Часть первая. Быстрые сны 7 страница

Нина позвонила мне домой и передала просьбу Бориса Константиновичаприехать к трем часам в институт. Оказалось, что он идет к директору ихочет, чтобы я был наготове. - Посидите в приемной с Ниной Сергеевной. Может быть, вам придетсяпродемонстрировать еще раз свои способности, - сказал профессор, когда япримчался к нему. Мы пошли к кабинету директора института. Впереди - решительный БорисКонстантинович, за ним - Нина, а за ней уже и я. - Оленька, Валерий Николаевич у себя? - кивнул профессор на дверь, накоторой красовалась табличка "В.Н.Ногинцев". - Он назначил мне аудиенциюровно на три. Оленька, существо лет восемнадцати с ниспадающими на плечи русымиволосами, подняла глаза от книжки, которая лежала на пишущей машинке, икивнула. - Сейчас, Борис Константинович. - Она нажала на какой-то рычажок исказала: - Валерий Николаевич, к вам Борис Константинович Данилин. - Попроси его, пожалуйста, - послышался из динамика низкий мужскойголос. Именно такими голосами должны обладать, по моему глубокому убеждению,обитатели больших кабинетов, перед которыми сидят секретарши с длиннымирусыми волосами. Борис Константинович коротко кивнул нам и исчез за обитой чернымдерматином дверью. - Здравствуйте, Борис Константинович, - послышалось в динамике. - Добрый день, Валерий Николаевич, - ответил голос профессора. Русоволосое существо потянулось к рычажку, и я вдруг неожиданно длясамого себя сказал: - Оленька, дитя мое, а зачем лишать нас маленького удовольствия? Дайтенам послушать, о чем будут говорить ученые мужи. - Нельзя, - сказала Оленька, но динамик не выключила. - А такой красивой быть можно? - спросил я и сам покраснел отбесстыжести своей лести. Оленька прыснула и посмотрела на Нину Сергеевну. - Да ничего, он свой. - Нина кивнула в мою сторону с видом заговорщика. - Ладно, только никому ни слова, а то Валерий Николаевич знаете что мнесделает... Я не знал, что он сделает Оленьке, но особенно за нее не волновался.Судя по ее манерам, еще большой вопрос, кто кому больше сделать может -директор Оленьке или Оленька директору. - Валерий Николаевич, я к вам по не совсем обычному делу, - сказалБорис Константинович, и, даже пропущенный через сито динамика, голос егозвучал напряженно. - Слушаю вас. - В нашу лабораторию сна пришел молодой человек, двадцати пяти лет, ипопросил, чтобы мы определили, какой характер носят его сновидения. - И что же снится молодым людям в наши дни? - мягко забулькалдиректорский бархатный бас. - Неужели не то, что снилось нам? - Нет, Валерий Николаевич, - твердо, без улыбки в голосе сказалпрофессор, сразу же уводя разговор в сторону от предложенной директоромслегка шуточной тропинки. - Юрию Михайловичу Чернову снится незнакомаяпланета, которую он называет Янтарной, так как именно этот цветпреобладает там. Юрий Михайлович уверен, что эти сновидения - не что иное,как мысленная связь, установленная с ним обитателями этой планеты. Мне стало зябко, и по спине пробежал озноб. Только сейчас я понял доконца, кем должен выглядеть в глазах нормального человека. - Гм, гм! - басовито кашлянул директор, и в глухих раскатах его голосаможно было уловить приличествующее случаю сочувствие. - Нужно ему помочь? - Да. Но речь идет вовсе не о психиатрической клинике. Дело в том,Валерий Николаевич, что идеи Юрия Михайловича - не заболевание и неиллюзия. - То есть?.. - Голос директора прозвучал чуть суше, словно влажный имягкий его бас слегка подсушило нетерпение. Я почувствовал, что изо всех сил сжимаю подлокотники зеленого кресла.Каково же сейчас Борису Константиновичу? Милый, несимпатичный, упрямый инесгибаемый профессор. - Мы имеем все основания считать, что Юрий Михайлович не ошибается, чтос ним установили связь представители некой внеземной цивилизации. - Очень мило, - облегченно засмеялся директор. - Я, признаться, неподозревал, уважаемый Борис Константинович, что вы у нас шутник-с... - Я понимаю вас, - сухо и твердо произнес профессор. - Я полностьюотдаю себе отчет в том, какое у вас должно сейчас сложиться мнение обо мневообще и о моих умственных способностях в частности. Я сам прошел черезэто, и ваш скептицизм вполне понятен. - О чем вы говорите, какой скептицизм? - с легчайшим налетомраздражения спросил директор. - Если вы для чего-то решили подшутить надомной, то при чем тут скептицизм? Помилуйте, уважаемый коллега... - Валерий Николаевич, я вас не разыгрываю и не шучу с вами. Как вы,возможно, заметили, я вообще не очень склонен шутить. В нашей лабораториипроведены исследования, которые на сто процентов подтверждают вывод, окотором я уже имел честь вам сообщить. - Да вы что, смеетесь, дорогой Борис Константинович? - В бас директоравплелись негодующие нотки. - Я не смеюсь. Я вам уже сказал, что не смеюсь и не разыгрываю вас. Вызнаете, что за двадцать три года работы в институте я никогда не позволилсебе никаких шуточек и никаких розыгрышей. Я повторяю: я не сошел с ума ине шучу. Я прошу вас только выслушать меня. - Хорошо, - со вздохом сказал директор, и я представил себе, как оноткидывается с жертвенным видом в кресле и полузакрывает глаза. - Мы провели четыре ночных исследования Юрия Михайловича во время сна.Мы получали электроэнцефалограмму, которую дублировали регистрацией БДГ.Вот график быстрого сна испытуемого в первую ночь, во вторую, в третью ичетвертую. Обратите внимание, что все периоды быстрого сна начинаются водно и то же время и продолжаются ровно по пять минут. Вы виделикогда-нибудь такую ЭЭГ? - Довольно странная картина, согласен, но... - Мы обратили внимание на то, что Юрий Михайлович в отличие от нормыпрекрасно помнит все сновидения, во всех деталях и что сновиденияпоследовательно знакомят его с жизнью Янтарной планеты. - Борис Константинович!.. - Прошу прощения, Валерий Николаевич, я еще не кончил... - Я вовсе не настаиваю, чтобы вы продолжали этот странный разговор... - Товарищ директор, я заведующий лабораторией. Я пришел к своемудиректору. Я, наконец, ученый и пришел к коллеге. Выслушайте же меняспокойно... - Хорошо, Борис Константинович, если вы настаиваете, я, разумеется,выслушаю вас до конца. Но поймите... - Поймите вы, что я никогда не пришел бы к вам, если бы не был уверен втом, что говорю. Вы думаете, я не представляю себе, что у вас должносейчас вертеться в голове? Старый идиот, выжил из ума, этого еще нехватало, и так далее... - Борис Константинович, я, по-моему, не давал вам... - Я вас ни в чем не обвиняю. Я лишь прошу, чтобы вы спокойно ибеспристрастно посмотрели на графики, лежащие перед вами. Как вы видите,интервалы между короткими периодами быстрого сна все возрастают слеванаправо, от первого периода до десятого. В двух случаях между пятым ишестым циклами появляется еще один, дополнительный период. Так вот,пропорция интервалов в точности соответствует пропорциям расстояний отСолнца до девяти планет. Дополнительная же точка между Марсом и Юпитером,которая то появляется, то исчезает, является, по-видимому, космическимкораблем, посланным этой Янтарной планетой. Я обратился к двум математикамс вопросом, какова вероятность случайного совпадения десяти цифр. Такаявероятность исчезающе мала... Пауза, которая последовала за последними словами БорисаКонстантиновича, все росла и росла, пока наконец директор не спросил сглубоким вздохом: - Вы хотите уверить меня, что речь идет о телепатической связи междунекой внеземной цивилизацией и вашим испытуемым. Так? - Так. - И вы рассчитывали, что убедите меня в реальности такой связи? - Рассчитывал, - сказал Борис Константинович. - Но вы же прекрасно знаете, что телепатия - это миф, фикция, выдумкишарлатанов. Для чего возвращаться к этим мифам? - Это не миф. Перед вами на столе лежит реальность в виде графиков,составленных абсолютно корректно на основании абсолютно корректных опытов.