И его неоднозначных результатах)

“…Теория права должна служить осознанию теми, кто принимает юридические решения, и простыми гражданами неизбежных границ права…”

(Г.-Х. Клами)

Простая мысль, высказанная финским тео­ре­тиком права Г.-Х. Клами* [6, с. 111] и вы­несен­ная здесь в эпиграф, может быть интер­пре­тиро­вана по-разному. В данном случае он пони­мал под правом нормы, находящие свое выраже­ние в нормативных текстах и содер­жащие соот­ветст­вующий объем, по удачному выражению автора, “регулятивной информа­ции”. Вывод, сформули­рованный в эпиграфе, особенно спра­ведлив в контексте устоявшей­ся в рамках отече­ственно­го теоретического правоведения тради­ции гово­рить преимуще­ственно об активных, “творче­ских” возмож­ностях права, о его конст­руктив­ном зна­чении в деле преобразования на­личной действи­тельности; это красноречиво от­ражается, на­при­мер, в растиражированном во всех отече­ствен­ных учебниках по теории госу­дарства и права тезисе о “динамической” функ­ции права (функ­ции быстрых и полезных преоб­разований по­средством государственно-власт­ного нормо­твор­чества). О том, что при опреде­ленных усло­виях конструктивность норма­тивно-правового регу­лирования может быть крайне низкой или во­обще измеряться отри­цательными величи­нами, говорится значи­тельно реже, равно как и о при­чинах этого явления.

Идея эпиграфа развивается далее в рамках не­сколько рискованного, парадоксального дис­курса социально-философского порядка, кото­рый, как представляется, в какой-то мере по­мо­гает отобразить причудливо противоречи­вую правовую реальность. Очевидно, что ка­ждая по­сылка в последующей логической це­почке в большей или меньшей степени со­пряжена с дей­ствительностью, но, как и в ка­ждой логиче­ской схеме, действительность выступает здесь выну­жденно огрубленной, упрощенной; на это сразу стоит обратить внимание, чтобы избежать упре­ков в тенден­циозности, которые вполне мо­гут возникнуть. Смысл же упомянутой “це­почки” тезисов, формулируемых как своего рода посту­латы, состоит в обосновании положения, со­гласно которому рост интенсивности законо­творче­ской [14, с. 373-374] деятельности в со­времен­ном государстве неизбежен и имеет столь же неизбежным результатом… снижение закон­ности в государственных, общественных и граж­данских делах. Итак –

Тезис 1. Ни один аспект общественной жизни, ни одна общественная ситуация не со­вершенны и не упорядочены в достаточной сте­пени, поэтому они всегда представляют собой реальный или потенциальный объект преобразо­вания с точки зрения законодателя (субъекта нормотворчества).

Этот тезис не требует особых доказа­тельств. В самом деле, для того, чтобы суще­ствовал и функционировал законодатель, не­обходима по­стоянная неорганизованность, неупорядочен­ность того или иного участка общественной жизни, видимое несовершен­ство тех или иных форм человеческой дея­тельности, сопряженное с властным субъек­тивным стремлением изме­нить положение дел к лучшему. В противном случае нужда в субъекте законотворчества, кем бы он ни был (монархом, парламентом, народ­ным соб­ранием или уполномоченным админист­ратором), отпа­дает. Логичен и обратный тезис: если жизнь общественная подвержена постоян­ным нова­циям, не налажена должным образом, не обла­дает достаточным уровнем качества, не­обходим законодатель в разных обличьях, пред­писываю­щий правила, следование которым сде­лает ее более совершенной и рациональной, а постоянно изменчивые обстоятельства – более организо­ванными* [9, с. 66].

