И гедонистический текст 3 страница

!, Но вот на что следует обратить внимание. Все знали, что карнавал в строго определенный день закончится. Все знали, что яшзнь вернется в привычное русло, но потом в строго определен-ный день карнавал начнется заново. Это был традиционный дакл, близкий круговороту времен года, но всякий раз требова-. лось сознательное переключение психики. И всякий раз она, безотказно переключалась. Казалось бы, люди владели ситуацией. sHo на самом деле ситуация овладевала людьми. Психоанализ инее и на совсем другом материале описал неподконтрольную гь такого механизма переключения, зафиксировав, что если тательное «Я» временно снимает свои защитные механизмы, 1*» это ведет к переходу на дологический («первичный», по терми-гогии Фрейда) тип мышления, присущий бессознательному, господствуют Эрос и Танатос, борются «влечение к жизни» и Яйчение к смерти»¹⁴. Но отсюда можно сделать еще и вот какой эд: карнавальное погружение в хаос не приводило к необра-1Мым последствиям в психике, потому что действовал внешний улятор — ритуал карнавального действа: время и порядок вий, набор масок, сценарий интермедий типа «Выборы ко-дураков» и т.п. Ритуал карнавала был «религией наизнанку», тем не менее религией в том смысле, что связывал людей, ак­тируя четкие комплексы надличностных архетипов коллек-Мюго бессознательного, придавая индивидуальным пережива-общинную значимость, а потому и непреходящий смысл. *ыденная религия и «религия наизнанку», каждая со своей сто-

ш

'•" См.: Бахтин М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренес-"*" • М, 1965. С'^м См.: Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному. М., 1925.

роны; на бытовом уровне разряжали напряжение психоисториче­ской антиномии Средневековья, поддерживая баланс природно­го—духовного, смерти—бессмертия, желания—необходимости, в конечном счете бессознательного—сознания...

Рационализм означал всемирно-историческую попытку опе­реться только на одну сторону антиномической природы человека — сознание. Как уже говорилось, последующее разочарование в способности человеческого разума защитить от хаоса, обеспечить порядок и смысл существования вызвало желание отказаться от порядка и смысла вообще, прежде всего в теоретическом плане. Природное начало в человеке стало рассматриваться как единст­венно достоверный факт. Но пути назад уже не было. Если ра­ционализм стал выражением эмансипации от внешнего мира, то психоанализ вел к эмансипации от мира внутреннего. Вследствие отчуждения и десакрализации интрапсихических ценностей, ко­торые теперь представлялись как продукты психической защиты (по Фрейду) от страха смерти и социального давления («угрозы кастрации» или остракизма), распадались «базовые иллюзии» бес­смертия, справедливости, богоустроенности и осмысленности мира, бывшие основой психической адаптации. Через осознание своей конечности и незащищенности человек подходил к осмыс­лению случайности, хаоса, влечения...

Базовые категории сознания претерпели очередную транс­формацию и легли в основу новой картины мира и весьма специ­фической парадигмы мышления. Принципиально важно, что и позитивизм и инстинктивизм отказывались от трансцендентных абсолютов (в виде Бога или истины) и нравственного императи­ва. Место духовных абсолютов (истины или Бога) заняли эмпи­рические достоверности: успех (у позитивистов) или смерть (у ге­донистов). Императив перестал быть средоточием сакральности и понимался как физическая необходимость: практическая выгода (у позитивистов) или потребность в удовольствии (у гедонистов). Гуманизм, основанный на обожествлении человека — его разума, великодушия, справедливости и т.д., — скептически переосмыс­ливался, временами переходя в воинствующую мизантропию. Мир не воспринимался более как разумный (упорядоченный и Богоподобный) и потому перестал быть антропоморфным в гла­зах ученых, многие из которых переживали это как личную утра­ту. Но, строго говоря, антропоморфным переставал быть не толь­ко мир, но и человек, который тоже утратил разумность и пред­стал как вместилище или орудие стихийных природных сил, из­начально чуждое нравственности и какого бы то ни было альтру­изма. Оба главные психологические течения того времени — би­хевиоризм и психоанализ — при всем внешнем различии пыта-

? лись рассматривать человека с позиций в равной степени неант­ропоморфных. Бихевиоризм перешел на изучение животных, рас­сматривая их как психологический аналог человека. Психоанализ сконцентрировался на исследовании биологических инстинктов у душевнобольных, лишенных возможности контролировать свои влечения, экстраполируя затем свои выводы на психику всех лю­дей и народов. И нельзя упускать из виду, что и те и другие до­бились поразительных научных результатов.

