От цивилизации — к технологии 9 страница

Воля к власти индивида-атома над целостным и универсальным миром — основной мотив дискурса о целях и задачах научно-технического прогресса. Массированное технологическое насилие над миром естественных феноменов — чуть ли не единственное средство восхождения телесного субъекта на олимп власти. Иерархический Человек становится основным объектом информационно-технологического насилия со стороны мономорфного и вожделеющего индивида. Отнюдь не случайно идеология выживания возникла именно в эпоху, когда усилиями сверхтехнологического насилия мир оказался на грани гибели. Эта идеология исходит из приоритетности искусственной жизни над жизнью естественной, которой человек должен поступиться во имя общемирового прогресса. «Техническая рациональность — есть сегодня рациональность самой власти. Она есть принудительная сила отчуждения от себя обществ»84. Не возрождение Жизни в Духе, а выживание в падшем мире становится непосредственной экзистенциальной целью современного человечества, пытающегося хоть на время замедлить надвигающуюся катастрофу жизни и ничего не предпринимающего для последовательного возвращения к сакральным первоосновам Бытия, т.е. для реализации единственного проекта, который в состоянии вернуть человеку утраченные смыслы существования. Ведь вся трагедия человеческой жизни заключается не в отсутствии достойных условий его внешнего существования, а в отсутствии достоинства в самом человеке. О какой достойной его жизни может идти речь, если человек своим перманентным грехопадением почти исчерпал это свое главное атрибутивное свойство?

С технологического осевого времени насилие над последними очагами сопротивления процессу девитализации жизни становится столь привычным, что мало у кого вызывает особые возражения, лишь бы это насилие компенсировалось новыми, более острыми наслаждениями, а «потребительская корзина» наполнялась все более изысканными яствами. Вряд ли, например, значительную долю современного человечества составляют люди, предпочитающие чистую экологию сложившимся стандартам потребления, тем более если речь идет об экологии духа, культуры или уникального социального опыта жизни, которые составляют содержание подлинно достойной жизни и которые неведомы им с момента их рождения. Многое из того, что было ценностью для предшествующих поколений, давно уже вытеснено из самосознания современной генерации людей теми благами, которые бесперебойно сходят с технологического конвейера. Да и насилие оказывается столь мягким, что особо и не фиксируется самосознанием — ведь если оно не достигает пределов совести, то особых мук и угрызений человек не в состоянии испытывать. Страданий нет и быть не может там, где отсутствует со -страдание. Совесть, превратившаяся из совместной вести во внешний интериоризованный контроль, становится хорошим внутренним проводником внешнего насилия. Эта нечувствительность к боли, характерная для насилуемой технологией человеческой природы, объясняется прежде всего тем, что современный человек давно утратил в себе многое из того вне- и надприродного, которое содержалось в ценностной душе и сакральном духе, а потому он и не в состоянии переживать подлинную трагедию Мира. «Мы можем, в крайнем случае, отказаться от охоты на бабочек, — пишет Ф.И. Гиренок, — но мы не можем отказаться от самих себя, ибо сами мы возникаем лишь после "замещения". Для того, чтобы явилось что-то человеческое, нам нужен уже не только покоренный Енисей, но и покоренный космос. Цивилизованный человек существует замещенными содержаниями. Но у этого существования нет мудрости, оно не знает, где нужно остановиться»85. Технология есть тот лифт, по которому хаос все более поднимается вверх по иерархии человеческого бытия. В этом-то и состоит вся трагедия несчастного сознания: упорядочивая структуры хаоса, посредством которых вытесняется гармония жизни, оно тем самым все более превращается в замещенное сознание — в иррациональное Иное. Несчастное сознание обеспечивает своими ничтожными суждениями человеческое ничтожество, вознамерившееся предать суду все то, что препятствует реализации воли к власти. Отнюдь не «сон разума порождает чудовищ», а чудовища опираются на «суд разума», чтобы своим иррациональным ничтожеством замещать сакральное тождество жизни.

Технологический Молох становится Кумиром телесного субъекта, субъективированная телесность начинает поклоняться лишь объективированной телесности. «Современная рационализация и технизация, — писал Н. Бердяев, — находятся во власти подсознательных и иррациональных инстинктов, инстинктов насилия и господства»86. Технологический прогресс оказывается принципом веры, в жертву которому человечество, особо не задумываясь, вполне готово принести всю свою тысячелетнюю историю — не случайно все то, что предшествовало современной технологической цивилизации, принято обозначать термином «предыстория». Предысторией К. Маркс называл то, что предшествует подлинной истории — становлению коммунизма. Современные адепты рыночной экономики также склонны дорыночную жизнь человека конституировать в качестве предысторической.