Здесь, впрочем, важна некоторая сущест­вен­ная оговорка. Действительность как тако­вая часто и без того является достаточно ор­ганизо­ванной, если только речь не идет о ка­тастрофи­ческих (неконтролируемых) измене­ниях на уровне системных параметров обще­ства. Крити­ческий уровень упорядоченности общественной жизни имеется практически всегда; современная наука синергетики это убедительно доказывает. Люди могут жить в рамках более-менее орга­ничных порядков, формирующихся спонтанно из естественных требований природных и общест­венных про­цессов, и чувствовать себя относи­тельно спо­койно. Но если законодатель в силу тех или иных причин решает, что наличный по­рядок несовершенен и посредством целевого вме­шательства может быть улучшен, – остается признать, что так оно и есть. В решении во­проса о сохранении status quo или его прину­дительно-целевом изменении определяющее значение имеет порой не столько реальное положение ве­щей, сколько чье-то авторитет­ное мнение по этому поводу. Субъективно-конструктивистский фактор особенно ак­тивно проявляется в совре­менных условиях – условиях сложных техноло­гий и высокой со­циальной динамики.

Тезис 2. Намеренное изменение ситуации в обществе в любом случае предполагает пе­ре­ориентацию массового человеческого пове­дения, для чего необходим соответствующий позитив­ный (целеустанавливающий) закон.

В наиболее распространенном современ­ном понимании закон есть властное указание относи­тельно того, как социальные субъекты должны понимать окружающую природную и социаль­ную реальность и действовать в ти­пичных про­блемных обстоятельствах; его декларируемая цель, как уже отмечено, – ра­циональное устрой­ство дел в общественной жизни в целом либо в каких-то существенных ее фрагментах. В са­мом деле, для достижения лучшего социального ка­чества люди должны быть вооружены разум­ным видением обстоя­тельств и форм необходи­мого поведения в них. Направляющая информа­ция исходит со­ответственно от субъекта, пред­пола­гаемого как а) средоточие человеческой мудро­сти (за­конодатель ex officio претендует на обо­зна­чение наиболее разумных форм человече­ского поведения и устройства государствен­ных и общественных дел); б) средоточие об­ществен­ной силы (власти), ибо закон не столько предла­гает, сколько требует кон­кретного поведения во имя всеобщего блага. Законодательная дея­тельность построена, таким образом, на пре­зумпции интел­лектуального и социально-властного первенства субъекта, ус­танавливающего обязательные пра­вила, на презумпции того, что именно он спосо­бен, осмыслив происходящее, определить опти­мальные формы человеческого поведения, сде­лать деятельность людей более совершен­ной, чем она есть. Логично предполо­жить также, что деятельность субъекта со специ­альной функцией нормоустановления, должна считаться тем более эффективной, чем в большее количество про­блемных процессов он властно вторгается. Число принятых норма­тивных актов в таком случае – ме­рило продук­тивности его дея­тельно­сти и соответ­ственно ее оправдания (в част­ности, оправдания затрачен­ных на нее общест­венных средств).

Тезис 3. Количество законов (норматив­ных ак­тов) никогда не бывает достаточным. Иными словами: количество нормативных ак­тов, как ре­зультат отправления специфи­ческой обществен­ной функции, стремится к бесконеч­ности.

Из причин, объясняющих этот феномен, от­метим три важнейшие. Во-первых, соци­альные проблемы, требующие законодатель­ного вмеша­тельства, неисчерпаемы – либо потому, что ре­ально меняются обстоятель­ства, либо, как уже отмечалось, потому, что так счел законодатель или субъект, иниции­рующий принятие закона (далеко не всегда они совпадают в одном лице). Во-вторых, единожды определив некоторые пра­вила, вбросив в общество базисную норматив­ную информацию, законодатель, основательнее осмысливая объект регулирования, часто ста­но­вится перед необходимостью новых, более де­тальных, ясных, подробных определений – вплоть до пооперационного описания того, как, кому, в каких конкретных условиях не­обходимо действовать. Наконец, в-третьих, – причина коммуникативно-интерпретационная: диалого­вое взаимодействие потребителя с нор­матив­ными текстами в сочетании с феноменом “ин­формационной фильтрации” автоматически при­водит к появлению так называемых “вто­ричных текстов”, развивающих исходные, причем число таковых может быть совер­шенно неопределен­ным [16]. Отсюда – гео­метрическая прогрессия возрастания количе­ства нормативных актов, от ко­торой не спа­сают меры по очистке законода­тель­ного мас­сива от неактуального материала, как пра­вило, сопровождающие в современных усло­виях вве­дение в действие вновь создаваемых актов.