Позитивистская линия дала начало современному релятиви­стскому мышлению, основанному на принципах относительно­сти, дополнительности, стохастичности, вероятности. Вне этого подхода невозможно было бы открытие виртуальных частиц, создание квантовой теории, анализ порождающих грамматик, разработка искусственных языков программирования. ₍ Линия иррационализма дала начало новой психологии, пре-

% 1 вратив ее в эффективный исследовательский и терапевтический f, i инструмент, применимый как в индивидуальном, так и массовом порядке. Психические процессы и их влияние на социальную pe­lf альность стали теперь предметом объективного изучения и даже программирования, лишаясь при этом какого бы то ни было ант­ропоморфизма. Следствием многочисленных психологических и кросс-культурных изысканий такого рода стало осознание нрав­ственной автономии личности (самостоятельный выбор мораль-«ных правил вплоть до формирования собственной квазирелигии) s и толерантность к иным системам и взглядам; развитие изощрен­ных методов промывания мозгов и овладение приемами социаль­ной защиты от манипулятивного воздействия; укрепление суве­ренности индивидуального сознания по отношению к коллектив­ным процессам и ухудшение коммуникабельности... Как видно, каждое из новообразований антиномично. Например, десакрали-гзация механизмов психической регуляции приводит, с одной сто­роны, к дегуманизации, попыткам глубинной манипуляции и психотеррору, а с другой — к эмансипации от коллективного со­знания и социального контроля, к защите суверенности личности f)U в итоге интериоризации великой концепции прав человека. j Причем обе стороны неустранимы. Развитие их может идти па­раллельно, вызывая сшибки сознания, порождая как адекватные, '■Wuc и неадекватные реакции.

* С чисто научной точки зрения парадигма собственно драйв-Мышления исторически бесперспективна. Это слепая ветвь. Свое­го рода аппендикс. В качестве самодовлеющего умонастроения т-Ифайв-мышление приводит к безграничному гедонизму (сексуаль­ной распущенности, наркомании, анархии) и самоуничтожению (отчаянию, безнадежности, суициду). Как преходящее состояние

в момент релаксации, стресса, подросткового созревания, «карна­вала», кризиса, революции оно способствует смене идентичности, сбросу невыносимого напряжения через кратковременный воз­врат к собственной биологической природе. Долговременное пре­бывание в этом состоянии равнозначно затянувшемуся наркозу — можно навсегда утратить сознание и саму жизнь. Это относится как к отдельному человеку, так и к социуму в целом. Закат всех цивилизаций сопровождался активизацией гедонистических тео­рий и господством драйв-мышления в массовой среде. В некото­рых случаях это способствовало смене культурной парадигмы (исторической идентичности социума) и приводило к воцарению новых идеологем, как правило, аскетического характера, отрица­ющих ценность чувственных наслаждений в пользу сверхчув­ственного, трансцендентного. Классический пример — закат Античности, падение Римской империи и превращение христи­анства во всеевропейскую религию.

Путь от буржуазных революций к современной демократии, от третьего сословия к среднему классу, от индустриального бума к постиндустриальному обществу потребления сопровождался бурным ростом числа вовлекаемых в общественные пертурбации людей. Все становилось массовым: конвейерное производство, профессиональное обучение, политические движения, поп-искус­ство и прочее, и прочее, и прочее. Но психологически самое важ­ное заключалось в том, что человек получал множество вариантов выбора, и выбор его, по определению, был свободным. Ни общи­на, ни религия, ни идеология, ни экспертиза не имели права официально запретить или насильственно отменить личное реше­ние. И это в корне меняло психоисторическую ситуацию, как бы сильны ни были традиции.

