⁵¹ * См. текст В. Бибшина «Константин Леонтьев» в книге «Другое начало». СПб.: Наука, 2003.

⁵² См.: В. Бибихин. Язык философии (3-е изд.). СПб.: Наука, 2007, с. 90-92,

327-328.

в отношении собственных отцов, родителей, пенсионеров, кото­рых бросили, нищенствовать, показывает, что и новая «частная» собственность тоже будет понята неверно и рухнет? В чем дело, почему меняющиеся устроения оказываются такими шаткими?

Что так будет, что всякое устроение собственности станет плыть, не обязательно нужно было проверять на собственных бо­ках. Даже не зная истории нашей страны, которая стала в XX веке уникальным экспериментатором с собственностью и продолжает таким уникальным экспериментатором быть сейчас, можно было знать, что всё тут окажется неожиданно и непросто, вслушавшись в это слово, «собственность». В нем слышится собственное как на­стоящее, подлинное, само. Это не прихоть языка. В собственности собственно свое слышится не зря. Собственность, всякая, с самого начала обречена на прояснение, дознавание до своей собственной сути. То, что кому-то кажется досадной многозначностью, пробле­мой лексикографа, — на самом деле скромная верхушка айсберга. Ах, не лексические заботы заставляют нас обращать внимание на загадочное удвоение в речи собственного якобы тавтологичным своим и наоборот. Владимира Даля раздражает это, как он думает, ненужное уточнение свой собственный («не поруски»). Мы не делаем произвольного перескока, когда видим сходное желание уточнить, подтвердить, закрепить собственность в нотариальной инстанции, которая своей печатью окончательно и бесповоротно узаконит, зафиксирует собственность своего. Вкрадчиво в лексике, подчеркнуто в законе дает о себе знать одно и то же стремление уточнить собственность, установить ее. Сама по себе она по мень­шей мере двусмысленна. Ее скользкость по-разному ощущают все. Юридическое закрепление права собственности у нас за­имствовано с Запада, оно римский институт. Почему не всечело­веческий? Почему слово, на котором держится западное право владения, «частная собственность», говорит о части? Частная собственность — не слышится ли здесь частичная, несобственная собственность в сравнении с государственной и общественной, более прочной и важной? Приватный, приватизация происходит от того же слова (privus, privo), что наше прочь, опричник. Что выставлено, отделено, выпало опрочь (опричник — выделенный из всех, телохранитель царя, совсем особый), то в исконном по­нимании «приватно». Значит, раньше приватного, частного то, из чего надо было напрочь отсечь, отрубить? Отруб, отрубное именье — независимое от латинской модели и параллельное ей русское образование, которое в точности повторяет связанную с приватным идею отделения.

7 В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

В толковании Владимира Даля отрубной — «особый, от­дельный и цельный по себе», приводимый им пример — «отруб­ное имение». Поразительное определение. Здесь наивно слиты в одно два противоположных полюса «собственности». С одной стороны, существо отрубного, приватного привативное, это добро выделенное прочь, вырванное из древних силков общины, мира. Выселить крестьян на отруба, т. е. сделать общинников частными собственниками по западному образцу, было целью столыпинской приватизации, которую царь, расположенный к ней вначале, потом задумался поддерживать. Постепенно охладев к Столыпину, он оставил его без постоянной тайной охраны, а это значит — под­ставил под убийство. Древняя, темная сила земли, невольными и бессознательными агентами (реставраторами) которой были рево­люционеры, не терпела раздачи земли в частные руки. Не терпит и теперь, и с современной робкой приватизацией земли убийства уже начались. Это отсталое и косное противится прогрессивному, рациональному? Или точнее будет сказать, что со своим разумным проектом обустройства земли всё то же деятельное и самоуверен­ное новоевропейское сознание, революционное, вторглось, влипло в такую непроглядную глубину, даже догадаться о которой у со­знания нет шансов?

