А. А. Козловский

ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ПРАВА

Регулятивная динамика права обусловливается разнотипными и разноуровневыми познавательными процессами, которые в совокупности базируются на целостной и в тоже время открытой системе гносеологических принципов.

A. A. Kozlovskiy

GNOSEOLOGICAL PRINCIPLES OF LAW

The regulative dynamics of law is conditioned by different type and different level cognition processes which altogether are based on the integral and at the same time open system of gnoseological principles.

ЮРИДИЧНА ЛОГІКА

© 2005 В. Д. Титов

Национальная юридическая академия Украины имени Ярослава Мудрого, г. Харьков

О СПЕЦИФИКЕ ОПРЕДЕЛЕНИЙ В ЮРИСПРУДЕНЦИИ

Определение является универсальной логичес­кой операцией, использование которой либо прямо требуется (как в точных науках), либо в силу ирра­диации стандартов строгости из сферы точных наук приветствуется в любой другой, в том числе и в социальной или в гуманитарной на­уке. Дело в том, что без четко сформулирован­ного определе­ния мы не имеем научного понятия, и вынуждены удовлетворяться смутными пред­став­лениями, до­пускающими произвольные суб­ъекти­вные толко­вания.

По-видимому, нет такой другой профессии, кроме юридической, где так часто приходилось бы прибегать к определениям. Между тем, с ними в юриспруденции дело обстоит не так гладко, как может показаться на первый взгляд.

Беглый обзор уже первых 400 ссылок из более чем 1.500.000, предлагаемых в Интернете (поиско­вые системы httm.yahoo, httm.rambler.ru) на запрос “юридические определения” показывает распрост­раненность сетований на отсутствие об­щепринятых определений таких очевидно важных для совре­менного права и законодательства поня­тий, как “терроризм”, “коррупция”, “порногра­фия”, “юри­дический статус педагога-психолога” и многих других. Авторы соответствующих публи­каций ча­сто указывают на расплывчатость и несо­впадение определений одних и тех же предме­тов в различ­ных национальных правовых системах, а в США – на различные определения, содержащи­еся в зако­нодательствах разных шта­тов.

В отличие от всех других наук, правоведение обладает исключительно мощной возможностью опираться на авторитет юридического закона. В каждой системе национального законодательс­тва существуют так называемые дефинитивные но­рмы (чаще всего помещаемые в общую часть соо­тветст­вующего отраслевого кодекса – гражда­нс­кого, уго­ловного, процессуального и т.п.), в ко­то­рых даются определения ключевых понятий, ис­пользуемых в данной отрасли права (лицо, вещь, собственность, преступление, вина и проч.). Кроме этих легальных определений (definitio legis), в ряде западных стран признаются за авторитет­ные юри­дические опреде­ления (definitio juris) – определе­ния судов и доктри­наль­ные определения ученых-правоведов. Наско­лько мне известно, в России, как и в Украине, офи­циа­льный статус юридичес­ких определений, при­рав­нивающий их по силе к легальным определе­ниям, законодате­льно не за­креплен. Подобное за­крепле­ние опреде­лений су­дов потребовало бы при­знания легитим­ности так называемого “судейс­кого” права и затем прецеде­нтного права, а призна­ние легитимности доктри­нальных определений вкупе с определени­ями су­дов лишило бы законода­теля (в нашем слу­чае российскую Думу или украи­нс­кую Раду) мо­нопо­лии на дачу определений, а вы­сшие (консти­туци­онные) суды – монополии на толкование за­конов. Аргумент за такую монопо­лию был сфор­мулиро­ван еще Аристотелем: необ­ходимо четко развести функции законодателя и судебной вла­сти, так как “решение законодателя не относится к отдельным случаям, но касается буду­щего и имеет характер всеобщности, между тем как при­сяжные и судьи изрекают приговоры относите­льно настоящего, относительно отдель­ных слу­чаев, с которыми ча­сто находится в связи чувства любви или ненави­сти и сознания собст­венной пользы, так что они (судьи и присяжные) не могут с достаточ­ной яс­ностью ви­деть истину: сообра­жения своего собст­венного удо­вольс­твия и неудо­вольствия ме­шают правильному реше­нию дела” (Риторика, 1354 b 5-10).