Дело в том, что к этому времени на самые главные из «про­клятых вопросов»: «свобода вероисповедания», «выборность влас­ти», «отмена сословных привилегий», «всеобщее образование», «защита собственности», «поддержка личной инициативы и пред­приимчивости» и т.д. — уже был дан приемлемый ответ. Фигура­льно говоря, принцип реальности позволял теперь переключиться на принцип удовольствия. Разумеется, не для всех и, разумеется, не в периоды экономических кризисов, военных конфликтов и революций. Но все-таки вышедший на авансцену истории массо­вый человек мог выбирать не способ выживания, а стиль жизни. А это выбор — свободный и личный, можно сказать, интимный, на основе собственных желаний. Сознание как бы отодвигает на второй план императивы коллективного бессознательного, рели­гии, идеологии, опыта и прислушивается к импульсам индивиду­ального бессознательного. Но в индивидуальном бессознатель-

_ном, описанном Фрейдом как «ОНО», властвуют инстинкты и биологические влечения.

Удачные способы реализации влечений (как найденные инту­итивно, так и предварительно продуманные) закреплялись в устойчивые паттерны мышления, общения и поведения. Драйв-мышление спонтанно овладевало личностью. Оно не только со­блазняло, но и развивало потребности, изощряло мысль и дрес­сировало волю. И в полной мере свою действительность и мощь драйв-мышление обнаруживало, становясь главной парадигмой массового сознания. Тогда оно превращалось в решающий психо­логический фактор потребительского рынка, всеобщих выборов, кассовой культуры, государственной идеологии, общественной нравственности, коллективных акций и всенародных пережива­ний. Но только в том случае, если хаотическое переплетение лич­ных влечений и «собственных удовольствий» закручивалось в од­нонаправленный поток под влиянием вождя, популярного лозун­га, поветрия моды или другого гиперактуализированного фактора массовой коммуникации. Все это коренным образом переменило уфм тип творчества-в-процессе-коммуницирования, и пресса окончательно превратилась в mass-media.

г, Прежде всего следует отметить, что резко расширилась ауди­тория, и журналистика стала массовой не только по принципу ^З^оздействия, но и по типу читателя. И оказалось, что структура Ji «Йггательских предпочтений массового человека иная, чем тради- f&toii образованных сословий. Поначалу казалось, что это имеет f *Щсто коммерческое значение, и для расширения тиража газеты ₍модифицировали содержание и стиль подачи применительно к Мусам потребителя. Появились «бульварные журналы», а потом р*«желтая пресса». Разумеется, сразу же появились критики, ко-|Ирые заговорили о «развращении масс» буржуазной печатью. ^Однако находилось и высокоидейное обоснование. «Желтая прес-|Ш двинула человечество и научила его читать. Конечно, я знаю, ЩШ скажете: "Она научила людей читать отрывки, статьи и скан-иьные истории". Это так. Но что они читали до того, как я на-их читать хоть что-нибудь? Вы думаете, они читали "Тайме" ИЦекспира? Они ничего не читали! До меня им нечего было чи-, — говорит герой первого романа о журналистах под харак­терным названием «Калибан» media-магнат Бульмэр, прототипом iJjWoporo был лорд Нортклиф, заложивший основания «яростной *'%*ьварной прессы» Великобритании¹⁵.

■i >!4 Впрочем, эти споры не могли иметь существенного значения, **К как очень скоро стало очевидно, что без mass-media обще-

¹¹ Джордж У. Калибан. Л., 1926. С. 321-322.

ственная жизнь теряет управление. А потому и для элитных кру­гов тоже издаются журналы и газеты, в которых политическое фрондерство и интеллектуальные завихрения перемежаются с фривольным репортажем и эротическими изысками. Иногда по­добные издания выполняют важную политическую функцию. К примеру, парижская газета «Подсадная утка» (Le Canard encha-ine) без стеснения публикует самые скабрезные сплетни, а свой политический комментарий ведет во фривольно-юмористическом стиле, забавно и безответственно. Но то, что в «Подсадной утке» публикуется как непроверенный слух, назавтра разбирают как ре­альное событие самые солидные газеты только на том основании, что это уже было опубликовано. И получается, что откровенно бульварный журнальчик задает тон, как бы дирижирует хором «качественной» прессы, позволяя выносить на общее обсуждение не только альковные, но и политические тайны и подвохи. Впро­чем, это скорее исключение. Правило же демонстрирует пресло­вутый «Playboy», который поначалу перемежал «картинки» вы­ступлениями ведущих политиков, ученых и писателей (опублико­вал, к примеру, интервью с Фиделем Кастро, на что не решился бы тогда ни один другой журнал), но постепенно превращался в банальное секс-ревю. Суть состояла в том, что массовизация прессы потребовала переориентации творчества-в-процессе-ком-муницирования. «Средний мужчина или женщина не читают га­зету с целью получения инструкций, поучений или знаний, но главным образом для того, чтобы удовлетворить свое любопытст­во относительно событий дня», — сформулировал Райер С. Йост новую творческую установку, ставя во главу угла апелляции к ин­дивидуальному бессознательному читателя¹⁶. Сложился новый тип текста. И оказалось, что он примитивнее, чем все предшест­вовавшие, потому что влечения и страхи людей более схожи и менее разнообразны, чем их верования, идеи или умозаключения. Но зато он массовиднее всех предшествующих, потому что влече­ния и страхи есть у каждого.