На это обстоятельство, равно как и его не­вы­годные последствия, обращали внимание трез­вые умы разных времен и народов* [3; 17, с. 31; 1, с. 497; 5, с. 491; 6, с. 110-111; 15, с. 118]. Более того, в различных обществах об­наруживались достаточно эффективные спо­собы контроля нормативной избыточности – например, посред­ством допущения некоторой свободы судейского усмотрения при приме­нении и толковании уже существующих норм либо предоставления суду возможности опи­раться в решении конкретных конфликтов на собственные предыдущие реше­ния. Из повто­ряющихся конструктивных реше­ний по одно­типным делам мог постепенно сло­житься жизнеспособный акт общего значения и пер­спективного действия. Наконец, человече­ские социумы порой намеренно формировали ме­ханизмы сведения к минимуму неоправдан­ных нормотворческих инноваций. М. Мон­тень, французский мыслитель времен Рефор­мации, полагая безрассудным без достаточ­ных основа­ний менять укоренившиеся за­коны, с явным одобрением повествует, на­пример, о древних фурийцах, законодатель которых “…велел, чтобы всякий, стремя­щийся уничтожить какой-нибудь из старых законов или ввести в действие новый, выхо­дил перед народом с веревкой на шее с тем, чтобы, если предлагаемое им новше­ство не найдет единогласного одобрения, быть удав­ленным тут же на месте” [10, с. 112]. А по­рядок обращения с действующим законом в ан­тичных Афинах времен Перикла заслужи­вает того, чтобы сказать о нем подробнее. Известный исследователь политической культуры античной Греции, английский исто­рик Джордж Грот, от­мечал, в частности: важ­ной мерой, предпринятой Периклом в целях укрепления афинской демо­кратии, “…было назначение номотетов; это были, в сущности говоря, просто гикасты, вхо­дившие в состав 6000 присяжных, избираемых из числа граж­дан; они назначались по жребию для разбора какого-либо отдельного случая, а не за­седали весь год. По вновь установленному Пе­риклом порядку, народное собрание даже в слу­чае согласия сената не имело права ни издавать новых, ни отменять старых законов; оно могло только издавать частные постановле­ния. Отно­сительно введения законов поста­новлено было следующее: архонты обязаны были ежегодно просматривать конституцию и отмечать уста­ревшие или противоречащие друг другу законы; особое народное собрание проверяло один за другим все законы, и в случае, если кто-либо предлагал отбросить закон или ввести новый, назначалось собра­ние номоте­тов из числа при­сяжных этого года (число их колебалось между 500 и 1000). Затем прави­тельство назначало ад­воката для защиты под­лежащего отмене закона, и дело обсуждалось совершенно так же, как и всякий другой су­дебный процесс». По мнению Дж. Грота, “по­добное постановление было в высшей сте­пени благоразумно, так как, озна­ком­ляя но­мотетов во всех подробностях с зако­ном, ко­торый следовало принять или уничто­жить, оно давало им возможность судить основа­тельно и верно; с другой стороны, будучи ги­ка­стами, они давали присягу, что обеспечи­вало с их стороны честное и внимательное отношение к делу. Чтобы лучше оградить конституцию от легко­мыслия и изменчивости афинского народ­ного собрания, Перикл около того же времени издал постановление, из­вестное под названием графе па раномон – “обвинение в противозакон­ности” или несо­блюдении установленных форм. Ему можно было подвергнуть гражданина, кото­рый вно­сил предложение, противоречащее су­щест­вующим законам республики, не предупре­див об этом заранее народное собрание. Винов­ный под­вергался наказанию по приговору суда при­сяж­ных”* [13, с. 71-72]; за подобное небреже­ние за­конами он мог поплатиться жизнью [7, с. 10].