Опыт повторен четыре раза. Возможность ошибки исключена. - Вы читали работы, где исследуется вопрос, какова должна быть мощностьмозга, чтобы он излучал сигналы, способные достигать мозга реципиента? Этоже чушь, раз навсегда установленная чушь. Нет ни одной известной нам формыэнергии, при помощи которой можно было бы передавать телепатическуюинформацию. На нашем с вами уровне обсуждать вопрос о телепатии простонесерьезно. Если бы мы с вами были двумя дикарями, тогда, может быть, мыбы могли говорить о подобной чепухе. Не буду скрывать от вас, БорисКонстантинович, электроэнцефалограмма действительно весьма занятная, спорунет. Но что касается всего остального... Я даже не могу подобрать слов... - Валерий Николаевич, в вашей приемной сидит наш испытуемый. Я не хотелговорить раньше об этом, но он может продемонстрировать вам те самыетелепатические способности, которые, как мы с вами знаем, не существуют. Оленька с любопытством посмотрела на меня, чуть склонив голову набок,как собачонка, и тяжелые ее русые волосы тоже опрокинулись набок. - Борис Константинович, вы взрослый человек, и не мне вас воспитывать.Если вы решили пропагандировать телепатию, это ваше частное дело. Но каксотрудника нашего института, как заведующего лабораторией нашего институтая бы попросил вас воздержаться от столь странного хобби. Тем более, чтоэто вовсе не ваша специальность. Вы можете выставлять себя на посмешище,ежели того желаете, но скреплять печатью научного учреждения ваши фантазии- нет, извольте уж, коллега, простить старика. Своим именем и именеминститута я как-то, знаете, не привык покрывать разного рода...шарлатанство. - Валерий Николаевич, вы обвиняете меня в шарлатанстве? - Вы сами себя обвиняете. Спасибо, что избавили меня от стольнеприятной миссии. - Прекрасно, товарищ директор. Допустим, я старый шарлатан. Прекрасно.Благодарю вас. Но вы директор института. Вы ученый. Вы член-корреспондентАкадемии наук. Поймайте нас на шарлатанстве. Неужели вы думаете, я непонимаю вас? Когда Юрий Михайлович впервые пришел ко мне, я тоже ничего нехотел слушать. Я говорил ему о проектах вечного двигателя, которые ни одинграмотный человек не будет рассматривать. И все же он убедил меня, потомучто знания не должны быть шорами на глазах. - Не уговаривайте меня, я никогда ни за что не соглашусь участвовать вшарлатанских трюках. - Но какая же у нас корысть... - Дело не в корысти. Вы можете быть даже искренне уверены вместе свашим подопечным в своей честности... - Благодарю вас, Валерий Николаевич. Это уже большая похвала... - Оставьте, Борис Константинович. Закончим этот тягостный разговор идавайте забудем, что мы его вели. Мы знакомы лет тридцать, наверное, и яникогда не давал вам повода сомневаться в моем добром к вам отношении. В директорском басе снова появились очаровывающие бархатные нотки. Надо было спасать бесстрашного Бориса Константиновича. Я встал, иОленька испуганно взглянула на меня. - Куда вы? - пискнула она. - Нельзя! Но я уже входил в директорский кабинет. Директор оказался точно таким, каким я его себе представлял: крупнымседым красавцем, стареющим львом. - Простите, я занят, - коротко бросил он, удостоив меня одной десятойвзгляда. - Я знаю, Валерий Николаевич, что вы заняты. Я как раз тот человек,из-за которого весь сыр-бор. Директор откинулся в кресле и внимательно посмотрел на меня. Он был таквелик, благообразно красив и респектабелен, что я почувствовал себямаленькой мышкой, которая пришла на прием к коту. Борис Константиновичмолча хмурил брови. Вид у него был встрепанный и сердитый. И вдруг мне такостро захотелось взорвать неприступную директорскую броню, что у менязачесалось в голове. И вместе с зудом пришел шорох слов, сухой шорохструящихся мыслей. И мысли директора были такие же солидные иреспектабельные, как он сам. Такие же корректные и чисто вымытые.Немолодые, но хорошо сохранившиеся мысли: "Нелепая история... наваждение... Позвать Оленьку..." - Вы уверены, что это нелепая история, - сказал я, - вы уверены, чтоэто наваждение. Вы даже хотите позвать вашу прелестную девочку, чтобы онавыставила меня вон... "Чушь какая-то... Цирковой трюк..." - Теперь вы утверждаете, что это чушь какая-то, цирковой трюк. Краем глаза я заметил, что суровое, взволнованное лицо БорисаКонстантиновича тронула едва заметная улыбка, и он неумело подмигнул мне. - Че-пу-ха! - вдруг выкрикнул Валерий Николаевич, и голос егонеожиданно стал выше и пронзительнее. - Же де сосьете! - Уверяю вас, это не салонные игры, как вы говорите. Настолькофранцузский я знаю. Я просто слышу, что вы думаете. "А может быть, проверить? Ловко он это делает", - пронеслось в голове удиректора. - Конечно, проверьте. - Что проверить? - вскричал директор. Его невозмутимая респектабельность исчезала прямо на глазах. Онстановился старше, меньше, крикливее, торопливее и суетливее. Он ужебольше не был львом. Даже котом, к которому пришла на поклон мышка. - Проверьте, как ловко я это делаю. - Не смейте! - уже совсем тонким голосом взвизгнул директор. Прошелестела дверь. Я обернулся. В дверях стояли Оленька и НинаСергеевна. Я подмигнул им. Я уже не нервничал и не боялся. Веселая,озорная волна подхватила меня. Опьяняющая радостная невесомость, в которуюпогружал меня У. - Что не сметь? - Не смейте читать мои мысли! - Да позвольте же, Валерий Николаевич, разве читать чужие мысливозможно? Вы же уже полчаса утверждаете обратное. Или вы теперь согласны стем, что я слышу чужие мысли? - Я ни с чем не согласен, - уже несколько спокойнее отчеканил директор.Должно быть, Оленька вливала в него силы. - Это элементарный трюк. Цирк.Вы видите мое лицо, вы знаете, о чем идет речь, вам вовсе не труднодогадаться, что я думаю. Я этого тем более не скрываю. Последняя мысль, по-видимому, несколько поддержала директора, потомучто он начал снова увеличиваться в размерах, опять заполняя собойвращающееся немецкое креслице. - Вот именно, - сказал я и почувствовал, что держу аудиторию в своихруках, что рядом со мной Нина, что ее большие серые глаза смотрят на меняс восторгом и ужасом, что, наконец, на меня смотрит длинноволосая Оленька,которая, наверное, и не представляла, что с ее всемогущим шефом можно такразговаривать. - Вот именно, - повторил я. - Что же может быть проще? Ясейчас выйду из комнаты, вы напишите на листке бумаги какие-нибудь две-трифразы, вложите листок в конверт. Я вернусь в комнату и назову эти фразы.Или не назову их. И все станет ясным. Все замолчали. И вдруг раздался Оленькин голосок: - Ой, Валерий Николаевич, сделайте правда так? Спасибо, Оля! Дай бог тебе хорошего мужа, а если потом дойдет доразвода, то быстрого и безболезненного. Директор института пожал плечами: - Для того, чтобы покончить с этой нелепой сценой. Я вышел в приемную, уселся в кресло, в котором уже сидел. Зеленаяискусственная кожа на правом подлокотнике лопнула, и сквозь трещинку виднабыла какая-то набивка. На пишущей Оленькиной машинке все так же лежалаоткрытая книга. Я встал и посмотрел на нее. Биология. Не поступила,наверное, готовится снова. Я сосредоточился. Надо было отсеять ненужные слова, принадлежавшиеБорису Константиновичу, Нине и Оленьке. Убей меня бог, чтобы я могобъяснить, как я это делаю. Я услышал сухой шорох директорских мыслей: "Что бы такое написать...чтобы покончить с этой комедией?.. Кто бы мог подумать, что Данилинспособен на такое... Не будем отвлекаться... Что-нибудь такое, чтобы он немог догадаться по ситуации. Что-нибудь такое, что не имеет отношения кэтой сцене... Ну-с, например, что-нибудь вроде этого... "Наш институт..."Нет, это глупо. Нельзя даже упоминать институт в связи с этимшарлатанством... Однако надо что-то написать... Это становится смешно...Они смотрят на меня... Какие-нибудь стихи, может быть? Прекрасно.