Универсальность структуры нового типа текста поддержива­лась его подчеркнуто развлекательной направленностью. Речь ве­лась, казалось, о вещах внеидеологичных, даже внедуховных, бы­товых, о заботах отдохновения и нескучном времяпрепровожде­нии, что нужно каждому и в той или иной степени интригует всех. Но оказалось, что ничто так не унифицирует мышление, общение и поведение людей, как массовые развлечения, игрища и демонстрации. Наступил, по меткому выражению С. Москови-чи, «век толп», когда на массовых митингах закладываются «судь-

¹⁶ Цит. по: Основные принципы журнализма // Журналист. 1925. N° 10. С. 26.

боносные» виражи политики, а в массовых зрелищах ищут ре­шения любых духовных проблем. «Револьвер-журнализм» буль­варной прессы подоспел тут как нельзя более кстати. И новый тип сообщения, основной функцией которого, как представляет­ся журналистам, стало развлечение, удовольствие, наслаждение, можно назвать гедонистическим текстом, который полностью со­ответствует структуре и динамике драйв-мышления.

На этой основе выросла особая концепция журнализма, рас­ходящаяся с просветительской, рационалистической школой «га-зетоведения», да и с прагматической «теорией новости». Мол, со­всем не обязательно писать о том, что практично, разумно и ос­мыслено. Мол, важна не передача информации, а достижение форс-мажорных состояний и острых ощущений: стресса, потря­сения, фрустрации, ужаса, экстаза. К примеру, лучшее время на телевидении отдается конкурсам с большими выигрышами («Поле чудес», «Своя игра», «Пойми меня»), шоу с элементами риска для участников («Форт Байярд», «Империя страсти», «По­следний герой»), ток-шоу, муссирующие прежде запретные темы («Про это»), хит-парады, конкурсы красоты, шокирующие ситуа­ции и несуразицы («Скандалы недели», «Вы — очевидец»), устра­шающие репортажи («Криминальная хроника», «Дорожный пат­руль»). В прессе и на радио те же принципы реализуются с мень­шей наглядностью, но с большим цинизмом, включая использо­вание нецензурной лексики.

Конституирующая особенность, стержневой момент гедони­стического текста — эпатаж: стремление подать как высшее удо­вольствие нарушение табу, осмеяние ценностей, выход за рамки норм и законов и т.п., подкрепляемый сверхсильными материа-J льными раздражителями: демонстрацией больших выигрышей, картин страдания и смерти, порнографией, ненормативной лек- ф сикой и т.п. В предельном выражении это выводит гедонистиче-I ский текст за грань допустимого в массовых коммуникациях. Но? адепты драйв-мышления, раз начав, не могут остановиться, пото- l My что гиперэксплуатация естественных потребностей и механиз-* мов саморегуляции организма сопровождается реакциями пере-*^; рождения. Даже когда приходит ясное понимание последствий. К примеру, статья «Теплая хватка порна» в «Московском комсо­мольце» состоит, по сути, из медицинского диагноза и жалоб *&ртв болезни: «Психологи описывают "пристрастие" к изуче­нию заочного полового акта как процесс, когда человек настоль­ко привыкает к этому, что все другие потребности полностью вы­тесняются. "Картинка" вызывает и психологические, и химиче­ские изменения в организме... Однажды вы просыпаетесь и по-

__ 171

нимаете, что уже не можете жить без этого... Это как наркома­ния, — я понимаю, что это мне не нужно, но желание слишком велико. Тянут уже не журналы, а порожденные ими фантазии... Кошмар в том, что они начинают меня физически мучить. Вся остальная жизнь осталась за бортом...»¹⁷ Но это не предостерег­ло общественно-политическую (!?) газету ни от живописания секс-скандалов, ни от «исповедей» мужчин-стриптизеров, ни от употребления как новомодных, так и старорусских названий не­которых частей тела, ни от рекламы «интим-услуг».