Конечно, легальные определения и в наших странах почти всегда предлагаются учеными-юрис­тами с учетом сложившейся судебной прак­тики, а в высших судебных инстанциях большин­ство членов имеют солидные ученые степени и большой опыт практической работы. Однако не секрет, что даже самые практически взвешенные, юридически про­думанные и логически выверен­ные определения, проходя через процедуру при­ня­тия того или иного закона в парламенте, часто дефо­рмируются в соот­ветствии с конъюнктурной игрой политических сил и экономических интере­сов.

Понятно, что самый совершенный юридиче­с­кий закон не может все предусмотреть наперед. Более того, некоторые юридически значимые сю­жеты и ситуации по разным причинам не поддаю­тся стро­гому и точному определению и, тем не менее, нуж­даются в юридической оценке “здесь и теперь”. Можно воспользоваться критерием “ определимо­сти” (либо, соответственно, “ не­оп­ределимости”), причем в последнем случае пред­мет мысли еще недостаточно “созрел” для опре­деления то ли ввиду его уникальности или редко­сти, то ли ввиду его принципиальной нови­зны. Еще Аристотель ре­комендовал: “Когда... нельзя дать точного опреде­ления, а между тем необхо­димо издать законодате­льное постановле­ние, в таких случаях следует упо­треблять общие выра­жения” (Риторика, 1374 а 34).

Но есть и корпоративные интересы самих юрис­тов, часто не расположенных к даче закреп­ленных в законе явных, ясных и точных опреде­лений в по­лном соответ­ствии с максимой соста­вителя юсти­ниановых Дигест: “в гражданском праве всякое определение опасно, ибо мало таких, которые нельзя было бы извратить” (Диг., 50, 17:20). В та­ких случаях уместны критерии “ опре­де­ляемости – неопределямости”, соответственно связан­ные с сознательным принятием “связыва­ния” определе­нием либо уклонением от “связыва­ния” и дальней­шего обязывания самих законода­теля и юристов следовать ими же самими сфор­мулированными определениями.

Мне как-то пришлось дискутировать с одним из очень уважаемых мною разработчиков проекта уголов­ного кодекса Украины, который носил в то время рабо­чее название “Кодекс законов об уголо­вной ответствен­ности”. Когда я заметил, что в об­суждаемом проекте есть логический дефект, так как в нем не определено ключевое понятие ответ­с­твенности, мой собеседник сначала обиде­лся (все люди его ранга глубоко уверены, что они знают и соблюдают логические правила), но затем при­зна­лся мне, что среди специалистов по уголо­в­ному праву есть по меньшей мере четыре разли­чных и в равной степени авторитетных трактовки уголовной ответственности. Мне не оставалось ничего дру­гого, как предложить либо выработать какое-то согласован­ное определение, либо бро­сить жребий и выбрать ка­кое-то одно из этих че­тырех в качестве окончательного. Однако в новом уголовном коде­ксе Украины определе­ние уголов­ной ответственно­сти так и не появилось, как нет его и в аналогичном российском кодексе. Тем не менее, проблема оста­ется – если четыре ведущих спе­циалиста имеют разные точки зрения на один и тот же предмет, принципиально важный не то­лько для юрис­тов, но и для всего общества, то как же тогда понимают не определенные в законе тер­мины судьи и правоох­ранительные органы? Про­блема из теоретической ста­новится практической и касающейся всех граж­дан, а не только юристов.

Так что критерии (не) определимости и (не) определяемости вполне уместны для характерис­тики логики правоведения, законодательства и практики юридической деятельности. Первый (об­ъективный) характеризует потенциальную во­змож­ность дать определение, второй же (субъе­ктивный) – практическую готовность использо­вать эту воз­можность и ее фактическое использо­вание. (Огово­рюсь, что термин “субъективный” здесь употреб­лен в его стандартном нейтрально-философском, а не в повседневном, негативно-оценочном смысле).