Как видим, законодательствование в ис­тории оказывалось иногда весьма рискован­ным делом, и обозначенные выше жесткие меры, по-види­мому, соответствуют той соци­альной опасности, которую несут за собой законопроектные аван­тюры. Пожалуй, древ­ние в этом отношении вы­годно отличались от их потомков. Вряд ли кто-нибудь рискнет ут­верждать, что современный нормотворческий процесс повсеместно приводит к созданию удачных, неизменно оправдывающих себя нормативных актов* [12, с. 129-130, 136]: как и в любом процессе познания и управления, здесь возможны и постоянно имеют место ошибки, волюнтаризм и причиняемый ими кон­кретный ущерб материального или мо­рального плана. Но всегда ли за субъектив­ные просчеты субъекта нормотворчества на­ступает соразмер­ная ответственность? От­нюдь; причем если на уровне делегирован­ного законотворчества какие-то формы ответ­ственности еще возможны (по крайней мере, в виде постановки вопроса о ком­пенсации ущерба, нанесенного принятием не­годного нормативного акта), то верховный зако­нода­тель, творящий законы в формальном пони­ма­нии этого слова, надежно защищен от ответст­венности, какой бы разрушительный для об­ще­ства закон ни был им принят. Ведь совре­менно интерпретируемый формальный закон принима­ется от имени суверена, а суверен, кто бы его ни олицетворял (монарх, выбор­ный лидер или соб­рание представителей), ни­кому не дает отчета в действиях и результа­тах действий, касающихся его прерогатив. Отсюда – прочно утвердившаяся фикция, со­гласно которой от степени властности субъ­екта, устанавливающего закон, неотъемлема соответствующая степень непогрешимости.

Тезис 4. Надлежащая реализация государ­ст­венного законодательства в полном объ­еме со­держащихся в нем предписаний невоз­можна по объективно обусловленной причине его безоста­новочного роста.

Факторов, обусловливающих подобные ог­ра­ничения, множество; в данном случае хоте­лось бы отметить лишь один, наиболее естест­венный – фактор социально-психологического толка. Речь идет о банальной способности че­ловека воспринимать и учитывать в своей по­вседневной жизни специфическую норматив­ную информа­цию, особенно в современных условиях. Выводы о достаточно узких возмож­ностях восприятия нормативной информации сформулированы давно [4], причем они спра­ведливы даже по от­ношению к тем, кто рабо­тает с ней профессио­нально – специалистам-правоведам. Коль уж упомянуты последние, заметим, что успешная деятельность профес­сионального юриста зави­сит, помимо знания того, “кто есть кто” в окру­жающем его мире власти и юриспруденции, формальных про­цедур и документов, также и от владения ин­формацией о действующих нормах и умения логически истолковать их примени­тельно к возникающим ситуациям. Существен­ная часть времени и внимания юриста посвящена именно изучению нормативных источников с целью добыть информацию, обосновываю­щую наличие конкретного субъективного права (и соответственно встречной обязанно­сти). Опре­деленный блок информации по во­просам, с ко­торыми юристу систематически приходится иметь дело, осваивается им бо­лее-менее де­тально и обстоятельно; в осталь­ном важна общая ориентировка в имеющихся источниках. Иными словами, с регулярно ис­пользуемой информа­цией юрист работает бо­лее-менее свободно; его работа с прочей ин­формационно-нормативной массой равнозначна движению в сумерках, но, как профессионал, он знает, куда направить свет фонаря, чтобы отыскать необходимую тропинку.