Вера в технологический прогресс, сопровождаемая безжалостным уничтожением всего того, что этому новоявленному «мессии» предшествовало в долгой истории человечества, есть высшая форма религиозного фанатизма, отдающая дьявольским наваждением. Демонизм квазителесного в человеческой экзистенции есть та самая темная сила, сублимация которой обеспечивает потрясающие темпы технологического прогресса, естественно, за счет столь же внушительных темпов экзистенциальной деградации, каковую человек своим несчастным сознанием не осознает, иначе он давно пришел бы к мысли о бессмысленности своего объектного существования.

По мере ускорения процесса технологического самоотчуждения человек становится все менее чувствительным к той внутренней драме, которая разворачивается между бессознательным и сознанием в его ментальности. Это особая тема философского дискурса о человеческом самопредательстве, осуществляемом во имя наращивания структуры потребностей в ментальности за счет вытеснения из нее высших способностей. Нищете Духа современный человек предпочитает богатства Разума. Богат лишь тот, утверждал Демокрит, кто беден желанием. В технологическую эру человек оказался столь богат желаниями, что оказался не просто в бедственном, но в плачевном экзистенциальном состоянии. Человек, у которого потребности стремительно приближаются к бесконечности, а способности столь же катастрофически опускаются к нулевой отметке, не в состоянии ощущать приближение окончательной развязки экзистенциальной драмы. Полагаясь лишь на разумность объективных законов, открываемых в рамках рационального дискурса, он весьма уверен в возможности нового удачного прорыва к более устойчивой форме жизни, в которой технологический гомеостаз окончательно заменит трансрациональную экзистенциальную неустойчивость. «Упадок свободы и оппозиции, — писал Г. Маркузе, — следует рассматривать не в связи с ухудшением нравственного и интеллектуального климата или коррупцией, но скорее как объективный общественный процесс, поскольку производство и распределение все растущего числа товаров и услуг укрепляют позицию технологической рациональности»87. Современный человек готов адаптироваться к любой форме технологической необходимости, его не нужно особо принуждать к этому средствами внешнего организованного насилия, ибо это вполне укладывается в общую стратегию выживания, основу которой составляет вполне осознанный отказ от тех форм присутствия в мире, которые не подлежат рациональной редукции к технологической процессуальности.

По мере того как Технология обретает свое собственное дискурсивное основание, она становится все более репрессивной по отношению к тем феноменам, которые не поддаются тотальной рационализации. Возникает радикальная инверсия «релятивной репрессивности» в «абсолютную репрессивность», причем «прибавочная репрессивность» становится почти идеальным инвариантом «прибавочному самоотчуждению». В связи с тем, что «репрессивность» и «отчужденность» выступают двумя сторонами единого процесса объективации субъективного, не осознающегося индивидом-атомом в силу с их «органичной» корреляции с его «прибавочным потреблением», и процесс установления «нового порядка» в экзистенции не воспринимается им в качестве перманентной трагедии, чреватой экзистенциальной катастрофой. Эскалация насилия и технологическая эволюция становятся онтологически изоморфными, однако этот вселенский по своим масштабам и чудовищный по своей античеловеческой сути изоморфизм оказывается вполне оправданным с позиции рационального дискурса. В акте квазипотребления в единую онтологическую тоталитарность сливаются и палач как объективированная жертва, и жертва как субъективированный палач. Садизм и мазохизм есть не что иное, как чувственно окрашенные и рационально подкрепленные внутренние отношения Оно, особую остроту переживания которого от его ассимилирующей активности, от процесса присвоения-обладания в состоянии придать лишь изощренная форма саморепрессии, когда субъектом и объектом насилия выступает одна и та же человеческая Плоть. Иррационально глумиться над плотью может только плотоядная рациональность. «Мы действительно живем в эпоху всеобщего шантажа, — писал Ортега-и-Гассет, — который принимает две взаимно дополнительные формы: шантаж угрозы или насилия и шантаж насмешки и глумления. Оба преследуют одну и ту же цель — чтобы посредственность, человек толпы мог чувствовать себя свободным от всякого подчинения высшему»88. Утвердить приоритет телесного над социальным в человеке в условиях развития квазитехнологии позволяет последовательное глумление над свободой и достоинством человека, которые для индивида-атома являются слишком тяжелым бременем.

Как только Технология выходит за верхние границы универсума объективаций, пытаясь тотально рационализировать экзистенцию Иерархического Человека, она с непреложностью превращается в самую репрессивную силу, которая когда-либо возникала на земле. Ее разрушительные возможности Вернадский уподоблял геологическим процессам, однако это довольно отдаленная и не вполне адекватная аналогия, ведь геологические катаклизмы, разрушая, созидают новые естественные связи, тогда как применение техногенных сил разрушения ведет к вырождению естественных связей в искусственные, а в случае массированного использования способно многократно уничтожить все живое на Земле. Технологизированная и рационализированная «жизнь» современного человека есть последний вызов сакральной жизни с ее глубинной потаенностью и самотрансценденцией. Происходит, может быть, один из самых массированных прорывов сил хаоса в пределы Сущего, и Человек не успевает уже реагировать на техногенные катастрофы, ставшие в последнее время поистине и перманентными, и глобальными. Он не успевает упорядочивать хаос не только в универсуме объективаций, но и в собственном внутреннем мире, который все более нуждается в столь же репрессивной психотерапии.