Что-нибудь школьное, что Оленька знает... "Ты жива еще, моя старушка?" Апочему бы и нет? Пишем. "Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе,привет. Пусть струится над твоей избушкой..." Какой там свет? Какой-то тамсвет? Бог с ним. Достаточно". Пора. Я медленно вошел в директорский кабинет. Все головы повернулисько мне. Первый раз в жизни я почувствовал себя артистом. Я закрыл глаза иприложил руку ко лбу. Нельзя же разочаровывать девушку с такиминеобыкновенными волосами. - "Ты жива еще, моя старушка? - начал декламировать я чужим, деревяннымголосом. - Жив и я. Привет тебе, привет. Пусть струится над твоейизбушкой..." Строка не окончена. Не Есениным, а Валерием Николаевичем. - Яподошел к столу. - Можно конверт? Директор автоматически взял конверт и протянул его мне. На мгновениемне стало даже жалко его. - Ольга! - театральным голосом сказал я и протянул конверт Оленьке. -Прошу вскрыть и прочесть вслух. Словно завороженная, не спуская с меня широко раскрытых глаз, Оленькапротянула руку, медленно взяла конверт, открыла его, достала листок,бросила на него быстрый взгляд и громко и явственно сказала: - Ой! - Что "ой", дитя мое? - спросил я, самым тщеславным образом упиваясь иОленькиным "оем", и едва сдерживаемым торжеством милого БорисаКонстантиновича, и слабой улыбкой Нины. - "Ты... жива... еще... моя... старушка..." - с трудом, запинаясь,начала Оленька. - Смелее, дитя, это же не экзамен. - Хватит! - крикнул директор. - Я даже не спрашиваю, как вы этоделаете. Телепатии не существует... - Вообще-то, наверное, да, но в этом случае... - начал было БорисКонстантинович. - Никаких "наверное", никаких "этих" и "тех" случаев! Передача мыслейна расстояние невозможна... - Но должно же существовать какое-нибудь разумное объяснение тому, чтосейчас наблюдали четыре человека? - спросил Борис Константинович. - Илионо не обязательно? - Для меня не обязательно! - крикнул директор. - Я не цирковойрежиссер, с вашего разрешения. Эффектный трюк, не спорю. - Значит, вы не изменили своей точки зрения? - спросил БорисКонстантинович. - Нет, и не изменю, пока я в здравом уме. - Благодарю вас за любезность, товарищ директор. Хочу вас предупредить,что вынужден буду обратиться выше... - Можете обращаться к кому угодно, уважаемый Борис Константинович, номеня от ваших бредней извольте уволить-с! - С удовольствием! Когда ребенок капризничает, его лучше всего оставитьв покое. Директор сделал глубокий вдох и медленно со свистом выпустил воздух.Руки его изо всех сил сжимали подлокотники креслица, словно он собиралсясделать стойку. Борис Константинович пошел к выходу. Мы - за ним. Армия отступала, сохраняя боевые порядки. Уверовавший во что-то скептик - человек, которого остановить нельзя.Борис Константинович бросился на штурм вышестоящих научных инстанций стакой яростью, что стены здравого смысла не выдержали и рухнули. Быласоздана специальная комиссия, в которую вошли ученые разныхспециальностей. Комиссия должна была изучить феномен под названием "ЮрийМихайлович Чернов". Жизнь моя окончательно вышла из привычных берегов. Меня подхватили,понесли, закружили какие-то грозно-озорные водовороты. В веселой истранной круговерти мелькали школа, Галя, Нина, Илья. Днем я отвечал набесконечные вопросы членов комиссии, наговаривал на магнитную пленкусодержание своих сновидений, а по ночам спал в лабораториях, опутанныйдатчиками и проводами. В комиссию входил астроном Арам Суренович Вартанян, который был уверен,что главную ценность для науки представляют не мои сны, а информация,передаваемая с Янтарной планеты с помощью чередования периодов быстрогосна и интервалов между ними. Высокий, смуглый и слегка кокетливый, он все время повторял: - Меня не интересуют ваши сны, Юра. Это все разные там Четьи-Минеи ипрочие толкователи вещих сновидений. Это не наука. Очень мило, оченьромантично, очень красиво, но не нужно. Наука начинается с графика. Когдамне показали первые графики вашего сна, я понял, что это То. То, чегождешь всю жизнь, если ты ученый, а не ученый канцелярист. Тишайший и нежнейший Сенечка, биофизик лет тридцати, похожий на ИисусаХриста, если не считать земских очков в тонкой металлической оправе,окружал меня по ночам различными экранами, а однажды устроил мою постель вметаллической трубе, которую использовали в каком-то институте длянасыщения тканей больных кислородом. Два психолога ежедневно терзали меня своими вопросами и тестами, пока яне догадался стравить их друг с другом, и они начали спор, которыйпродолжался уже вторую неделю. Примерно через день появлялся председатель комиссии академик Петелин.Академик был маленький, седенький человечек, в котором постоянно бурлилачудовищная энергия. По-моему, никакой проблемы получения термоядернойэнергии не существует - существует проблема академика Петелина. Достаточноузнать, как в таком малом теле генерируется такое фантастическоеколичество энергии, и энергетическая проблема человечества была бы решенараз и навсегда. Как только мы слышали за дверью стук палки Павла Дмитриевича, мынепроизвольно начинали улыбаться. Павел Дмитриевич влетал в дверь иначинал кружиться по комнате. Казалось, он с трудом удерживается, чтобы невзлететь к потолку. Кружась, он успевал все осмотреть, все спросить, всевыслушать, все понять, все запомнить и все решить. У меня своя теория, почему Павел Дмитриевич сразу поверил в меня,принял результаты первых опытов Бориса Константиновича и согласился статьпредседателем специальной комиссии. У меня есть серьезные основанияподозревать, что старый волшебник тоже мыслит не совсем обычным образом.Сколько раз он смотрел мне в глаза и говорил, о чем я думаю. Не с такойточностью, конечно, как я, но попадание в цель бывало неизменным. Когда яспрашивал его об этом, он заливался мелким бесовским смешком и подмигивалмне. - Люди, - говорил он, - в сущности, довольно однообразные объекты, кудаоднообразнее, чем объекты, скажем, астрономические. А я - весьма старыйхрыч и неплохо изучил их. Вот ты сейчас, похоже, думаешь, что старый хрычкокетничает... - Павел Дмитриевич, как вы можете... - Ага, попал! Один ноль в пользу академии. Павел Дмитриевич хитро щурился и спрашивал: - Хотите, я открою вам секрет, как я сделал научную карьеру? - Хочу, Павел Дмитриевич. - Прежде всего я по натуре страшный лентяй и бездельник. Да-да, ЮрийМихайлович, я не шучу. Но сколько я себя помню, я всегда был человекомэнергичным. Энергия, помноженная на лень, дает, как правило, незаурядныерезультаты. Кроме того, я легко классифицируюсь. Чудак профессор,сумасброд. Это же тип. Клише. Стандарт. А в наш унифицированный век чтоможет быть лучше и приятнее, чем человеческое клише? Не надо думать, ктоон и что он, чем дышит и что носит за пазухой. Это как поздравительнаятелеграмма. Номер три - розочки. Номер семь - голубки на карнизе. Номердесять - чудак профессор. И все рады. Ага, Петелин? Да это же номердесять. - Павел Дмитриевич, вы меня разыгрываете. - Конечно, разыгрываю. Неужели я буду говорить с вами серьезно?Серьезно я говорю только со своими врагами. - А у вас есть враги? - Ученый, у которого нет врагов, не имеет права называться ученым. - И много их у вас? - Много, ох, как много! Знаете, что меня спасает? - Что? - Их количество. Враги опасны лишь в небольшом количестве. Когда ихстановится очень много, они обязательно начинают враждовать друг с другом.А враги твоих врагов - это уже почти друзья. - Академик лихо подмигнул мнеи добавил: - А потом вот эта палка! Ну его, думают мои враги, еще врежет,старый дурак. Академик снова раскатывал горох озорного смешка. И семейная моя жизнь тоже стала какой-то зыбкой и неопределенной. Галябыла той же и одновременно другой. То ли это объяснялось недавними нашимиразмолвками, то ли она никак не могла привыкнуть к мысли, что живет пододной крышей с космическим телепатом, - не знаю. Внешне отношения нашибыли вполне нормальными, но у меня все время было ощущение, что мы идем потонкому льду. То ли выдержит, то ли треснет. А когда подсознательно ждешьвсе время зловещего хруста, ты, естественно, напряжен. А напряженноесостояние никак не способствует благополучному плаванию семейного корабля. И с Ниной я продолжал видеться регулярно, так как она и БорисКонстантинович тоже входили в комиссию академика Петелина. По какому-томолчаливому соглашению мы избегали разговоров на личные темы, но порой мнеказалось, что это только этап в наших отношениях, железнодорожный перегон,на котором поезд идет без остановок. Но остановки будут, они впереди. Нина была такой же красивой, как и раньше, а может быть, даже стала ещекрасивей, и своим обостренным чутьем собаки, развалившейся на сене, яначал замечать пылкие взгляды элегантного Арама Суреновича в ее сторону. В школе, разумеется, ничего не знали о моих делах. Академик Петелин впервый же день, когда собралась комиссия, сказал, что во избежаниененужной шумихи, сенсаций, кривотолков принято решение пока сохранятьработу в тайне, и попросил нас соблюдать ее. Но поскольку мне почти каждый день нужно было куда-то бежать, я то идело вынужден был переносить свои уроки, отменять классные собрания иизбегать наиболее