Но при дальнейшем углублении и развитии темы определимости и определяемости станови­тся все более ясной более общая проблема – про­блема недостаточной разработанности и практи­ческой артикулированности собственно логичес­кой теории определений, пригодных для исполь­зования в юри­дической технологии. Дело в том, что далеко не всегда возможно дать восходящее к Сократу, Пла­тону и Аристотелю классическое, действительно наиболее “прозрачное” и эконом­ное определение через указание ближайшего рода и видового отли­чия (defintio per genus proximum et differentiam specificam), которое большинство юристов справе­дливо считают основной формой юридических определений. Тогда приходится прибегать ко мно­гим другим логическим спосо­бам определения, описанным еще в 1970-е годы Д. П. Горским и К. Попой [8; 19]. Однако большая часть из них разра­ботана для потребностей других наук (в первую очередь математики, теоретичес­кой логики и естес­твознания) и поэтому вообще не может быть испо­льзована юристами (напри­мер, аксиоматические, синтаксические или пред­ложенные П. Бриджменом операциональные оп­ределения через последовате­льность измерите­льных процедур). Тем самым воз­никает задача построения теории юридических определений в пределах особой юридической ло­гики, понимае­мой как “специфическая логика спе­цифического предмета” (К. Маркс). Эта мысль Ма­ркса о необ­ходимости разработки специфической логики на­столько эвристична, что спустя почти 100 лет по­сле него сходные взгляды выразили стояв­шие на прямо противоположных философских (неокан­тианских) позициях В. Дильтей в дихото­мии “наук о природе” и “наук о духе” [32; 9, с. 122-158] и Г. Риккерт в учении о границах естественно­науч­ного образования понятий [37; 20], за пред­елами которых находятся понятия со­циально-гума­нита­рных наук, а, следовательно, и понятия право­ве­дения. У нас в Украине с этих же позиций совсем недавно, в июне 2004 года, в до­к­ладе на II Кара­зин­ских чтениях в Харьковском университете акаде­мик НАН М. В. Попович также говорил о специ­фике социально-гуманитарного знания и его прин­ципиально-иных по сравнению с принятыми в точ­ных и естественных науках ме­тодах концеп­туали­зации.

Следует сказать, что по вопросу об определе­нии юридической логики как самостоятельной дисцип­лины нет единства взглядов ни среди логи­ков, ни среди юристов.

Мне уже приходилось указывать на существо­вание длительной традиции употребления в науч­ной и учебной литературе самого термина “юриди­ческая логика” по меньшей мере с XVI века и предлагать определение ее предмета [24]. О совре­менной юридической (или правовой) логике как о вполне самостоятельной дисциплине много и глу­боко пишут С. С. Алексеев, А. А. Козловс­кий, В. Г. Антропов, А. А. Тер-Акопов и др. [15; 3; 22] На Западе к числу ее сторонников следует от­нести У. Клюга, Х. Перельмана, Н. Боббио и др. [34; 36; 31 р. 97-108].

Более умеренную позицию заняли многие оте­чественные и зарубежные логики и юристы – В. К. Бабаев, В. Ф. Берков, Г.-Х. фон Вригт, В. Е. Же-реб­кин, А. А. Ивин, Д. А. Керимов, В. М. Ло­бо­виков, В. Кнапп и А. Герлох, З. Зембиньский, А. Ф. Чер­данцев [4; 5, с. 15-18; 6; 10; 14; 39; 11; 13, с. 133-154; 16; 21; 26], продуктивно исследующие логиче­ские проблемы права, но не использующие термин “юридическая” (“правовая”) логика.