В массе своей журналисты отнюдь не пресловутые «девушки без комплексов». И активность газет, где «комплексов» не боль­ше, чем у забора, которому все равно, какие на нем написаны слова, провоцирует внутреннюю конфликтность во всем пишу­щем сословии. Отсюда попытки заглушить моральный диском­форт демонстративной издевкой, площадной риторикой, циниче­скими прогнозами, в конечном счете глумлением над всем и вся. Так в гедонистическом тексте появился коронный признак — глумливость, благодаря которой журналисты свысока, как бы тре­тируя «низкие истины», лично им чуждые и омерзительные, жи­вописали подробности, «срывали покровы», разоблачали и витий­ствовали. Но журналистский глум — не только благопристойное прикрытие предосудительного умысла или примитивного циниз­ма. Прежде всего это санкция на бесцеремонность в обществен­ных отношениях, почти что легализация коммуникативного суда Линча, официальная индульгенция на любые ответные оценки и поступки, которые вызовет гедонистический текст, возбуждаю­щий драйв-мышление массы людей. Отказаться от такого соблаз­на психологически очень трудно. Почти невозможно. Но с этого момента гедонистический текст из безобидного развлекательного чтива превращается в коварное средство, чреватое информацион­ным насилием, духовными и политическими манипуляциями.

Но следует понимать, что глум не изначальное качество гедо­нистического текста, а свойство специальное, привносимое со­знательно для достижения манипулятивных эффектов. Оно над­страивается над основными механизмами апелляции к индивиду­альному бессознательному, которые могут действовать сами по себе и которые могут быть охарактеризованы через описание конкретных текстообразующих принципов.

Это прежде всего десакрализция (развенчание, профанация, опошление) фундаментальных духовных ценностей и культурооб-разующих символов социума. Модельный прецедент — дискуссия

17 Поэгли В. Теплая хватка порна // Московский комсомолец. 1993. 10 окт.

в популярном еженедельнике: «Зоя Космодемьянская: героиня или символ?» Начало ей положила статья «Уточнения к канони­ческой версии», в которой утверждалось, что партизан «ориенти­ровали на осуществление тактики выжженной земли», что ущерб наносился не оккупантам, а мирным жителям, что мученическая смерть юной девушки была бессмысленной и т.п.¹⁸ «Редакция предполагала — реакция читателей будет неоднозначной», но, опубликовав два документально обоснованных протеста, газета основное место предоставила слухам и версиям, которые невоз­можно проверить, но из которых следовало, что, во-первых, ни­какого подвига не было («девушка эта шла ночью из леса, за­мерзла и, подойдя к сараю, где были 2—3 немецкие лошади, ре­шила отдохнуть. Часовой поймал ее и привел в хату»), что, во-вторых, немцы сами партизанку не пытали («старушка Зою била скалкой за поджог»), что, в-третьих, подвиг был, но совер­шила его не Зоя Космодемьянская («...когда увидела в "Комсо­мольской правде" фотографию казненной девушки... я сразу уз­нала в ней Лилю А...») и что в конце концов у героини было не все в порядке с психикой («перед войной в 1938—1939 гг. де­вочка по имени Зоя Космодемьянская неоднократно находилась на обследовании в ведущем научно-методическом центре детской психиатрии...»). Характерно и редакционное резюме по итогам дискуссии: «От себя добавим только одно — без сомнения, де­вушка, погибшая в Петрищеве, приняла нечеловеческие муки, и как бы ее ни звали, ее будут помнить. Ее и других, известных и безымянных, положивших жизнь на алтарь Победы. Другое де­ло — насколько оправдана была эта жертва»".

Приемы десакрализации жестки и откровенны. О них можно судить уже по заголовкам публикаций:

• «Уточнения к канонической версии» — поиск теневой сторо­ны в героическом поступке и высоком характере.

• «Наташа Ростова — секс-бомба XIX века» — сведение к скабрезности шедевров искусства.