энергичных родителей. В один из дней наша директриса Вера Константиновна призвала меня к себев кабинет. - Садитесь, Юрий Михайлович, - кивнула она мне и приняласьперекладывать бумаги на столе с места на место. Я сел и вопросительно посмотрел на нее. - Юрий Михайлович, нам предстоит не совсем приятный разговор. Выдогадываетесь, о чем? Я вздохнул шумно и виновато. - Конечно, Вера Константиновна. И не только догадываюсь, я полностьюразделяю мысли и чувства, которые владеют вами. Суровое лицо директрисы, которого никогда не касалась никакаякосметика, начало медленно багроветь, и я подумал, что цвет этот оченьидет к ее седеющим волосам, туго стянутым в аскетический наробразовскийузел. - И вы еще позволяете себе... - начала было она. Но я ее прервал: - Я ничего не хочу позволять себе. Я сам прекрасно понимаю и вполнесогласен с вами, что Чернов очень изменился, причем в худшую сторону. Вера Константиновна достала из кармана носовой платок и трубновысморкалась. Звук был чистый и сильный. У нее не было никакого насморка,ей просто хотелось выиграть время. - И что же, вы с этим согласны? - Платок она не убрала, держала в рукенаготове, чтобы в случае необходимости снова выиграть время. - Я уже сказал вам, что полностью разделяю ваши мысли и чувства. У менясейчас просто в жизни трудный период... - Я на мгновение остановился,чтобы выбрать между несуществующей аспирантурой и несуществующимиболезнями, и выбрал аспирантуру. - Я поступаю в аспирантуру... - В очную? - Нет, в заочную. Вы представляете, какие это хлопоты, особенно дляучителя... Тонкие губы Веры Константиновны были по-прежнему неодобрительноподжаты. - Уверяю вас, мне самому неприятно, что я вынужден так манкироватьсвоими обязанностями. В ближайшее время я надеюсь освободиться... - Хорошо, Юрий Михайлович. Я подожду. Но, надеюсь, вы понимаете, чтодолго так продолжаться не может... Это случилось на перемене между первым и вторым уроками. Я сидел насвоем обычном месте между шкафом с математическими наглядными пособиями,ключ от которого был потерян еще предыдущими поколениями учителей, ивесьма развинченным невысоким скелетом, каждый год терявшим по несколькукостей. На шкафу, как раз на уровне моих глаз, был прибит овальныйинвентарный номерок. Семнадцать тридцать один. Я сосредоточенно смотрел наномер и думал, что более нелепых цифр не придумаешь. Ни на что их неразделишь, а перемножить их в уме я безуспешно пытался уже несколько лет. И вдруг что-то произошло в моей голове. Я услышал звук включенного, ноне настроенного на станцию приемника. Звук тишины, которая вот-вот должнапрорваться звуком. Но звука не было. Вместо него в этой гулкой тишине моейчерепной коробки начала копошиться какая-то мысль. Даже не мысль, амыслишка. Нечто крошечное, неясное, но беспокойное. Она все ворочалась,крутилась, не находя себе места, постепенно росла и крепла. Но к сознаниюеще не всплывала. Быть может, не обладай я опытом Янтарной планеты, я быне обратил внимания на свое состояние. Мало ли что у кого зреет в голове.От теории относительности до решения написать анонимку. Но я прислушивалсяк себе, как больной, ловящий малейшие симптомы. И мысль наконец оторваласьот дна подсознания и начала медленно подниматься к поверхности. Ипревратилась уже в нечто, что я знал и ощущал. А знал я, что на Земле есть еще кто-то, кто обладает такими жеспособностями, что и я, и кто связан той же нитью с Янтарной планетой, чтои я. Не спрашивайте меня, как я это знал. Я не смогу ответить на этотвопрос. Я знал. Я был уверен. Во мне не было ни малейшего сомнения. И знание это было приятно. Только в этот момент я осознал до конца,каким одиноким я был до сих пор. Один. Один среди миллиардов, выбранный У.Да, меня окружали люди, которые не отвернулись, поддержали, поверив вневероятное, но они полагались только на мои слова. А слова не моглипередать ни гармонии плавных янтарных холмов, которую слышишь, паря надними, ни полного растворения в братьях в Кольце Зова, ни мелодииЗавершения Узора, ни самого цвета Янтарной планеты. Слова были слишкомгрубым инструментом, не рассчитанным на незнакомый мир. И я был в пленуЯнтарной планеты, отгороженный от людей стеной пустых слов, которые япробовал и отбрасывал, убедившись в их слабости, тусклости, сухости. И вот теперь где-то на Земле объявилась живая душа, и мне не нужнобудет слов, чтобы разделить с ней счастье знакомства с народом У. Мнестало так хорошо, так радостно, что я тут же впервые в жизни перемножил вуме семнадцать и тридцать один - волшебные цифры с таинственногоинвентарного номерка. Пятьсот двадцать семь - какое прекрасное число! В кресле сидел математик Семен Александрович. Почему всегда в какие-тоочень важные для меня минуты взгляд мой обращается на нашего математика?Милый Семен Александрович, отнимите классный журнал от груди, и тогда свами тоже случится что-нибудь удивительное. Может быть, вам пронзит сердцестрела Амура, прикинувшегося нашим школьным скелетом без половины костей.Амур попадет в вас, и вы влюбитесь в нашу директрису Веру Константиновну.А она в вас. И вместо педагогического сурового пучка на голове сделаетсебе необыкновенную прическу. А вы придете в пестрой модной рубашке сшироким галстуком. Нет, это, к сожалению, была маловероятная картина. Не из-за Амура, нет.Амур - это просто. Но вот пучок Веры Константиновны - тут и трех Амуровбыло бы мало. И все-таки мне нестерпимо хотелось приобщить Семена Александровича ксчастью. Я подошел к нему. - Семен Александрович, - спросил я его, чувствуя себя посланцем судьбы,- хотите, я открою ваш шкаф с вашими усеченными пирамидами? Математик ушел в глубь кресла и выход из него забаррикадировал класснымжурналом с чернильной кляксой в правом верхнем углу. - Э... ключа у нас нет... - Может быть, закажем новый? Семен Александрович посмотрел на меня с испугом, будто я предложил емувзорвать школу и ограбить кассу взаимопомощи. Я подошел к шкафу. Синяя цветная бумага за стеклянными дверцами давновыгорела. Я взялся за ручку и несильно дернул. С печальным скрипом, скоторым рушатся легенды, дверца открылась. - Вот, Семен Александрович, - гордо и великодушно сказал я, - вамподарок. От нас двоих. Прозвенел звонок, но Семен Александрович не шел на урок. Мелкимишажками он бочком, по-крабьи, подходил к шкафу и вдруг коршуном бросился кнему. С блуждающей улыбкой тайного развратника он выхватывал из егопыльных глубин пирамиды и кубы, прямоугольники и параллелепипеды идрожащей рукой стирал с них густую школьную пыль. Девятый "А" я не слишком долюбливаю. Брезгливые снобы, делающие мнеодолжение уже своим присутствием. Но сегодня и они показались мне милыми. - Сегодня объявляется однодневный мораторий на двойки в честьвыдающегося события, только что происшедшего в нашей школе, - голосомЛевитана сказал я. - Какого? - заверещали девицы девятого "А", славящиеся своим сорочьимлюбопытством. - Был открыт шкаф с математическими пособиями. Девицы разочарованно хмыкнули. Конечно, они бы предпочли объявление опомолвке Веры Константиновны и Семена Александровича, но, увы, этого я импредложить не мог. Из школы я пошел домой пешком. Потеплело. Снег весь растаял, шелмельчайший дождь. Даже не дождь, а водяная пыль. И никуда она не шла, ависела в воздухе. Две малышки, пританцовывая, промчались мимо меня. Спортфельчиками на спине, с косичками, висящими из-под шапочек. А почему быи мне не пойти пританцовывающим шагом? Я зашел в булочную, купил наш дневной хлебный рацион, захватил изовощного магазина пакет картофеля и принялся разогревать себе обед. И вдруг снова гулкая тишина в голове. Ожидание, что я не один. И чтотот второй знает, что есть я. Неважно, знает ли он, кто я и где я, но онзнает, что я есть. Я в этом уверен так же, как и в том, что тот второйзнает о Янтарной планете. Уверен, знаю. Я посмотрел на часы. Уже четыре. В пять часов на комиссию должен былприйти Павел Дмитриевич. Я не стал мыть посуду и помчался в институт, где нам было выделено двекомнатки. - Павел Дмитриевич, - сказал я, когда он влетел в дверь ровно в пятьноль-ноль, - произошло еще одно событие. Все повернулись ко мне, а председатель комиссии вкусно облизнулся,словно предвкушая что-то интересное. - Что же, Юрий Михайлович? - Сегодня я узнал, что на Земле есть еще один человек, который, как ия, принимает сигналы с Янтарной планеты. - Где он? - Павел Дмитриевич сделал видимое усилие, чтобы не взлететьсо стула вверх. - Не знаю. - Откуда же вам известно о его существовании? - Я получил сигнал. Я просто понял, узнал, что такой человек есть. Есливас интересует, я могу даже точно назвать вам время. Так... Это произошлона перемене между первым и вторым уроком. Значит, было это примерно вдевять двадцать. - Какого рода сигнал? - спросил Арам Суренович и почему-то взглянул наНину, сидевшую у окна. - Не могу сказать вам точно. Такое ощущение... будто включили приемник,а на станцию не настроили. Тишина, которая таит в себе звук, так, что ли.