Наконец, следует упомянуть и о группе логи­ков и юристов, не признающих самостоятельного нау­чного статуса юридической логики, начиная с Е. Эрлиха, который еще в начале ХХ века заяв­лял, что логика права ничем не отличается от ло­гики маши­новедения [30; 38; 35] и заканчивая нашими совре­менниками K. Алчурроном и Е. В. Булыгиным, А. Сетеманом, М.-Л. Матье-Изорш [33, s. 5], а в Укра­ине – И. В. Хоменко [25, с. 117-125]. Их гла­вный аргумент состоит в том, что ло­гика является униве­рсальной наукой, что любым юридико-ло­гическим сюжетам (анализ норм, воп­росов, оце­нок, судебных решений, проблем тол­кования и т. п.) можно найти соответствие в об­щей логике и поэтому ее специ­фикация является ненужной.

На мой взгляд, если оставить в стороне вопрос о том, по чьему “ведомству” должна идти юриди­чес­кая логика – по ведомству так называемой фи­лосо­фской логики [12; 28] или по ведомству юри­дичес­ких наук [1] (это скорее вопрос квалифика­ционного отдела ВАК), – дискуссия достаточно беспредме­тна: ведь ни одна из указанных групп не подвергает сомнению наличие серьезных логи­ческих проблем в правоведении, более того, каж­дая из них имеет существенные достижения в их решении. Однако, “с высоты птичьего полета” современной “общей” логики не видны специфи­ческие трудности, возни­кающие при применении абстрактных логических методов определения и доказательства к конкрет­ным правовым сюже­там, так что кажется, будто все дело в логической не­аккуратности юристов. Взгляд же юристов “с на­шей грешной земли” упирается в непроница­емый туман абстрактных формул, кото­рые неиз­вестно кто и как именно должен интерпре­тиро­вать в ес­тественном (пусть даже и специализи­ро­ванном) языке законодательства и правовых тео­рий. По­этому уже хотя бы ради того, чтобы про­сто обоз­начить смежную область интересов логи­ков и юристов, ее стоит назвать “юридической логи­кой”, не ломая копий из-за применения этого все еще довольно условного ввиду разнообразия его интер­претаций, но вместе с тем прагматиче­ски удобного термина.

Говоря о его “удобстве”, я имею в виду то, что известные юристы прошлого и современности от­носили и относят юридическую логику к сфере те­оретического правоведения. Так, у Б. Н. Чичерина читаем: “… юридическая логика считается наибо­лее существенным элементом правоведения…” [27, с. 24]. Развивая этот подход, С. С. Алексеев конкре­тизирует задачи логики по отношении к праву сле­дующим образом:

“…Научные обобщения юридических фено­ме­нов в соответствии с потребностями практики вы­ража­ются в понятийной констатации юридичес­ких реалий (тек­стов законов, судебных решений, обы­чаев в юридической области, прецедентов и др.), выявлении содержащихся в них юридичес­ких норм, в их толковании, фиксации при­сущих им общих, видовых и родовых особенностей, ха­ракте­рных черт правовых документов, юридичес­ких фак­тов, порождаемых ими последствий, на­хожде­нии зало­женных в них юридических конс­трукций, принципов, смыслового значения, выра­ботке и за­креплении юриди­ческой терминологии, и в итоге – в разработке на осно­ве обобщаемого правового ма­териала определений, срав­нительных характерис­тик, классификаций.

В результате аналитической проработки догмы пра­ва, если она проведена на должном научном и методичес­ких уровнях в соответствии с требо­вани­ями формальной логики, раскрывается дета­лизиро­ванная юридическая картина того или иного учас­тка, фрагмента законодатель­ства, суде­бной прак­тики, обнажается их юридическое соде­ржание, от­рабатываются наиболее целесообраз­ные приемы и формы юридических действий” [1, с. 6].

С точки зрения С. С. Алексеева, все право пред­ставляет собой логическую систему, своеоб­разие которой на уровне догмы права характери­зуется ее глубоким единством с формальной ло­гикой. “И право в данном отношении выс­тупает в качестве своего рода обители, исконного, род­ного очага фо­рмальной логики” [1, с. 15]. Этот тезис глубоко близок мне, и со своей стороны я уже пытался по­казать вызревание логических идей, принципов и методов из сферы социальной практики и позна­ния, в особенности права [23].