Не стоит, однако, забывать, что существен­ный объем нормативного мате­риала пред­пола­гает своим адресатом не столько право­ведов-профессионалов, сколько ординарных граждан. Современный законо­датель стара­ется преду­смотреть весь спектр возможных проблемных ситуаций, в которых может ока­заться гражданин, и соответственно напра­вить его действия. Само собой разуме­ется, что “потолок” насыщения нормативной ин­формацией в данном контексте совершенно иной. Нормативная информация, потребная среднестатистическому гражданину, сво­дится, главным образом, к знанию основных правил его профессиональной деятельности плюс поверхностные сведения о некоторых его гражданских правах, обязанностях и ак­туальных ролях (пайщик в хозяйственном то­вариществе, вкладчик в банке, водитель ав­томобиля и неко­торые другие). Иногда слу­чаются всплески заин­тересованности в ин­формации конкретного, си­туационного зна­чения (человек поступает на ра­боту, оформ­ляет пенсию, получает наследство, вступает в брак, разводится, становится жертвой пра­вонарушения, сам попадает в правонаруши­тели и т.д.). Соответственно в памяти оста­ются фрагменты соответствующих знаний о дейст­вующем законодательстве, которые забываются тем скорее, чем быстрее уходят востребовавшие их обстоятельства. И все. В большинстве случаев ничего больше сред­нестатистического гражда­нина по части дей­ствующего в государстве мно­госложного за­конодательства особенно не инте­ресует; бо­лее того, оно отпугивает своей массив­ностью и неизбежными чувствительными затра­тами времени на его хотя бы минимальное ос­вое­ние. Наконец, если даже какие-то знания ко­гда-либо и приобретались, то, не будучи по­сто­янно востребуемы, они довольно скоро выветри­ваются из памяти (о чем постоянно забывали и забывают устроители различного рода “право­вых всеобучей”).

Несмотря на относительно константные и очевидно ограниченные возможности овла­де­ния гражданами правовой информацией, ее ко­личе­ство, тем не менее, как показывалось ранее, не­уклонно и быстро растет. Отрица­тельные ре­зультаты этого противоречия выра­жаются мини­мум в двух позициях. Во-первых, гражданин рискует невольно оказаться потен­циальным или реальным правонарушителем – по причине неве­дения о нормативных ограни­чениях его поведе­ния. Во-вторых, часто граж­данин не имеет пред­ставления о тех правах (возможностях действо­вать в свою пользу), которые законодатель для него предусмотрел. Углублению дисбаланса ме­жду создаваемым и реально используемым мас­сивом норматив­ной информации способствует еще одно об­стоятельство, очень важное с соци­альной точки зрения – доступность услуг спе­циалистов, вла­деющих ею. Это старая проблема – превраще­ние юристов в высокооплачиваемую касту, выполняющую роль посредника между зако­ном и его непосредственным потребителем втех случаях (а они практически всегда пре­обла­дают), когда потребитель не способен освоить нормативную информацию самостоя­тельно в силу отсутствия специальных знаний и навы­ков. Уместно заметить, что повсеме­стно наблю­дае­мая неравновесность граждан в получении каче­ственных юридических услуг по причине не­спо­собности за них заплатить существенно обес­смысливает естественный (ба­зовый) принцип нор­мальной организации пра­вового регулирова­ния – принцип равенства пе­ред законом и судом.

С рассматриваемым тезисом теснейшим обра­зом связан

Тезис 5. Содержательность нормативной ин­формации падает по мере ее неконтроли­руе­мого количественного роста. Иными сло­вами, чем она обильнее, тем она менее ясна и по­нятна.

Чем сложнее, обильнее, иерархичнее зако­но­дательство, тем менее могут им воспользо­ваться, в частности, ординарные граждане как предпо­лагаемые адресаты и основные по­требители нормативной информации (а порой и не только они)* [3, с. 31]. В принципе, ор­динарным субъек­там права (каковыми и яв­ляются, прежде всего, рядовые граждане, не искушенные в тонкостях юридической мате­рии), для обеспечения законо­сообразности их поведения, необходимы законы а) доступно изложенные, что облегчило бы их уразумение и запоминание; б) относительно немногочис­ленные, которые могли бы, будучи ми­нимально осмысленны, составить определенное сис­темное представление о требуемом государ­ством поведении. Увы, данное вообщем-то ло­гичное требование практически невыпол­нимо, особенно в жестких условиях инфор­мационного общества, хотя некоторый поло­жительный исто­рический опыт в этом плане человечество все же имеет. Так, с отчетливо наблюдаемой экономией нормативного текста создавались законы в ста­ринные времена; в ключе относительно лако­ничной фрагмен­тации нормативного текста со­ставлялись наиболее стабильные европейские законы. Традиционно в лапидарном стиле пи­шутся тексты конституций. Цель – единственная: сделать их возможно более внушительными и запоминающимися. Здесь кроется глубокий смысл: лаконичность нормативных текстов, строгая дозированность их количества и, как следствие, более-менее реальная восприни­мае­мость их ад­ресатами есть предпосылка нормаль­ной работы всей правовой системы и выполне­ния ее функ­ций, подобно тому, как любая сис­тема нуждается в оптимуме посту­пающей в нее и циркулирующей в ней ин­формации. Информа­ционная избыточность, как известно, имеет следствием внутреннюю напряженность системы и развитие в ней эн­тропийных процессов.