• «Секс по-христиански», «Я хотела уйти по Чуйскому тракту в буддийский монастырь... (исповедь особо опасной реци­дивистки)» — уравнивание, нивелирование высокого и низ­кого.

• «Вперед, к победе чего-нибудь!» — огульное опошление идейного подхода к реальности.

¹⁸ См.: Уточнения к канонической версии // Аргументы и факты. 1991. N9 38.

¹⁹ Зоя Космодемьянская: героиня или символ? // Там же. Ni 43.

• «Жрец любви», «Жена купила меня за штуку баксов», «Обоих убил я», «Русь голубая» — приведение к обыденности амо­ральных или противоестественных действий и феноменов.

• «Новые технологии суицида», «Место окончательной регист­рации граждан (Репортаж из морга)», «Кладбищенская ком­муналка (На столичных погостах евреи соседствуют с му­сульманами)» — включение темы смерти в ряд житейских и политических проблем.

• «Грядут новые испытания для автовладельцев», «Лекарство оказалось заражено бактериями», «Руки у чекистов, наконец, станут чистыми» — пресечение надежд на социальные ини­циативы и структуры.

Но какие бы приемы десакрализации ни применялись, сю-жетно они выстраиваются по принципу нарушения табу (отказ от запрета, пренебрежение правилами, выход за границы). Это прояв­ляется в предпочтении асоциальных тем, ненавязчивом оправда­нии отклоняющегося поведения и подспудной привлекательности образов «непонятных и тонко чувствующих» гомосексуалистов, террористов — «настоящих мужчин», маньяков с «трудным детст­вом» и т.п. Поиск смягчающих обстоятельств и «нестандартных» мотивов — первый этап размывания социальных табу, отступное по отношению к еще живым идеалам. При этом могут использо­ваться отдельные, наиболее важные элементы прежней системы ценностей: гуманность, терпимость, права личности, свобода са­мовыражения, справедливость и т.п. Однако содержание этих по­нятий размывается и целенаправленно искажается, так что са­до-мазохистские практики, например, предстают как реализация свободы выбора («Про это», НТВ), террор — как акт справедли­вой мести (репортажи о бесчинствах боевиков Басаева в Буден­новске в «Московском комсомольце» и на НТВ, 1995), а убийст­во — как следствие социальной нетерпимости и непонимания («Расплакался и рассказал, как убивал мать» //«Опасный воз­раст», 1999). Спутанность понятий достигает уровня глубокого хаоса, грань между добром и злом исчезает, возникает ощущение, что «полная жизнь» — это только жизнь нарушителя норм и границ.

Энергетическую подпитку процесса обеспечивает принцип ак­туализации инстинктивных влечений путем непосредственного на­зывания или картинной демонстрации предметов и действий, способных вызвать рефлекторное возбуждение. Упоминание, комментирование и особенно наглядное предъявление или дета­льное описание эротических поз, актов самовластия, насилия, унижения и вообще беспредела, сцен отчаяния и гедонистическо-

го риска, пачек «бешеных денег» от удачи, добычи или стяжа­тельства провоцируют неконтролируемые биологические импуль­сы и раскачивают паттерны просоциального поведения. На бес­сознательном уровне не существует слов «нет» и «нельзя». Како­вы бы ни были установки и ценности человека, он не может не отреагировать, поскольку срабатывают безусловные рефлексы, а в итоге и высшие психические функции подвергаются, можно ска­зать, перерождению снизу. Не случайно во всех культурах и цивилизациях существуют свои правила приличий, ограничиваю­щие свободу проявления некоторых чувств, запрещающие назы­вание и демонстрацию особо эротических или кровавых образов. Это облегчает людям возможность самоконтроля и доверительно- to общения с окружающими.