Гулкая тишина. И какая-то копошащаяся мыслишка. Неясная. И сразу знание.Уверенность. - Четкая? - застенчиво спросил биофизик Сенечка. - Что четкая? Уверенность? Абсолютно. Как таблица умножения. - А что, кто, где? - спросил Павел Дмитриевич. - Ничего не знаю. Знаю только, что такой человек существует. Знаю, чтоэто человек. Знаю, что он знает обо мне. И все. - Ах, как было бы хорошо найти его! - вздохнул председатель комиссии. -Представляете, что бы это значило? Если и этот человек получает информациюв форме сновидений и если эта информация совпадает с информацией, которуюполучает Юрий Михайлович, это значит, что отпадают последние сомнения всуществовании такой информации. - Мы бы посмотрели тогда, как запищали бы скептики вроде Ногинцева, -мечтательно сказал Борис Константинович. - Ногинцев пищать не может, - сказал Павел Дмитриевич. - У него бас. - Пускай пищит басом, - предложил Арам Суренович и победно посмотрел наНину. - Мы смогли бы опубликовать свои работы, - стыдливо пробормоталбиофизик Сенечка и, чтобы не видеть собственного смущения, снял своиземские очки в металлической оправе. Почему я мысленно называл его очки земскими, объяснить не могу. Земскаяуправа, земский врач, врач Чехов. Не знаю. - Пока об этом не может быть и речи, - отрубил Павел Дмитриевич ипоставил точку, стукнув палкой об пол. Точка получилась мягкая, наконечникна палке был резиновый. - Не может быть и речи! Это было одним из условийпри организации комиссии, и я с ним полностью согласен. Вы представляете,какой шум начался бы? Нашего Юру разорвали бы на кусочки. А он нам поканужен целиком... Послушайте, а вот эти два сигнала - сигнал о том, чтоесть человек, знающий о Янтарной планете, и что этот человек знает о вашемсуществовании, - вы их получили одновременно? - Нет. Сначала я узнал о его существовании, а потом, уже около четырехчасов, когда я собирался выйти из дому, я получил второй сигнал. - Характер тот же, что и утром? - Вы имеете в виду субъективные ощущения? Да. - Будем надеяться, что Юра сможет уточнить информацию. Это было быпросто замечательно... - Ногинцев... - начал было Борис Константинович. Но Петелин оборвал его: - Что-то я не пойму, друзья мои, чем мы здесь заняты. Выяснением, неосуществился ли первый контакт с внеземной цивилизацией, или утираниемноса уважаемому Валерию Николаевичу Ногинцеву? - Одно не исключает другого, Павел Дмитриевич, - сказал Арам Суренович. - Вы правы, дорогой мой, - улыбнулся председатель комиссии. - Если вмалом великое найти нелегко, в великом малое, как правило, можнообнаружить без особого труда. Так, Борис Константинович? Карфаген долженбыть разрушен. Ногинцеву должен быть утерт нос? - Должен, - с яростной уверенностью мстителя кивнул БорисКонстантинович. - Ого, темперамент, однако, у вас! Не хотел бы я быть на месте вашегодиректора института и иметь такого сотрудника, как вы... Друзья мои, мнекажется, что сегодня Юрия Михайловича нужно отпустить с миром. Может быть,в спокойной обстановке он быстрее получит какую-нибудь дополнительнуюинформацию о своем коллеге... Ах, как было бы хорошо найти его! Вы толькоподумайте, что бы это дало нам! Прямо дух захватывает, а у меня, у старогохрыча, дух захватить нелегко, поверьте мне... Юрий Михайлович, есличто-нибудь прояснится, звоните мне тут же, в любое время суток. Почти две недели я ничего нового рассказать Павлу Дмитриевичу не мог. Водин прекрасный вечер в начале декабря Вася Жигалин зазвал нас поиграть впреферанс. Должен был прийти и Илья Плошкин. На столе уже лежал расчерченный листок с магическими цифрами в центре:пулька до пятидесяти, по одной копейке. Галю услали смотреть по телевизорувстречу по водному поло, а мы уселись за круглый стол. - Мужики, - вдруг сказала жена Васи, - а ведь Юрочка обдерет нас, каклипку. - Это почему ж? - спросил Илья. - Да потому, что он читает наши мысли. - Спасибо, мать, - растроганно сказал Вася, - а у меня и из головывыскочило. - Точно, - кивнул Илья. - Разденет. Он такой. Олигофрены - они хитрые. - Как хотите, - сказал я. - Я совсем забыл. Вы ж знаете, я начинаючитать мысли, только когда сосредоточусь. - Ну конечно. А я вот прошлый раз сосредоточилась, и мне впаяли четыревзятки на мизере. - Ты, мать, лучше не сосредотачивайся, - ласково сказал Вася, - это кдобру не приводит. Валентина густо кашлянула, повела могучими плечами, и Вася сразу сжалсяи затих. - Ладно, - сказал я, - не хотите - не надо. Буду нести свой тяжкийкрест. Играйте, выигрывайте, проигрывайте свои имения, погружайтесь впучину разврата, а мы с Галей поехали домой. - Нет, вы с Галей не поедете домой. Галя будет смотреть, как топят другдруга "Спартак" и "Динамо", а ты спокойненько, не спеша приготовишь ужин. - А полы натереть не нужно? - деловито спросил я. - Или отциклевать? Яиз тимуровской команды... И в этот момент я услышал уже знакомую мне гулкую, набухшую еще неродившимися звуками тишину. Я замер и закрыл глаза. - Юрка, - услышал я голос Ильи, - тебе плохо? Скрипнул отодвигаемый стул. Я махнул рукой: - Не обращайте на меня внимания. Все в порядке. Просто устал. - Честно? - басом спросила Валентина. - Честно, Валюша, не беспокойся. Я снова закрыл глаза. Тишина все нарастала и нарастала. Она гудела вомне, заполняла меня всего, но никак не могла вылиться в слово, в образ, вмысль, в знание. - Пика, - сказал Илья. - Пас, - вздохнула Валентина. - Трефы, - сказал Вася. - Трефы мои. - Тогда бубны. Не торгуйся, Илья. Это не в твоей широкой натуре. - Уговорил. Бери. - Бубны. Элементарные, - неуверенно сказал Вася. - Кто играет шесть бубен, тот бывает убиен, - назидательно сказал Илья. - Джамбул, - сказал Вася. - Певец векового карточного фольклора. - Певец говорит "вист", - ехидно сказал Илья. - Тоже, - сказала Валентина. А тишина во мне все зрела и зрела и никак не могла разродиться. И ясидел тихо, терпеливо, как наседка. Я и был наседкой. - Похоже, сударь, что вы без одной, - сухо сказал Илья. - Боже, сколько в этом человеке злорадства, низкой корысти и стремленияунизить ближнего! - плачущим голосом сказал Вася. - Ах, Вася, если бы ты так писал, как говоришь, тебе бы цены не было, -задумчиво сказал Илья. - Сколько блеска, огня, любви к себе - и все из-заодной недобранной взятки. Какой же шедевр ты создашь, если сядешь насемерной без трех? - Не пугай его на ночь глядя, - пророкотала Валентина, - а то он станетзаикой. Я пас. Тебе что-нибудь дать. Юрка? - Спасибо, я тоже пас. Все нормально. И вдруг в голове у меня зажглась фраза. Коротенькая английская фраза: "Спасибо, мисс Каррадос". И гулкая тишинав моей голове исчезла, погасла, словно приемник выключили. Мисс Каррадос. Что такое мисс Каррадос? Кто такая мисс Каррадос?Связана ли она как-то с моим двойником, к которому, как и ко мне,протянулась с Янтарной планеты тонкая ниточка сновидений? Тишина и ощущение ожидания были теми же, что и тогда в школе, когда ясидел между шкафом и скелетом. Но на этот раз я прочел фразу. Именнопрочел. А может быть, все это мне только почудилось? Ночью впервые за долгое время я видел вполне земной сон. Мне снилсякакой-то заграничный город. Я хотел догадаться, что это за город, нопочему-то не мог никого спросить. Я шел по небольшой улочке и слышал английскую речь, но понять, о чемговорят, не мог. И не потому, что не понимал слова и фразы, а потому, чтоони сливались. И я все старался расслышать, что же все-таки говорятпрохожие, и не мог. Я напрягался, вытягивал шею - и не мог разобратьничего. Улочка, по которой я шел, была застроена одно- и двухэтажными домиками.