Легкость этого проваливания рассуждающего сознания в ло­вушку для медведей показывает выписанная нами выше далев-ская дефиниция отрубного. Оно отдельное, отрезанное напрочь, т. е., переводим на латынь, приватное. Эта идея отрубленного, отрезанного, отброшенного прочь настойчиво сопутствует по­нятию частного. Спросим: отрубленного от чего? Как в Риме, так и в России — от общины. Что такое община? Не входя в ее разбор, вспомним ее старое название: мир. Не делая негодной попытки вычитать из этого старого названия черты общины, заметим дру­гое, бесспорное: то, как это старое название уводит вглубь, как затрудняет понимание общины, как привязывает его к проблеме проблем («Мир, мир, ослы! вот проблема философии, мир и боль­ше ничего» — Артур Шопенгауэр). Частное — это отрубленное от мира, о котором мы по сути дела ничего не знаем, ни даже того, в каком смысле слова его брать. Но думать о том, что такое мир, от которого отрублено прочь частное, у старых и новых револю­ционеров нет времени, они запланировали и спешат провести при­ватизацию, уже выдали приватизационные чеки, намечают для выполнения своей операции месячные сроки, к которым надо ра­дикально изменить порядок землепользования, существовавший, за исключением катастрофического (перед «раскулачиванием») де-

7. СОБСТВЕННОЕ КАК НАСТОЯЩЕЕ

сятилетия, несчитанные, неведомые тысячи или десятки или сотни тысяч или миллионы лет? Сознание снова ставит эксперимент над тем, что есть. Для чего он нужен сознанию? Сознание одержимо жаждой познания, овладения. Путем своего нового эксперимента сознание хочет познать, что такое собственность. Оно выдвигает для начала рабочую гипотезу — оно же научное и движется мето­дом проб и ошибок; пусть его потом опровергнут, но уже сейчас оно должно творить, оно творческое сознание. Рабочая гипотеза сознания та, которая наивно выражена в беглой дефиниции отруб­ного хозяйства у Владимира Даля в виде двусмысленности, вернее полярности частей дефиниции, соединенных союзом и. С одной стороны отделенное, отрубленное — с другой цельное, по себе. Сознание ставит эксперимент, исходя из мечтательной гипотезы: то, что мы отделим в частное, опричное, особое, атомизированное, индивидуальное, по какой-то причине, возможно, оживет, прижи­вется как целое, в себе полное, самостоятельное, т. е. единое целое возродится и размножится в множестве малых целых.

Может ли собственное в смысле частного после оформле­ния у нотариуса стать собственным в смысле подлинного? Будет странно звучать, если мы скажем, что новые экспериментаторы с собственностью обмануты лексикой и заняты исключительно грамматическим упражнением, сведением двух разных до проти­воположных смыслов собственности в мечтательное единство, но похоже, так оно и есть и иначе быть не может, когда люди, спеша делать, не успевают думать. Что десятилетия истории с миллион­ными жертвами и немыслимыми страданиями терпеливых масс растрачиваются на прояснение того, что должно было бы стать сколько-нибудь внимательному слуху внятно и так, — это обо­ротная, непостижимая, иррациональная сторона рационального

сознания.

Мы заметили давно этот противоположный, полярный смысл собственности. Собственность как принадлежность добра такому-то юридическому владельцу — до контраста другое, чем соб­ственность того, что вернулось к себе и стало собственно собой. Юридическую собственность всегда будут понимать с уважи­тельным оттенком восстановления собственно вещи и собственно человека-собственника, потому что первые, основные смыслы имеют над нами неотменимую власть. Всегда будет казаться, что именем привораживается собственная суть именуемого. Когда, восстав против собственников, большевики оглохли к загадочно­му бездонному значению собственности, они лишили себя самой вещи, собственной сути. Когда теперешние приватизаторы тоже

В. В. БИБИХИН

слышат в собственности только юридический смысл, они так же глухи к общинным корням собственности в мире, снова не вслушиваются в ее глубокий смысл, воображая, что достаточно назвать его⁵³*. От назвать до на-звать (пригласить) саму вещь долгий путь, может быть, самый важный вообще для человека. Оттого что Маяковский с нетерпеливой настойчивостью называл моё то счастливое собственное, которое принадлежит мне без от­равы собственничества, оно не придвинулось. То же с нынешней собственностью. Как бы даже не получилось хуже.