Таким образом, очевидно, что неконтроли­руемый рост общего числа нормативних ак­тов (каждый из которых есть ничто иное, как опре­деленный объем, комплекс прескриптив­ной ин­формации) дает автоматический рост количества актов нереализуемых либо реали­зуемых ущербно. Прямая ли здесь зависи­мость или нет, – в конечном счете, не столь важно. Важнее то, что речь идет о своего рода закономерности, для определения кото­рой вполне пригоден афоризм хрестоматий­ного остроумца Козьмы Пруткова: “Никто не обнимет необъятного”. Ибо невоз­можно реа­лизовать неосвоенное.

Все вышесказанное дает, как представля­ется, основания для некоторых предвари­тельных вы­водов. Если реализация многочис­ленных законов невозможна хотя бы по есте­ственным причинам психологического по­рядка (об иных причинах – качество норма­тивных актов, их коллизион­ность, несоответ­ствие наличным пространст­венно-временным условиям и пр. мы в данном случае не упоми­наем), стало быть, определенная часть обще­ственной жизни, формально подпа­дающая под нормы закона, остается не охвачен­ной ими de facto. Тогда она автоматически орга­низуется, в лучшем случае, помимо закона, в худшем – вопреки ему. Давно замечено, что об­щество в целом практически во все вре­мена дос­таточно терпимо к тому, что сущест­венная часть государственно установленных норм (даже при суровых призывах блюсти законность и угрозах неминуемых санкций) не исполняется надлежа­щим образом либо вообще не исполняется, при­чем без особен­ных катастрофических последст­вий. Но все же явление, наблюдаемое тогда, ко­гда закон введен в действие, но в силу тех или иных при­чин обходится либо нарушается, должно пола­гаться “внезаконием” либо “безза­конием” (како­вым оно в действительности и яв­ляется).

Тезис 6. Чем обильнее и содержательно нев­нятнее закон, тем более его понимание и осуще­ствление зависят от личного усмотрения субъ­екта, уполномоченного на его применение.

Чем проще закон, тем он понятнее, тем выше его естественная исполняемость на уровне про­стых адресатов. И наоборот, чем многочисленнее и сложнее законодательство, тем большие труд­ности возникают в процессе его осуществления, и тем больше создается предпосылок для пере­рождения законодатель­ного регулирования в его противоположность.

Как известно, основное благо закона – его безличность; предполагается, что, будучи ус­та­новленным, он адресован в своих опреде­лениях и предписаниях равным образом всем, кто попа­дает в предусмотренные им типич­ные обстоя­тельства. Он должен действовать как жесткая, неумолимая сила, диктующая каждому образ его действий. Предполагается также, что именно та­кая сила должна преоб­ладать, верховенствовать в цивилизованном обществе, распространяя свое действие абсо­лютно на всех граждан без специ­ально обо­значенного законом исключения. Только то­гда можно ожидать утверждения основ ми­нимальной социальной справедливости, когда каждому неотвратимо воздается по его гре­хам и заслугам. Подпав в своих действиях под при­знаки, очерченные законом, никто равным обра­зом не уходит от заслуженного наказания и не лишается справедливого воз­награждения, никто не страдает и не теряет безосновательно, интерес и стремление каж­дого к своему благополучию защищены и поддержаны. Закон стоит над всем и всеми, действует в отношении всех неукосни­тельно и неотвратимо. Издавна по­нимаемый подобным образом принцип верхо­венства закона действительно хорош. Но…