На одном из более крупных зданий была вывеска. Я знал, что мне ееобязательно нужно рассмотреть, но почему-то не мог подойти поближе. Какбудто на вывеске, небольшой медной табличке, было слово "банк". Да,"четыре буквы: "Банк". Очень похоже на "банк". А вот какой банк... Я дажемог пересчитать буквы. Их было семь, и первая... первая была очень похожана букву "к" в слове "банк". И больше я ничего не мог понять. Я проснулся с ощущением, что не сумелсделать то, что должен был. Я лежал в темноте, и незнакомая улочка,которую я только что видел, снова проплывала у меня перед глазами. Нет,это был не простой сон. Яркость картины, насыщенность деталями были такимиже, как и янтарные сны. Но это была Земля. Люди говорили по-английски, ябыл в этом абсолютно уверен. Эх, если бы я мог прочитать название банка!.. Павел Дмитриевич пришел в неописуемое волнение, когда я позвонил емуутром. Голос его дрожал от возбуждения. - Приезжайте к десяти, - сказал он. - Павел Дмитриевич, - взмолился я, - меня выгонят из школы! Меня ужевызывала директриса. - Я возьму вас в свой институт. Старшим лаборантом. - Спасибо, Павел Дмитриевич. Меня уже звали лаборантом, сторожем изавхозом. Но я хочу преподавать английский язык. Или в крайнем случаециклевать полы. - Вы будете циклевать полы в моем институте. Вам их хватит на всюжизнь. А вообще-то... Знаете что, так, пожалуй, даже будет лучше. Банк.Кто все знает за заграничные банки, как когда-то говорили в Одессе?Финансисты. Это мысль. Четыре часа. Я пришел без десяти четыре, а без двух минут четыре в комнату ворвалсяПавел Дмитриевич, погоняя перед собой вальяжного молодого мужчину сэлегантным плоским чемоданчиком в руках. На пухлом, гладком лице егозастыло изумление. - Это товарищ Рыженков, - сказал Павел Дмитриевич. - Я выкрал его прямос работы. Выкраденный Рыженков виновато улыбнулся. Должно быть, он не привыкиметь дело с людьми типа Павла Дмитриевича. - Товарищ Рыженков постарается помочь нам в определении национальнойпринадлежности банка, который видел Юрий Михайлович. Товарищ Рыженков вытащил сигареты и вопросительно посмотрел на ПавлаДмитриевича. - Никаких сигарет, дорогой... как вас прикажете величать, а то "товарищРыженков" слишком официально. - Никита Алексеевич. - Так вот, дорогой Никита Алексеевич, спрячьте ваши сигареты. Куритьбудете, когда определите банк. И чем быстрее определите, тем быстреезакурите. Такой стимул вас устроит? Наполеон, как известно, запрещал своимпомощникам ходить в уборную, пока они не управятся. Я не Наполеон изаменил туалет табаком. Специалист по банкам несмело улыбнулся. Он никак не мог понять, куда онпопал и что от него хотят. Он спрятал сигареты в карман и сплел передсобой пальцы рук, изображая готовность и внимание. Руки у него были такиеже чистые и пухлые, что и лицо. И обручальное граненое кольцо тоже былоновенькое и блестящее. - Ну-с, начнем, друзья мои. Никита Алексеевич, вы эксперт. Беритебразды правления в свои руки. Задавайте вопросы. Юрий Михайлович опишетвам все, что смог увидеть. Эксперт слегка развел руками. Жест извинения. - Ну что ж, начнем, как говорится, с самого начала. Юрий Михайлович, окакой стране идет речь? - Это-то мы как раз и пытаемся выяснить, - сказал Павел Дмитриевич. - Простите... гм... - На лице специалиста по банкам появилосьудивленное выражение. - Я понял, что... Юрий Михайлович видел какой-тобанк... - Совершенно верно, - сказал Павел Дмитриевич, сердито пристукнул пополу палкой и нетерпеливо задергался на своем стуле - вот-вот взлетит. - Явам об этом уже говорил. - Я понимаю, я понимаю, - торопливо кивнул Никита Алексеевич, и быловидно, что он привык бывать на совещаниях, где лучше всего былосоглашаться со всем. - Прежде всего, речь идет о стране, в которой говорят по-английски, -сказал я. (Никита Алексеевич что-то записал в такой же аккуратной и пухлойкнижечке, как весь он.) - Я видел медную табличку. Слово "банк" я смограссмотреть, а вот само название... - Вы входили в банк? - Юрий Михайлович... гм... не совсем был там, - сказал ПавелДмитриевич. - Я думаю, не в этом дело, и мы не будем этим заниматься. - Я понимаю, понимаю, - закивал эксперт. Удивительное дело: как толькоон окончательно потерял всякое представление, что происходит, онуспокоился, и на розовом его личике появилось деловое, будничноевыражение. - Само слово "банк" было написано по-английски? Вы знаетеанглийский? - Да. Безусловно по-английски. "Би-эй-эн-кей". - А сколько слов до или после слова "банк"? - Одно слово. - Одно? Без артикля в самом начале? - Без. Я насчитал в нем семь букв. Так, по крайней мере, мнепоказалось. - Понимаю, понимаю. Английский язык. Семь букв... - Никита Алексеевичзакрыл глаза, губы его что-то беззвучно шептали. - Я не уверен на сто процентов, - сказал я, - но мне показалось, чтопервая буква первого слова похожа на последнюю букву слова "банк". То естьанглийское "кей". Теперь, когда мы заговорили об этом, мне даже кажется, японимаю, почему обратил внимание именно на букву "кей". - Почему же? - спросил эксперт. - У нее в обоих случаях была очень высокая вертикальная палочка. - Понимаю, понимаю, - кивнул эксперт, полез в карман и вытащилсигареты. - Мы же договорились, молодой человек! - сердито сказал ПавелДмитриевич. - Да, да, конечно, - поспешно согласился Никита Алексеевич, но сигаретыне убрал и даже вытащил из пачки сигарету, выбив ее элегантным щелчком. -Киферс. Банк Киферс. Средний провинциальный банк в Шервуде. Капитал напервое января прошлого года составлял двести двенадцать миллионов. Сорокдва отделения. Президент Джеймс Перси Аллейн. - Шервуд? - переспросил Павел Дмитриевич. - Шервуд, - кивнул Никита Алексеевич. - Вы разрешите? - Что? - Курить? - А, конечно... А вы в этом уверены? На пухлом лице эксперта промелькнула едва заметная улыбкапревосходства. - Вполне. - В слове "Киферс" шесть букв, а не семь... Хотя, может быть, после"кей" идут две буквы, "дабл и"? - Совершенно верно. Павел Дмитриевич взлетел со своего места, пожал руку эксперту ивыпроводил его из комнаты. - А знаете, Юрий Михайлович, я даже рад, что ваша мисс Каррадос живет вШервуде. Там есть коллега, с которым у меня недурные отношения. Я был унего дважды. В прошлом году он приезжал в Москву. Старик чудаковат, ночестен и услужлив. Гм... Конечно, просьба моя должна будет показаться емубезумной. Узнать, не проводят ли в Шервуде эксперименты с некой миссКаррадос по установлению контактов с внеземной цивилизацией. Гм!.. Но, сдругой стороны, если действительно такие эксперименты проводят, без негоне обойтись. Он такой... - А если мисс Каррадос действительно существует, но никаких опытовникто с ней не проводит? - спросил я испуганно. Я поймал себя на том, чтоуже начинаю волноваться за судьбу мисс Каррадос. - Тогда старик Хамберт ответит мне, что я рехнулся. - А сколько лет вашему Хамберту? - Он всем говорит, что семьдесят четыре, но, по-моему, ему сильно завосемьдесят. Сильно. Сумасшедший старик, но дело с ним иметь одноудовольствие. Через три недели, когда я начал уже потихоньку забывать о мисс Каррадоси банке Киферс, во время урока дверь класса приоткрылась, и в щель нарасстоянии метра от пола просунулась совсем детская мордочка. - Простите, - пропищала мордочка, - вы Юрий Михайлович? - Я, прелестное дитя. А ты кто? - Я Штыканов Сережа. Вера Константиновна велела вам срочно прийти к нейв кабинет. Мордочка исчезла, а я посмотрел на ребят: - Ребята, чтоб без шума. Идет? - Идет, Юрий Михайлович! - довольно загалдели ребята. - Только вы неторопитесь... - Здравствуйте, Вера Константиновна, - сказал я, входя к ней в кабинет. - Добрый день, - сурово сказала она. - Садитесь и пишите. - Уже? - Что - уже? - Заявление об уходе? - Не понимаю ваших шуток, Юрий Михайлович. Садитесь и напишитезаявление о том, что просите отпуск на месяц без сохранения заработнойплаты. - Я? - Вы. - А зачем? - А вы ничего не знаете? - Нет. - Действительно не знаете? - Нет. - Мне позвонил академик Петелин и сказал, чтобы вам срочно оформилиотпуск на месяц за свой счет и дали характеристику для выезда за границу. - Мне? - Вам. Я решила, что все это глупые шутки. Чтобы академик Петелинзвонил к нам в школу... Я извинилась на всякий случай и сказала, что наосновании только телефонного звонка не могу, и так далее. Этот человекначал кричать и бросил трубку. Через пятнадцать минут позвонили из районе.