••'у Актуализация инстинктивных влечений плавно переходит на Зфовень провоцирования витальных страхов, и это следующий принцип структурирования гедонистического текста. Из фунда­ментальной потребности в самосохранении (физическом и мо­ральном) проистекает страх смерти, боли, страданий, унижений. <£голь же изначальна потребность в самоутверждении и происте­кающая из нее внешняя активность и агрессивность. А неконтро­лируемая агрессивность вызывает бессознательное чувство вины, Проявляющееся в нарастающих страхах преследования, одиноче­ства, беззащитности. Поэтому провоцирование витальных страхов Уцожет быть как прямым (демонстрация ужасающих сцен боли, фучений, издевательства и т.п. в расчете на «эффект присутст-|«ия»), так и косвенным (нагнетание чувства вины, внушение бо-jijl^HH расплаты за собственную агрессивность и т.п. в расчете на ИВффект приобщения»). Интенсивно используются те формы, ко-ifppbie предполагают, так сказать, реальное участие представите­ли аудитории: всевозможные конкурсы, лотереи и викторины, ~"!■ можно выиграть крупную сумму и самоутвердиться, а можно эиграть и даже потерять лицо (например, если есть без ложки И петь без сопровождения, как в одном из шоу Л. Ярмольника, рВШ раздеваться при всех, как в шоу Н. Фоменко «Империя стра-йр^м*)- Новейшие приемы интерактивных теле- и радиопередач у *'Леей практически аудитории создают ощущение непосредствен­ней и деятельностной вовлеченности в события, и суперсовре-ррЮнный «эффект участия» воскрешает в электронных mass-media 1§Люсферу коллективных магических ритуалов древнейшей мас-йР^ой коммуникации. * " Однако, несмотря ни на какие ухищрения, все стимулы, не «ющие реального жизненного значения, не находят действи-ьного подкрепления и быстро утрачивают возбуждающую

силу. Условный рефлекс угасает, интерес затухает, эмоции не возбуждаются... И тогда возникает потребность во все более силь­ных раздражителях. Это приводит к тому, что репортажи стано­вятся все более жесткими и кровавыми, эротика непосредственно переходит в порнографию и садизм, тон публикаций изменяется от пикантных намеков и ханжеских сожалений до грубо цинич­ного вторжения в личную сферу самого читателя, зрителя, слуша­теля... Так, например, в постсоветский период первые статьи о женщинах легкого поведения писались в ключе: «Ах, как это по­стыдно!» Затем вместе с новомодным словом «путана» в публика­циях появились подсчеты: «Как много они зарабатывают!» И, на­конец, последовала позитивная оценка: «Какие это дает неожи­данные ощущения!» Табу снималось постепенно. Но по мере того, как оно исчезало, спадала и сила эмоционального возбужде­ния. И оказалось, что собственная сила эротических символов не так уж существенна и быстро вызывает пресыщение. В свое время еще Лифтон и Ольсен отмечали, что в западном обществе, где секс больше не табуируется, особо возбуждающей стала тема пресечения жизни и похорон, и даже назвали это явление «пор­нографией смерти». Заголовки в российских политических и развлекательных газетах типа: «У Мавроди иммунодефицит», «Художникам труп оказался не по карману», «Как знаменитый колдун убивал свою любовницу» — показывают, что такова об­щая тенденция шоу-журналистики.

В гедонистических публикациях обычно взаимодействуют не­сколько текстообразующих принципов и нарушается несколько табу сразу. Например, на одной из телепрезентаций гостям пред­ложен был торт в виде весьма реалистично изображенного трупа Ленина в фобу в натуральную величину. Торт был разрезан и съеден присутствующими перед телекамерой... По форме это вос­создание ритуального убийства и поедания племенного тотема на первобытном стойбище. Или — материализация пресловутого «комплекса Эдипа», как объяснял 3. Фрейд эксцессы «конфликта поколений», воспроизводящие, по его мнению, запрограммиро­ванную в бессознательном архаическую практику коллективного убийства сыновьями отца на почве сексуального соперничества. А может, просто имитация элементарного каннибализма. Но в любом случае это доведение текстообразующих принципов до уровня кощунства (оскорбления религиозных, идеологических, нравственных, личностных чувств людей), что следовало бы определить как предельное выражение гедонистического риска.

Гедонистический текст доводит до предела все противоречия, конфликты и комплексы драйв-мышления, высвечивая наиболее

темные и загадочные его области. Раскрываясь таким образом, драйв-мышление довольно быстро исчерпывает свой потенциал^ приводя духовную сферу к состоянию изначального хаоса. И ког­да табу разрушены, воцаряется так называемая хаос-культура, драйв-мышление утрачивает свое значение в системе коллектив­ного выживания, но продолжает свою работу на уровне отдель­ных индивидуумов, уже не способных измениться.