Философия языка позднего Л. Витгенштейна и прагматизм. Прагматистский эмпиризм У. Куайна

Людвиг Витгенштейн (1889—1951) – один из влиятельнейших философов XX века. В 1921 году он выпускает «Философский трактат», который оказал достаточно большое влияние при формировании концепции Венского кружка. Вскоре после этого он исчезает с философского горизонта и возвращается к занятиям философии только в 1929 году. Он возвращается в Кембридж, начинает там преподавать и разрабатывать некоторые новые идеи. Умирает он в 1951, и соответственно разработка этих идей – это 30-40е годы.

Главный итог его исследований этого периода – трактат «Философские исследования», который вышел уже после его смерти. Этот трактат посвящен в первую очередь проблеме языка. Витгенштейн пытается разобраться с тем, что такое язык, в том числе критикуя тот образ и то понимание языка, которое отстаивалось им в «Логико-философском трактате». Что же это за представление о языке, которое отстаивалось им в «Логико-философском трактате» и от которого отходит поздний Витгенштейн? Это представление о языке, которое Куайн назвал «мифом музея». Речь идет о том, что вещи и предметы – это экспонаты в музее, а элементы языка – слова – это некоторые ярлыки для экспонатов.

Витгенштейн пытается показать, что такое понимание языка неадекватно. Во-первых, не для всех слов есть какой-то предмет, который можно поставить в витрину. Кроме того, мы же можем считать, что слову соответствует некий интеллектуальный предмет, некоторая идея, некоторое понятие, то есть нечто внутреннее. Соответственно, мы сохраняем миф музея, но он у нас уже не материальный, а ментальный. Но все равно музей. Поздний Витгенштейн пытается привести нас к мысли, что значение слова – это что-то совсем другое. Это не материальный предмет и даже не ментальный. Это что-то вполне внешнее (это идея в духе прагматизма).

Позиция Витгенштейна: значение слова – это его употребление. Речь здесь идет о языке как о живой речи (ведь язык первично существует не в словарях, а в речи). Живая речь интересна тем, что слова не отделены от произнесения, а произнесение – от ситуации, в которой эти слова произносятся. Витгенштейн пытается показать, что на самом деле значение слова невозможно отцепить полностью от того кем, когда, как и по отношению к кому нечто произносится. И вне этого слово непонятно. А что такое употребление? Употребление работает по принципу семейного сходства, то есть по принципу копирования образцов, которое построено на некоем сходстве. В самом деле, некое выражение имеет основание быть употребленным в некоторой ситуации в первую очередь в том случае, если тому, кто его употребляет, кажется, что данная ситуация в каком-то смысле напоминает некоторую другую, в которой это выражение он или кто-то другой употреблял. И дальше оказывается, что изучение и использование языка держится на таких подражаниях. Витгенштейн хочет показать, что если мы представим себе все ситуации, в которых когда-либо употреблялось данное выражение, то может оказаться, что мы не можем обнаружить ни одного признака, который был бы общим для всех этих ситуаций. Но в то же время они все сцеплены в некую единую картину, в которой каждое связано с каким-то другим.

Вообще говоря, любой толковый словарь держится на том, что есть некий набор простейших слов, которые в нем не объяснены. Может показаться, что какие-то простые слова можно определить посредством остенсивных определений, т.е. посредством указания, ткнув пальцем. Однако тут есть одна интересная вещь: для того, чтобы понять остенсивное определение, требуется очень много всего.

Пример Куайна: ситуация радикального перевода. Вы оказались в некотором туземном племени, язык которого вам абсолютно неизвестен, он совсем не похож на языки, которые вы знаете. Ваша задача – научиться понимать их язык. Идете вы по лесу и видите в кустах кролика. Туземец показывает в его сторону пальцем и говорит «гавагаи». Будете ли вы правы, написав в свой словарик «гавагаи – кролик»? Необязательно. Куайн говорит, что мы почему-то априорно считаем, что язык этих туземцев устроен по тем же грамматическим принципам, что и наш язык. Например, что там есть существительные и что они скорее всего играют определяющую роль, поэтому в первую очередь надо отловить их, а уж потом глаголы и прилагательные и т.д. А может быть, в их языке вообще нет существительных? Может быть, они описывают мир не через устойчивые сущности с какими-то свойствами, а например через состояния? Может быть, это слово означает состояние «быть маленьким пушистым зверьком, сидящим неподвижно в кустах»? А, например, если этот кролик бежит, он уже называется не «гавагаи», а как-то по-другому? Потому что маленький бегущий зверек – это уже другое состояние. И вообще, а на что он указывает? Мы вообще уверены, что он на кролика указывает? А если даже на кролика, он указывает на шкурку этого кролика или на то, что внутри? Или может быть на какую-то часть этого кролика, заднюю лапку например? Может быть слово «гавагаи» вообще обозначает «задняя нога любого живого существа»? Еще более простая вещь: представим себе, что мы вообще больше ничего про язык этих туземцев не знаем. Мы видим это указание и слышим «гавагаи». Что перед нами? Перед нами отдельное слово или целое предложение? А может быть, он выругался? А может, это восклицание вроде «ой» или «ай»? Может, «гавагаи» означает «вон ужин перед тобой, лови скорее, а то голодным останешься». А может, это вообще тотемное животное, если его тронешь, то «гавагаи»? Понять изолированное указание невозможно никаким способом, оно ни на что не указывает. Оно начинает работать только в том случае, когда у нас есть большое многообразие ситуаций, в которых мы это «гавагаи» можем начать вычленять из каких-то контекстов. Тогда у нас появляется небольшой шанс начать в этом ориентироваться.