Сама Клавдия Васильевна. И повторила просьбу насчет вашего отпуска. Апотом из райкома. Насчет характеристики. Чтоб сегодня же привезли им. Я,конечно, сказала, что не возражаю... Но в середине учебного года... - Клянусь, Вера Константиновна, это не моя инициатива. Я, конечно,догадываюсь, о чем идет речь, но я и думать не мог... Вера Константиновна посмотрела на меня неодобрительно, но с уважением. - А что все это значит? - спросила она. - Да так... Гм... Ну как вам сказать... Понимаете, просто подвернуласьтуристская поездка... - И поэтому звонят из райкома, чтобы мы сегодня же привезли им вашухарактеристику? Юрий Михайлович, может быть, кое-кто в школе считает менячеловеком несовременным, - Вера Константиновна обиженно поджала губы, - ноя не настолько глупа, чтобы ничего не понимать. Что же делать, поезжайте ипостарайтесь не уронить честь нашей школы. - Постараюсь! - сказал я пылко. - Честное слово! Повинуясь какому-то импульсу, я взял руку Веры Константиновны в свою,нагнулся и поцеловал. Она посмотрела на меня безумным взглядом. Она было открыла рот, чтобычто-то сказать, но тут же снова закрыла его. Веселый сумасшедший вихрь подхватил меня. Я ничего не боялся. Все быловозможно. - Вера Константиновна, - пропел я, - я люблю вас, потому что вызамечательная женщина. Когда я, пританцовывая, выпархивал из ее кабинета, я заметил, чтодиректриса изо всех сил трет себе ладонью лоб. Я позвонил Павлу Дмитриевичу, и, когда он ответил, трубка ударила менятоком - так он был заряжен. - Немедленно! - кричал он. - Все документы мне! - Какие документы? - Приезжайте, заполните все на месте. Мы летим послезавтра. Досвидания, мне некогда! Мы летим послезавтра, мы летим послезавтра, мы летим послезавтра,повторял я, как пластинка со сбитой бороздкой. Мы летим послезавтра. На мгновение мне стало стыдно. Я сяду в самолет, изображая на своемлице равнодушие много повидавшего путешественника, а Галя останется здесь.И Нина останется здесь. И Илья, и Вася, и Валентина. И Вера Константиновнаостанется в своем кабинете со спортивными трофеями за стеклами шкафов. ИСемен Александрович. Хотя Семен Александрович сейчас все равно не смог бырасстаться с только что открытым шкафом... Я позвонил Нине. Да, конечно, она знает. Да, конечно, она желает намуспеха. - Нина, - сказал я, - в шесть часов у выхода. Можно, я вас подожду? - Нет, Юра, не нужно. - Почему? - Не нужно. - Но почему? Я хочу попрощаться с вами. - Не нужно, милый Юрочка. Вы очень хороший человек, и вы будетечувствовать себя неловко, потому что уезжаете, а я остаюсь. Потому что выпереполнены предстоящей поездкой, а я в вашем представлении остаюсь впечали и одиночестве. И, наконец, вам будет неудобно, потому что вычувствуете какие-то несуществующие обязательства по отношению ко мне. -Нина вдруг рассмеялась. - Я права? Вот видите, а то только вы читаете моимысли. - Нина, я... - Не нужно, Юрочка. Вы милый, а поэтому молчите. И всего вамнаилучшего. Я помчался в институт к Павлу Дмитриевичу. Самого его не было, ностепенная секретарша удивительно домашнего вида достала из стола папочку ипротянула ее мне: - Павел Дмитриевич просил, чтобы вы все заполнили. Садитесь вот здесь. Только я успел написать свой год рождения, как вихрем влетел ПавелДмитриевич. Седые его волосы стояли дыбом. Мелкие предметы кружилисьвокруг него. Он втянул меня в свой кабинет. - Старик Хамберт нашел-таки мне мисс Каррадос. Ему это было нетрудно.Он сам принимает участие в опытах с ней. Финансирует фонд Каира. И у нихрешено пока не сообщать ни слова. Хамберт нисколько, оказывается, не былудивлен. Мисс Каррадос тоже знала о вашем существовании. - А почему мы едем туда, а не они к нам? - Потому что мисс Каррадос наотрез отказалась. У нее тяжело больнамать. Поэтому они пригласили нас. Вот уже билеты. - Павел Дмитриевичвытащил из кармана две длинненькие книжечки с красным флажком Аэрофлота. -Никто не мог бы добиться разрешения на нашу поездку за такой срок. Толькостарик Петелин. Каково, а? - Павел Дмитриевич нескромно засмеялся. -Всесоюзный рекорд! И знаете, Юра, почему люди идут мне навстречу? Незнаете? Я открою вам свой профессиональный секрет. Я требую настольконевозможные вещи, что люди просто поражаются. Поражаются и в состояниитранса делают. Вы представляете, что значит получить за три дня всеразрешения, документы и даже визы в шервудском посольстве? А, то-то.Чиновник в посольстве настолько был изумлен, что раз пять переспросилменя, когда мы едем. "Да, - говорит он, - наши страны, конечно,сотрудничают, у нас много совместных научных программ, но чтобы оформитьвизы за трое суток - это неслыханно". - "Ладно, - сказал я ему, - так ибыть. Я согласен не на трое суток, а на двое. И учтите, - говорю я ему, -что вы становитесь на пути научных контактов, и мистер Хамберт, и фондКапра, и вся шервудская наука, не говоря уж о нашей, вам не простят, и выникогда не будете избраны почетным академиком за заслуги в областибыстрого оформления виз ученым". И знаете, Юра, за сколько негодяй оформилвизы? За сутки. А сейчас не мешайте, у меня тысяча дел. - Я вам не мешаю, Павел Дмитриевич, это вы учили меня, как жить вообщеи добывать визы в шервудском посольстве в частности. - Юрий Михайлович, - строго сказал Петелин, - в моем возрасте труднопереучиваться, а поэтому приходится всегда считать себя правым. Этоудобнее, дорогой мой. - Вы меня развращаете, Павел Дмитриевич, - совершенно серьезно сказаля, продолжая играть роль бесстрашного и наивного правдолюбца, - вы учитеменя цинизму. - Ах, Юра, Юра... Ваше счастье, что ваши друзья с Янтарной планетывыбрали почему-то именно вас. А то сколько есть молодых и не очень молодыхлюдей, которые не спорят со старыми академиками, а соглашаются сразу,всегда и во всем. - Я постараюсь, - сказал я и виновато повесил голову. - То-то же. А сейчас выматывайтесь, мой юный друг, и не мешайте мне. Наэтот раз я не шучу. - Жена, - сказал я Гале, как только она вошла в квартиру, - я долженпокинуть тебя. Послезавтра я улетаю. - Ну-ну. Хлеб купил или мне сходить? - Я серьезно. Послезавтра я улетаю с академиком Петелиным в Шервуд. Галя замерла на мгновение. Она наполовину сняла пальто, и оно висело унее на одном плече. Обрадуется или обидится, почему не она? - Ты шутишь? - Нет. Честно. Прыжком в длину с места Галя бросилась мне на шею. Пальто, развеваясь,полетело за ней вдогонку. Поцелуй с разгона был стремителен и точен. Онапопала мне прямо в нос. - Юрка, правда? - А ты все говорила, что я тюфяк и не умею устраиваться. Кто завел блатна Янтарной планете? Юрий Михайлович Чернов. Всех обошел. Тихий-тихий, акак до дела - пожалуйста, вот он я. - И ты прямо полетишь в Шервуд? - А как ты хотела, - важно сказал я, - через Сокольники? - Ой, Юраня, это же... это же... - Конечно, это же. - А что привезешь? Пончо, ярко-синее... Замшевый брючный костюм... - Пончо, а может быть, и ранчо. - Ты все смеешься. - Это я от серьезности. Смех - это признание подлинной серьезности. - Не болтай. Юрка... Как я за тебя рада, дурачок ты мой!.. Маленькая глупая Люша, подумал я, как я мог только подумать, что смогужить без тебя. - Люш, я понимаю, как тебе захочется завтра же начать так небрежнобросить между делом в институте: "Мой Юрка обещал привезти мне из Шервудапончо. Знаете, девки, на Западе сейчас женщины просто помешаны на пончо.Практически не вылезают из него. Даже ночью". Так вот, к сожалению, тебепридется пока обождать с балладой о пончо. - Почему? - Потому что в Шервуде, как и у нас, решено пока не разглашать опыты. Иедем мы с Петелиным по частному приглашению профессора Хамберта. Петелин -в качестве Петелина, я - в качестве его переводчика. В глубине души я все-таки не верил, что мы летим. Не верил даже тогда,когда мы ехали с Галей в Шереметьево. Не верил, когда увидели наЛенинградском шоссе огромный указатель "Шереметьево-1", не верил, когда надороге замелькали рекламные щиты Внешторга, не верил, когда наше таксиостановилось около длиннющей машины с дипломатическим номером, из которойвылезла сказочной красоты негритянка в расшитой дубленке. И только в самом аэропорту я начал подозревать, что, может быть, всеэто реальность, а не фантазии. Петелина еще не было, и мы стояли около газетного киоска и молчали,потому что говорить нам не хотелось. Смуглая женщина вела за собой целый выводок смуглых ребятишек. Они шлиза ней, как гусята, торопливо переваливаясь на коротких ножках. Последний,самый маленький, тащил на веревочке зеленого крокодила на колесиках.