Надо возвратить собственность собственничества к собствен­ности вещей и их хозяина человека, к тому, что так манит сейчас всех, и меня тоже, от несобственности коллективного хозяйство­вания. Беда его была не в том, что оно должно было быть общим делом всего мира, а только в том, что собственно общества, соб­ственно мира не было, не мерещилось и не ночевало: общий мир был перечеркнут, растоптан справедливой войной против собствен­ничества, которая, однако, мгновенно вывернулась прямо в руках людей из рук людей, стала неправой войной на вытравление всего собственного, тиранией сознания, подменявшего, подставлявшего, назначавшего мир в распоясавшемся принятии мер.

Когда мы говорили о захваченности, одновременно открывая ее для осмысления и опираясь на нее, предполагалось, что она каждый раз оказывается именно собой в отличие от занятости. Собственное в смысле настоящего имеет не только знак отрица­ния отрицания, очистки от неподлинности. Только кажется, будто достаточно избавиться от лжи, чтобы попасть уже и в правду; на самом деле наоборот, только приближение к настоящему по­могает догадаться, что такое настоящие ложь и искажение. Опыт собственного (настоящего) и не требует специальных условий (например юридического оформления), и находит себе путь через искажения. Это известно всем, кто входит в собственное, там впервые, а не заранее теоретически, открывая его захватывающую глубину. Приобретение собственности движимо, питается этой за-хваченностью собственным и оно же, приобретение, — срыв этой захваченности, потому ее единство расщепляется вместе с расще­плением смысла собственного. — Имею ли я право сказать, что мы можем быть собственно захвачены только своим и наоборот, можем встретить свое только в настоящей захваченности?

7. СОБСТВЕННОЕ КАК НАСТОЯЩЕЕ

Не похоже, что я ошибаюсь. Мы ничему не принадлежим так, как своему, не в смысле юридически за мной записанности, а в том смысле, в каком мы говорим, что заняты своим или не своим делом. Свое как собственное, собственное как свое близко нам так, что развернуть уже нельзя: не разворачивается по своей односложности и простоте. Нельзя надеяться, что мы сейчас уси­лием сознания сконструируем или вычислим, что входит в понятие своего. Свое ускользает от этих потуг сознания. Всякий про себя знает, что такое свое, и язык в своей истории хранит здесь по не­обходимости больше чем дефиниции, даже самые философские. Своим умом и не иначе можно дойти до своего, а у каждого ли свой ум? Один редактор наивно признался, что читает глазами началь­ника. Всему свое время, но когда наступит свое время, всему не назначишь извне, всё само знает свое время. Такое свое явно ука­зывает на владение, имение, только совсем в другом смысле, чем нотариально заверенная собственность. Кто дает и удостоверяет такое имение и владение? Кто сделал, устроил так, что «каждому свое», «у каждого свое»? Спросите меня что-нибудь попроще. Будем считать: мы загадочным образом уходим, углубляемся в свое, тонем в нем. Мы слишком мелко понимаем свойство, когда слышим в нем только присущее, принадлежащее, акцидентальное; в свойстве предполагается опять же утопание в своем собствен­ном до сути, до «соби».

Похоже, что мы давно проработаны обобщенным разумом и чуть ли не боимся того, что слышится в своем. Боится нрав­ственный Владимир Даль, держащий в уме высокую норму, от которой человек отойдет, если потонет в своем: «Свое природное в человеке, нравственная порча, пороки, самыя страсти, собь, всё, что должно быть побеждено духом, для возрождения»⁵⁴*. Уже идет вовсю борьба со своим, в котором слышат только частное. Можно ли говорить о порче самого современного языка (!)⁵⁵*, который склоняется трактовать свое собственное только в смысле атрибута, принадлежности? Да, можно. Древние классические языки, непре­взойденные по широте звучания и слышания слова, не забывали это заветное и бездонное в своем. В латинском свое как природное, естественное, на которое Владимир Даль уже косится с подозрени­ем (хорошо, что хоть замечая его), полноправно выступает рядом со своим принадлежности. Suum numerum habere, букв, иметь свой

53* Рукописное замечание В. Б. на полях машинописи: «Россия годится по крайней мере как образцовый опыт ошибки — она рискует, играет...».