Любое наше знание любого языка держится на некой первичной основе.

Язык постоянно меняется. В нем есть несколько полюсов: консервативный (грамматика, словари и т. д.), полюс новаций (часто бывает, что мы употребляем некоторое слово неправильно для достижения эффекта, например «ну ты молодец»). Слова могут менять оттенок с положительного на отрицательный, могут происходить смещения оттенков. Почему так трудно учить естественные языки? Они очень плохо и далеко не всегда подчиняются логике. Поэтому и были предложения заменить живой язык искусственным. Но если вдруг эсперанто начнет употребляться как живой, то в нем начнут происходить те же самые вещи, он утратит определенность.

Язык идентифицирует принадлежность к определенному социальному слою. Язык очень сильно привязан к определенным контекстам, которые постоянно меняются.

Но вернемся к Витгенштейну. Семейное сходство – связи есть, но они постоянно меняются. Более того, пока мы думаем, что вот сейчас все описали, а на самом деле пока мы все это описывали, появилось еще огромное количество новых употреблений.

Язык существует как некоторое живое и открытое многообразие языковых игр. Главная единица – языковая игра. Она включает в себя не только произносимые слова, но и ситуацию. Что такое языковая игра? Это форма жизни.

Трактовка языка у позднего Витгенштейна по своему типу прагматистская.

Изменчивость языка не является слабой его стороной. Язык устроен отлично, поскольку он великолепно выполняет свои функции. Все, чего в нем нет – абсолютные закрепления значений – ему и не нужны. Таким образом, многих проблем, с которыми мучаются философы, на самом деле нет, это псевдопроблемы.

Вообще подход позднего Витгенштейна достаточно близок к подходу Пирса.

Уиллард Ван Орман Куайн (1908—2000) – американский философ, один из крупнейших специалистов в области математической логики. Он был тесно связан с движением логического позитивизма. Считал себя учеником Рудольфа Карнапа. На рубеже 40-50х он обращается к проблемам эпистемологии. Статья «Две догмы эмпиризма», опубликована в 1951 году.

Под эмпиризмом подразумевается позиция Венского кружка.

Первая догма эмпиризма — это разграничение двух видов истин аналитических, то есть исходящих из содержания понятий (они имеют чисто языковой характер), и синтетических, основывающихся на фактах (они говорят что-то о мире).

Вторая догма – мы можем синтетические утверждения редуцировать к чистому опыту. То есть строим некую логическую процедуру и добираемся до опыта.

Куайн пытается показать, что эти два утверждения принимаются как истинные положения, но у тех, кто их принимает, нет достаточно серьезных оснований отстаивать эти положения.

На самом деле если обрушить первую догму, то вторая тоже обрушится. Куайн перебирает все доступные на тот момент способы, которые позволяют определить, что такое аналитическое суждение. Далее он показывает, что ни один из этих способов не позволяет провести четкую грань чисто языковыми и синтетическими суждениями. И тогда вся теория логических позитивистов летит.

Вспомним холистический тезис Дюгема-Куайна.

Любое утверждение может рассматриваться как истинное, несмотря ни на что, если мы сделаем достаточно решительные корректировки в каком-то ином фрагменте системы. То есть эксперимент не указывает, какую именно часть теории нужно менять. У нас есть выбор в этом отношении. Таким образом, постановка критического эксперимента для конкретного теоретического положения оказывается невозможной.

Непонятно, можно ли что-нибудь опровергнуть? Пусть какая-либо теория не подтверждается. Может быть проблема в физических гипотезах, может в математическом аппарате, может быть в логике. Не можем установить, что какая-либо часть теории абсолютно надежна.