Но практическое законодательное регули­ро­вание – сложная технология, самым непо­средст­венным образом зависящая от ясности, внятно­сти установленных законов и, как пря­мое след­ствие, – от степени участия в про­цессе их осуще­ствления лиц, принимающих во имя их исполне­ния властные решения. Идеальным, конечно, было бы автоматиче­ское действие закона: некоей машине заданы конкретные и четкие норматив­ные пара­метры, машина делает однозначный вы­вод относительно соответствия им конкретных человеческих поступков в предусмотренных ими ситуациях. Воздействовать на машину нельзя: ее не уговоришь, ее не купишь; ее можно только сломать, но не иначе как вме­сте с заданным ей в качестве программы за­коном* [11. с. 297]. К сча­стью или несчастью, таких машин нет, и дейст­вие закона осущест­вляется с участием человека с соответствую­щими полномочиями. Здесь и ра­зыгрывается основная драма жизни закона. Его неумоли­мость, незыблемость, объек­тивность, одно­значность имеют свойство рас­творяться в скользком веществе субъективных мнений. Чем в большей степени конкретные лица во­влечены в этот процесс, тем менее веро­ятно, что первона­чальный смысл закона сохра­нится; при этом со­вершенно очевидно, что избы­точ­ность норма­тивной информации, напластова­ние норматив­ных текстов, в котором растворя­ется их отчетли­вое содержание, суть фактор, прово­цирующий принципиальное включение субъ­екта в процесс, объективный по внутренней логике. На этого субъекта возлагается бремя до­подлинного разъ­яснения (обеспечения по­нима­ния) невнятного закона, а в конечном счете – оп­ределения в ре­шении, что преду­сматривает закон для данного конкретного случая. Безличный за­кон попадает в непо­средственную зависимость от лица, обеспе­чивающего его понимание и дей­ствие. В итоге закон может сделаться оболочкой, фор­мой, от­влеченной от содержания, тогда как его реаль­ным содержанием, воплощенном в кон­кретном решении** [8, с. 378], становится ре­зуль­тат его субъективного истолкования. Пока закон мини­мален и, соответственно, прост и понятен, тот, кто применяет его, выну­жден выступать пре­имущественно его Служи­телем, ибо он соответ­ственно относительно легко понимаем и контро­лируем. Взвешен­ная, умеренная нормативная информация – колоссальное общественное благо, она имеет тенденцию к строгости и одно­значности, ма­нипулировать ею трудно и риско­ванно. Но когда закон избыточен, сложен и нев­нятен, субъект применения из Служителя пре­враща­ется в Интерпретатора – субъекта, соз­даю­щего смысл. То, о чем «гласит закон», огла­шает по своему разумению конкретный функ­ционер (судья, администратор, чиновник и пр., а также их присные – лица, выполняю­щие подго­товительную работу, препарирую­щие исходную информацию и формирующие первичные оценки и суждения). Добавим к этому, что и властный функционер, и его по­мощник равным образом – живые люди со всеми своими слабостями, и сла­бости эти многообразны и многочисленны. Функционер и его подручный вполне способны не гореть жаждой знать побольше о вверенном им за­коне; быть не состоянии осмыслить его дух и букву; не уметь адекватно выразить осмыс­лен­ное; наконец, они могут попросту не же­лать объ­яснить понятое тогда, когда это не имеет для них особенного личного смысла. И было очень странным, если бы, трактуя за­кон по должности и обладая возможностью склонять его по своему разумению, формаль­ный законослужитель не руководствовался бы при этом конкретными субъективными предпочтениями. В данном кон­тексте не­вольно приходит на память некая коло­ритная фигура, нарисованная великим русским сати­риком еще в ХVIII веке, но как-то мало ме­няющаяся во времени: “Паче всего изволъ читать уложения и указы. Кто их, будучи судьею, тол­ковать умеет, тот, друг мой зя­тюшка, нищим быть не может!”. Честные признания Совет­ника* не стоит подвергать этическим оценкам, как не стоит этически оценивать любое социоло­гиче­ское явление: мздоимство лиц, принимаю­щих юридически значимые решения на основе за­кона, – это социологическая закономерность, характери­зующая практически любую правовую сис­тему; исключения здесь ископаемо редки**.