⁵⁴* См. его «Толковый словарь», ст. «Свой».

⁵⁵* Здесь и далее восклицательным знаком в скобках отмечены места, по­меченные восклицательным знаком на полях машинописного текста курса.

В. В. БИБИХИН

порядок, т. е. быть в своем природном составе, надлежащем числе и устройстве. Наше быть (не) в своем уме, в русском уже стертое и задвинутое на задворки языка, в латинском хранит полноту зву­чания в смысле собственно ума, полноты, природы ума. Может быть, в русском это еще слышится в записанном у Даля не со сво­его ума сошел, с чужого; понято это было бы сейчас скорее всего так, что человек себе на уме и хитрит перед другими. Но в свете того простого и раннего своего, которое до сих пор еще просве­чивает в нашем языке, свой ум здесь может еще, как в латинском, значить и природу, суть, родную глубину ума: ум, оставивший чужую извне пришедшую норму, оставленный самому себе, воз­вращается в свое, может быть собственным умом не в смысле обо­собленного, а в смысле собственно ума, нашедшего себя. Лат. suo jure переводится и слышится уже в значении «по своему праву», «в своем праве» как за человеком закрепленным, но первоначально значило с полным правом, по собственной полной силе права без оттенка индивидуального права; в направлении этого последнего изменяется словарь, так что нужны раскопки, чтобы вспомнить, что sui juris esse это не «быть в своем праве», т. е. иметь закон на своей стороне, а «быть для самого себя правом», «быть полно­правно свободным», «самостоятельным». Еще: suum, suus esse, букв, «быть своим», значит быть свободным (!). Русское свобода, производное от своего, помогает понять это латинское выражение не в смысле принадлежности своему себе, а в смысле обретения своего как собственной сути, о чем мы говорим в этом курсе. В ней свобода и благо, тоже слышное в латинском своем: suo vento ire — идти под благоприятным, удобным ветром.

Вы чувствуете, наверное, что во всём этом разговоре о своем у меня стоит в ушах, слышится постоянно. Из-за величины рыбы, которую мы здесь зацепили и пытаемся вытянуть из глубины, не важно уже, кто нашел место и забросил удочку. Допустим, в данном случае мой собственный ход мысли подтолкнул меня к этому месту, к находке своего, и только задним числом я полу­чил поддержку в хайдеггеровском слове. Но здесь именно тот случай, когда свое не имеет никакого веса в смысле «не чужого», «мне принадлежащего», и всё зависит от нашей собранности на собственно своем, чтобы расхожее понимание этого притяжатель­ного местоимения не отбрасывало нас на мелководье вычисления принадлежности. Нас в этом курсе интересует собственность не моя, а собственность меня; собственно я — та исходная собствен­ность, минуя которую всякая другая будет недоразумением (см. ниже разбор «Алкивиада»).

7. СОБСТВЕННОЕ КАК НАСТОЯЩЕЕ

Тогда, если захваченность есть всегда свое и своим и имеет смысл только в собственно своем, то собственность, которую мы ищем, одно с бытием? Конечно. Мы вломились в открытую дверь. Древнегреческое имя бытия, усия, имеет исконное значение собственности, имущества. Но и еще ближе нам — взаимопринад­лежность бытия и позднего хайдеггеровского события, Ereigms. Это слово с начальным значением явления, открытия, озарения вобрало в себя в истории немецкого языка глагол eignen и одним из переводов должно было бы иметь «особственнение».

Еще раз: собственное как мое, а не твое, бессмысленно без собственного как своего, именного, сути.