Столь конкретно очерченный круг задач мог бы уже считаться достаточным для “умеренного” по­нимания предмета юридической логики. Но С. С. Алексеев идет существенно дальше “Пози­тивное право характеризу­ется не только тем, что оно, как никакое иное социаль­ное явление, воп­лощает в са­мой своей органике требова­ния и пра­вила форма­льной логики и подчиняется матема­тическим мето­дам, но также и тем, что ему при­суща своя, особая логика – логика права. Она, эта особая логика, и характеризует основную особен­ность предмета общей теории права, рассматрива­емой под инстру­менталь­ным углом зрения” [1, с. 104]. Таким обра­зом, для позитивного права хара­ктерно одновре­менное присутствие “двух логик” – обычной фор­мальной логики и особенной ло­гика права. Они существуют одновременно и имеют ме­жду собой внутреннюю связь. “В част­ности, чем со­вершеннее позитивное право с фор­мально-логи­чес­кой сто­роны, тем полнее раскры­вается специфичес­кая ло­гика права. Более того, логика права только и воз­можна тогда, когда в нормативном образова­нии, именуе­мом “правом”, всецело царствует логика фо­рмальная. И потому, помимо всего иного, логика права, выражая жизнь этого социального фено­мена, ни самой малости не может “отменить” или “пере­крыть” все то, что относит­ся к формально-логичес­ким характерис­тикам права как действую­щей в соо­тветствии с тре­бованиями законности нормативной системы” [1, с. 105].

Мне представляется, что при всей привлекате­льности идеи о том, что “логика права только и воз­можна тогда, когда в нормативном образова­нии, именуе­мом “правом”, всецело царствует ло­гика формальная”, в этой идее содержится силь­ное пре­увеличение возможностей и реального по­ложения как формальной логики в праве, так и зависимости правовой логики (С. С. Алексеев в других местах называет ее также и “юридичес­кой”, не делая спе­циальных различий между ними) от логики общей. На мой взгляд, реальные правовые системы во многом отходят от стандар­тов логической строго­сти, и вместе с тем сохра­няют свою специфичес­кую логику. Обладая ря­дом логических недостат­ков, они, тем не менее, “работают” в оптимальном режиме, причем сам этот режим тесно связан с во­зможностью постоян­ного пересмотра как теорети­ческих положений права, так и постоянных изме­нений в законодательс­тве. Один из важных момен­тов этого пересмотра и состоит в постоянном пере­определении применяе­мых понятий.

Среди важных достоинств научных определе­ний С. С. Алексеев отмечает их краткость. Од­нако он же отмечает и то обстоятельство, что кра­ткость научных определений являются одновре­менно и их недостатком. Дело в том, что чем сло­жнее опреде­ляемое государственно-правовое яв­ление, тем с меньшим успехом можно выразить в кратком его определении все существенное в нем. “Определе­ние в таком случае приобретает характер лишь не­которого средства первоначаль­ной ориентации в предмете, но раскрыть полнос­тью все конкретное данного явления не может. В подобных случаях применяется несколько вза­имосвязанных дефини­ций, образующих понятий­ный ряд” [2]. К сожале­нию, С. С. Алексеев не приводит содержательных примеров, поясняю­щих положение о “понятийном ряде взаимосвя­занных дефиниций”. По-видимому, это положе­ние следует понимать таким образом, что в теории права должна быть выстроена система взаимно-согласованных (координированных) пред­ельно-общих категорий и иерархически подчинен­ных им понятий, каждое из которых имело бы строгое и общепринятое определение.