Тема неправедного и несправедливого зако­ноприменения – больная для человече­ства во всей его цивилизованной истории, и подробно говорить о ней в данном случае не­уместно. Здесь важнее другое: зафиксировать зависимость, со­гласно которой неумеренное количество и соот­ветствующее ему условное качество законов (нормативных актов) мощно провоцируют экс­пансию произвольного чело­веческого фактора в процесс нормативного регулирования с неза­мет­ным переключением этого процесса с рель­сов законосообразности на рельсы сообразности с заинтересованным субъективным мнением. По­следнее же в за­конченном виде суть не что иное, как отри­цание закона, произвол, беззаконие.

Взятые в совокупности, все вышеозначен­ные тезисы приводят к логическому заключе­нию (те­зис седьмой – и последний): некон­тролируемый коли­чественный рост законов (нормативных актов) увеличивает объем от­ношений, склады­вающихся помимо закона и вопреки ему, т.е. имеет резуль­татом сни­жение законности в го­сударственных, обще­ственных и гражданских делах.

Все вышесказанное излагалось в какой-то мере в порядке уяснения проблемы и не предпо­лагало каких-либо развернутых прак­тических рекомендаций. Но, по меньшей мере, об одном простом выводе, вытекающем из сказанного, стоит упомянуть. Подобно тому, как основной деонтологический прин­цип медика суть “Не на­вреди!”, деонтологи­ческим принципом любого субъекта, уполно­моченного на принятие норма­тивних актов, должен быть, по-видимому, “Не усердст­вуй!”*** [2, с. 253-254]. Что, в конечном счете, одно и то же.

Список литературы

1. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 1. – М.: «Мысль», 1977.

2. Гегель Г. В. Ф. Философия права. – М.: Мысль, 1990.

3. Годвин У. [Godwin] Исследование о спра­вед­ливо­сти в политике и о ее влиянии на все­об­щую доб­родетель и счастье.

4. Казимирчук В. П., Боботов С. В. Знание права: юридико-социологические аспекты прин­ципа “незнание закона не есть оправда­ние”. – В сб.: СССР – Франция: социологиче­ский и меж­дуна­родно-правовой аспекты сравнительного право­ведения. – М.: 1987.

5. Кашанина Т. В., Кашанин А. В. Право и эконо­мика. – М.: Веста-Пресс, 2000.

6. Клами Г.-Х. [Klami] Финалистическая идея права: методологические аспекты. – В сб.: Studia Juridica: historia et theoria. Вып.1. – Тарту: 1988.

7. Кондрашова Е. М. Социальная помощь и под­держка в античном мире: Учебное посо­бие. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 2000.

8. Ленин В. И. Полн. собр. соч., Т. 39.

9. Луковская Д. И., Гречишкин С. С. Четыре “бе­седы” М. М. Сперанского о законах. – Право­ве­дение. 1997. № 4.

10. Монтень М. [Montegne] Опыты. В трех кни­гах. Книги первая и вторая. – М.: «Наука», 1980.

11. Монтескье. Ш. О духе законов. – В кн.: Монтескье Шарль Луи. Избранные произве­де­ния. – М.: Госполитиздат, 1955.

12. Спенсер Г. Грехи законодателей. – Со­циоло­гические исследования, 1992, № 2.

13. Сто великих людей мира. Солон. Пе­рикл. Олександр Великий. – К.: МП. “Муза”, 1992.

14. Теория государства и права. – М.: Го­сюриз­дат, 1949.

15. Тихонравов Ю. В. Основы философии права. – М.: Вестник, 1997.

16. Ширинина М. А. Вторичные тексты де­ло­вого стиля: диалог с законодательством. – В сб.: Словесность и современность. Часть 2. – Пермь, 2000.

17. Эльцбахер П. [Eltsbacher] Сущность анар­хизма. – М.: Книгоиздательство «Про­стор», 1906. Т. 1.