Крокодил, чем-то неуловимо напоминавший крокодила Гену, то и делопереворачивался на спину, и мне стало жалко его. Молодая красивая женщина держала на руках одетую в шубку девочку,наклоняя ее к дипломатического вида мужчине, по всей видимости отцу.Девочка, однако, дипломата целовать не хотела, а порывалась броситься заподнявшим вверх колесики крокодилом. Напротив нас стояла группка наших спортсменов. Все были молоды,загорелы - наверное, прямо со сборов где-нибудь в Сухуми, - все водинаковых синих пальто и все смеялись. Наверное, рассказывали анекдоты. Я вдруг почувствовал себя старым, мудрым и печальным. Впрочем, печальмоя была легка и тут же упорхнула, потому что, напомнил я себе, мы летим сПавлом Дмитриевичем в Шервуд и потому что мимо нас шли две стюардессынеземной элегантности и красоты и несли с собой обещание новых стран иновых впечатлений. - Юрка, - сказала Галя, - если ты будешь так смотреть на всех красивыхженщин, ты заставишь плакать маленьких детей. - Почему? - Потому что у тебя отваливается челюсть и ты становишься похож напаралитика. - Ладно, - сказал я со вздохом. - Не буду. - Что не будешь? Смотреть? - Нет, открывать рот. А вот и Павел Дмитриевич. Петелин стремительно надвигался на нас в сопровождении молодой женщиныи мужчины лет сорока шоферского обличья. - Неужели это жена? - успела шепнуть Галя. - По-моему, жена и шофер. Мы начали здороваться, и Павел Дмитриевич сказал: - Знакомьтесь. Это моя внучка Леночка, а это ее папа, и, стало быть,мой сын Владимир Павлович. В этот момент страстный женский голос, усиленный динамиками, интимнопрошептал на весь зал, что начинается регистрация пассажиров, вылетающих вШервуд. Это было удивительно. И время вылета совпадало с тем, что былоуказано в наших аэрофлотовских билетах в виде книжечек, и номер рейса.Мираж не исчезал. Динамики прошептали все тот же призыв, теперь ужепо-английски, и поблагодарили в конце с таким призывом в голосе, чточелюсть моя снова отвалилась бы, если бы не жена рядом со мной. Мы попрощались легко и весело, как подобает старым путешественникам,слегка усталым глобтротерам, исколесившим, излетавшим и истоптавшим весьземной шар. Рио-де-Жанейро? Что вы, разве это интересно? Вот на прошлойнеделе в Дар-эс-Саламе я... Молоденький пограничник, пахнувший одеколоном, внимательно рассмотрелнаши паспорта, потом улыбнулся и открыл турникет. Ветер дальних странствийуже гудел в моей голове, и она, моя бедная голова, кружилась оттого, что янапускал на себя серьезный и небрежный вид. Если б они только знали, что ялечу за границу в первый раз в жизни и мне хочется визжать от возбужденияи теленком носиться по залу ожидания! Мое место в огромном вблизи "Иле" оказалось у самого окна, и я сновапоблагодарил судьбу, потому что я люблю смотреть из окошка самолета. Мывзлетели, и белые облака внизу казались такими плотными, такими похожимина огромную заснеженную равнину, что я начал искать глазами лыжников. Неможет быть, чтобы в такой погожий день, по такому свежему снежку,вобравшему в себя розоватость от зимнего солнца, не тянулись цепочкилыжников. Но лыжников не было. Над вытянутым овальным окошком я заметил какую-то ручку и слегка нажална нее. Опустилась синяя пластмассовая шторка, и снежная долина под намиокрасилась в густо-голубой цвет. Погасли транспаранты с вечным призывом не курить и застегнуть привязныеремни, Павел Дмитриевич вытащил из кармана сигареты и предложил мне одну. Я посмотрел на часы. Одиннадцать часов утра. Уже началась переменапосле третьего урока. Мария Константиновна смотрит в одну из своихкрохотных записных книжечек и зоркими глазами профорга высматриваетзлостных неплательщиков профвзносов. Семен Александрович не спускаетвзгляда с обретенных сокровищ открытого мной шкафа. А кто же, интересно,сидит на моем месте рядом с нашим милым старым скелетом? И кто пытаетсяперемножить в уме цифры на старом добром инвентарном номерке? Исправляется ли Раечка с моими головорезами? И не отвергнет ли АллаВладимирова дружбу проснувшегося Сергея Антошина? Я, должно быть, вздохнул так озабоченно, что Павел Дмитриевич бросил наменя участливый взгляд и спросил: - Что, Юрий Михайлович, так тяжко вздыхаете? Устали от жизни? - Нет... - И зря. Надо устать от жизни смолоду, а потом уже отдыхать. Вот я,например... Я засмеялся. - Что вы смеетесь? - Это вы-то отдыхаете? - А почему нет? - обиженно спросил Павел Дмитриевич. - Вот сейчас,например... - Сейчас вы привязаны к креслу... По-моему, это единственный способудержать вас на месте. - Смотрите, Юрий Михайлович, я ведь могу и не взять вас старшимлаборантом. Почтительности в вас мало. - А я из школы уходить не собираюсь. - Как же вас там терпят? Учителя тем более должны быть почтительны кначальству. - С трудом, наверное... Павел Дмитриевич задумчиво поцикал сквозь зубы и сказал: - Юра, а почему все-таки вы мне так нравитесь? Это жепротивоестественно. Вы недостаточно почтительны, спорите, дерзки,независимы в суждениях и из-за вас происходит одно из крупнейших событий вжизни человечества. А у меня в институте столько молодых людей, которыетак прекрасно почтительны, с таким искренним жаром уверяют меня, что явсегда прав, и суждения которых всегда странным образом совпадают с моими. Я захихикал, и Петелин сказал: - Вот видите, и смех у вас несолидный. И дым вы выпускаете кольцами, ая не могу. Всю жизнь пытался научиться - и не смог. Может быть, я иакадемиком стал, чтобы хоть как-то компенсировать этот недостаток. А увас, поглядите, какие кольца. Изумительные, первосортные, в экспортномисполнении. Мне захотелось утешить старика: - Павел Дмитриевич, вы не огорчайтесь. У меня тоже есть недостатки.Один мой близкий друг твердо установил, что я олигофрен. - Олигофрен - это слишком общее понятие. - Павел Дмитриевич с интересомпосмотрел на меня. - А точнее диагноз он не поставил? - Поставил. Он нашел у меня симптомы идиотии, общей дементности,дебильности и имбецильности. - Очень интересно. А кто ваш друг по профессии? - Вообще-то он филолог, но работает в области обмена техническойинформации. - Передайте ему, что у него прекрасный глаз. Павел Дмитриевич подмигнул мне и засмеялся. Удивительное дело, подумаля, почему судьба посылает мне таких замечательных людей? Чем я заслужилэто? Не успел я найти ответ на этот вопрос, как вдруг услышал в себе ужеставшую для меня привычной гулкую тишину. Но на этот раз тишина не росла ине набухала медленно, как почка. Почти сразу она лопнула, схлынула,оставив мне сознание, что этой девушки, мисс Каррадос, нет в живых. Моймозг еще не мог переварить это знание, а сердце уже сжалось и в грудимгновенно образовалась холодная, сосущая пустота. Ее не было в живых. Я это знал точно. В горле набряк комок и принялсястремительно расти. Я никогда не видел ее, и тем не менее горе мое былоостро и больно кололо, сжимало сердце. Должно быть, Павел Дмитриевич задремал, потому что, когда я коснулсяего руки, он вздрогнул. - Павел Дмитриевич, - прошептал я торопливо, чтобы ком не заткнул мнегорло, - ее нет в живых. - Кого? - круто повернулся он ко мне, но глаза его уже знали. - Каррадос. - Точно? - Да. - Когда это случилось? - Не знаю. Я почувствовал это только сейчас. Павел Дмитриевич несколько раз качнул головой, откинулся на спинкукресла и пробормотал: - Да... Он сразу постарел на моих глазах, и белый задорный хохолок на егоголове поник. - Значит, наша поездка бессмысленна? - спросил я. Детская привычка задавать взрослым вопросы, на которые заранее знаешьответы. Детская привычка ждать от взрослых чуда. Чуда быть не могло. Каррадос не было, и поездка наша, еще не начавшись,потеряла всякий смысл. Павел Дмитриевич говорил что-то о том, что все равно осталиськакие-нибудь материалы, а я думал о незнакомой мне девушке. Почему-то япредставлял ее похожей на Нину. С такими же огромными серыми глазами, сослабой, неуловимой улыбкой на губах. Бедная, незнакомая мисс Каррадос...Это же аб