Однако здесь мы встречаемся с рядом философ­ско-методологических проблем. Первая из них была указана еще Д. П. Горским – в отли­чие от ма­тематики, логики и ряда областей естес­твознания в области общественных и гуманитар­ных наук мы имеем дело не с преимущественно гомогенным, а с преимущественно гетерогенным теоретическим материалом [8, с. 212-217]. Так, в общей теории права и государства и в конститу­ционном праве, помимо собственно правовых, неизбежно приходи­тся оперировать философс­кими (“человек” в кон­тексте исследования “прав человека”), социологи­ческими (“общество”), поли­тологическими (“госу­дарство”, “нация”), этическими (“долг”) и др. кате­гориями. Философские элементы присутствуют и в категориальном ряду теории граж­данского права (например, “обязанность”, “обяза­тельство”), теории уголовного права (“общест­венная опасность”, “уголовная ответственность”, “свобода” в кон­тексте “лишения свободы”), в тео­рии гражданского и уголовного процессов (“спра­ведливость” судеб­ного решения) и т. п. Поскольку многие (если не все) указанные категории не имеют однозначной философской интерпретации, и в правовых тео­риях, и в соответствующих сег­ментах законодате­льства используются либо ин­туитивные представ­ления об их референтах, либо неявные контекстуа­льные определения, заданные содержанием соот­ветствующих фрагментов тео­рий и законов. По-видимому, этим и можно объ­яс­нить ту трудность, с которой столкнулся раз­работ­чик проекта уголов­ного кодекса в описан­ном выше случае.

Во-вторых, именно юридическая логика, как спецификация логики общей, позволяет различить не два, а три основных пути построения определе­ний в праве. Речь идет о реальных, номинальных и арбитральных определениях. Первые два пути об­разования определений различались еще Т. Го­бб­сом [7, с. 66-217] и Дж. Локком [17, с. 469-572], и упоминаются в любом учебнике логики. В пер­вом приближении реальные определения относя­тся к собственно предметам мысли, номинальные – к их именам. Третий путь был указан Ч. С. Пир­сом [18, с. 158-161], а в более близкие к нам вре­мена – К. Айдукевичем [29, р. 105-126]. Пирс пи­сал о необ­ходимости распространения на все дис­циплины удачной традиции принятия определе­ний химичес­ких терминов на научных съездах, а Айдукевич (по-видимому, даже не зная об этой идее Пирса), по сути говорил о том же и предло­жил называть выра­ботанные таким способом оп­ределения арбитраль­ными. Я думаю, что по своей сути это те же докт­ринальные определения, но по своему статусу они отличаются тем, что до­лжны приниматься автори­тетным научным сооб­щест­вом правоведов как об­щеобязательные, безо­тно­сительно от различий раз­деляемых юристами док­трин. В идеале этими определениями должны за­ниматься особые терми­нологические секции меж­дународных конгрессов, что отвечало бы ве­дущей тенденции нашего вре­мени к интеграции и унификации национальных законодательств.

Список литературы

1. Алексеев С. С. Восхождение к праву. Поиски и решения. – М.: Издательство НОРМА, 2001

2. Алексеев С. С., Архипов С. И., Корельский В. М. и др. Теория государства и права. Учебник для юри­дических вузов и факультетов / под ред. С. С. Алек­сеева. – М., 1998. – (Глава 2. Методы теории государ­ства и права; § 4. Значение научных опре­делений) – http://vipdiplom.ru/books/34/154/13.08.2004

3. Антропов В. Г. Правовая логика: Формализа­ция и определимость правовых модальностей. – Во­лгоград: Волгогр. Юрид. Ин-т МВД России, 1998.

4. Бабаев В. К. Советское право как логическая система. – М.: Юрид. лит-ра, 1978.

5. Берков В. Ф. Логическая экспертиза как усло­вие правового нормотворчества // Современная ло­гика: проблемы теории, истории и применения в науке. Материалы научной конференции, Спб.: изд-во Санкт-Петербургск. госун-та, 2000.

6. Вригт Г.-Х. Логико-философские труды. – М.: Прогресс, 1986.

7. Гоббс Т. Основ философии Часть первая. О теле. // Сочинения в 2 т. Т. 1. – М.: Мысль, 1989.

8. Горский Д. П. Определение. – М.: Мысль, 1974.

9. Дильтей В. Введение в науки о духе // Зару­бе­жная эстетика и теория литературы ХІХ-ХХ века. – М., 1987.

10. Жеребкин В. Е. Логический анализ понятий права. – К.: Наук. Думка, 1977.

11. Ивин А. А. Логика норм. – М.: изд-во МГУ, 1974.

12. Ішмуратов А. Т. Вступ до філософської ло­гіки. – К.: 1999.

13. Керимов Д. А. Проблемы общей теории госу­дарства и права. М.: СГУ, 2000.

14. Кнапп В., Герлох А. Логика в правовом соз­нании: – М.: Прогресс, 1987.

15. Козловський А. А. Право як пізнання. Вступ до гносеології права. Чернівці: Рута, 1999. (Гл. 10 “Юридична логіка: логічні константи правового пізнання”).

16. Лобовиков В. О. Математическое правоведе­ние. Ч. 1: Естествен­ное право. Екатерин­бург, 1998.

17. Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Соч. в 3-х тт. Т. 1 – М.: Мысль, 1985.

18. Пирс Ч. С. Начала прагматизма. – СПб.: Ла­боратория метафизических исследований фило­соф­ского факультета СПбГУ; Алетейя, 2000. – Т. 1.

19. Попа К. Теория определений. – М.: Про­гресс, 1976

20. Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. – Спб.: Наука, 1997.

21. Сырых В. М. Логические основания общей теории права: В 2 т. Т. 1: Элементный со­став. – М.: Юстицинформ, 2000.

22. Тер-Акопов А. А. Юридическая логика. Учебн. пособие. – М.: Изд-во МНЭПУ, 2002.

23. Титов В. Д. Логическое знание в его социа­льно-исторической детерминации (религиозный, правовой и политический контекст древности и средних веков) – Харьков: Регионинформ, 2004.

24. Титов В. Д. О предмете юридической ло­гики // Проблемы социалистической законности, 1988, вып. 22. Вступ до сучасної юридичної логіки / За ред. М. І. Панова і В. Д. Титова. – Харків: Кси­лон, 2001.

25. Хоменко І. В. Логіка в структурі сучасної юридичної освіти: (Рец. на: Вступ до сучасної юри­дичної логіки / За ред. M. І. Панова та В. Д. Титова. – Харків: Ксилон, 2001. В. Є. Жеребкін. Логіка. – К.: Знання. 2001) // Український гуманітарний ог­ляд. Вип. 6, 2001.

26. Черданцев А. Ф. Логико-языковые фено­мены в праве, юридической науке и практике. Ека­теринбург: изд-во Екатеринбургск. госун-та, 1993.

27. Чичерин Б. Н. Философия права. Спб.: На­ука, 1998.

28. Шуман А. Н. Философская логика. Истоки и эволюция. – Мн.: Экономпресс, 2002.

29. Ajdukiewicz K. Three Concepts of Definitions // Logique et Analyse, 1958, No 3-4.

30. Alchourron C. E., Bulygin E. Normative Sys-tems. Wien: Springer, 1971.

31. Bobbio. N. Reason and Law // Ratio Juris, 1988, v. 1, № 2.

32. Dilthey W. Einleitung in die Geisteswissen-schaften, 1883.

33. Ehrlich E. Die juristische Logik. – Tübingen: Verlag von Z. C. B. Mohr (Paul Siebeck), 1918.

34. Klug U. Juristische Logik. Berlin-N.Y. Springer, 1974.

35. Mathieu-Izorche M.-L. Le raisonment juri-dique. Initiation a la logique et a l’argumentation. P: PUF, 2001.

36. Perelman C. Juristische Logik als Argurnenta-tionslehre. Freiburg, 1979.

37. Rickert H. Die Grenzen der naturwissen-schaftlichen Begriffsbildung. Eine logische Einleitung in die historischen Wissenschaften. Tübingen und Leipzig, 1902.

38. Soeteman A. Logic in Law: Remarks on Logic and Rationality in Normative Reasoning, Especially in Law. Dordrecht. 1989.

39. Zembinski Z. Logika praktyczna. W-wa, PWN, 1972.