Технология в своей деструктивной функции представляет собой «летальный ген» экзистенции, искусно вычлененный из человеческого генотипа, а потому он определяет собой не только онтогенетическую, но и филогенетическую смерть Человека. Смерть приходит как бы извне, хотя укоренена внутри экзистенциального универсума; своими метастазами она восходит к первородному греху — к Смерти в Духе. Однако именно наличие Технологии в качестве объективации «летального гена» позволяет зауряднейшему из существ, каким является квазителесный субъект, обладать почти неограниченной властью над Вселенной — она становится все более подвластной этому ничтожеству, стремясь беспрекословным подчинением отсрочить от него исходящую гибель. Индивид-атом способен нажатием на кнопку в «черном ящике» одномоментно перечеркнуть не только настоящее, но и прошлое и будущее человечества. Однако при всем своем могуществе он остается рабом внешних обстоятельств, ведь он всего лишь марионетка князя мира сего. «Хотя рабы развитой индустриальной цивилизации, — писал Г. Маркузе, — превратились в сублимированных рабов, они по-прежнему остаются рабами, ибо рабство определяется... статусом бытия как простого инструмента и сведения к состоянию вещи. Это и есть чистая форма рабства: существование в качестве инструмента, вещи. И то, что вещь одушевлена и сама выбирает свою материальную и интеллектуальную пищу, то, что она не чувствует себя вещью, то, что она привлекательна и подвижна, не отменяет сути такого способа существования»89. Раболепствующий перед Иным индивид-атом по праву обладания почти неограниченной властью претендует на роль Тотального Диктатора при всем псевдодемократическом антураже, которым столь помпезно обставляется его вполне публичное существование. По природе же своей он и есть дьявол во плоти, вернее, дьявол, заключенный в неволю собственной плоти, а потому и более опасный в своих стремлениях «вырваться на волю».

Новый «рациональный порядок», который он устанавливает в Поднебесной, — это не что иное, как перенесенная на все структуры Сущего модель тюремного режима. Еще Б.П. Вышеславцев предупреждал, что в современную технологическую эпоху речь идет ни много ни мало, как «о судьбе всей индустриальной культуры, о судьбе человека, ее построившего и оказавшегося или в огромной фабрике, или в огромной тюрьме»90. Онтологическая Тюрьма становится последним прибежищем телесного субъекта, с маниакальным усердием уничтожающего все живое, — то, что ранее вполне уживалось с астральным субъектом в его космическом ойкосе, с антропным субъектом в его родовом именитстве и на подворье социального субъекта. В Тюрьме, выстроенной по последним разработкам Дизайнера, в состоянии присутствовать разве что рациональная проекция Человеческого Естества — Искусственное Тело. Технология в своей квазирациональной форме становится тем онтологическим пьедесталом, где восседает «его ничтожество» Робот, от завихрений в электронном мозгу которого зависит решение сакраментального «Быть или не Быть» человечеству. Робот и есть абсолютно объективированное Оно, стремящееся заместить собой не только телесного субъекта, но и всего Иерархического Человека. Каждое Оно стремится стать Роботом, чтобы вобрать в себя всю тотальность Единого, под которым, конечно, подразумевается уже не Абсолютный Субъект, а Абсолютный Объект. Вознамерившись рационализировать все надтелесное в Сущем, Технология легитимизировала присутствие в нем Ничтожества в форме Тоталитарного Тела.

Упорядоченные структуры Технологии своим перманентным самораспадом повышают уровень присутствия Иного в Сущем, однако сама отелесненная экзистенция достигает относительной устойчивости лишь в периодах между очередными социальными потрясениями, выход из которых достигается еще большим падением степени присутствия «человеческого материала» в «материализованной человечности» за счет усиления технологического мономорфизма, основанного на все более «чистых технологиях». Своим возникновением Технология обязана переходу Единого во Множественное на этапе формирования объективированной формы онтологической множественности. Однако эта объективированная плюральность и становится основным объектом унификации, нацеленной на создание чистой объектности без какой-либо примеси субъектности даже в ее предельно отчужденных формах. Мономорфный Объект является главной стратегической целью развития субглобального технологического процесса, превращающего все без исключения экзистенциалы в элементы подстилающей структуры экзистенции Объекта, или объективной Экзистенции.

Технократическая утопия — сказка об автоматизированном рае, предназначенном не для людей, а для автоматов. Мономорфному объекту необходим столь же мономорфный псевдосубъект с такой же, как у него, экзистенциальной структурой. Неустойчивая система «человек—машина» в конце концов должна быть замещена системой «машина—машина», где место субъекта займет машина, именуемая «искусственным интеллектом», а место «объекта» — «телесносоразмерная машина», и тогда миру будет явлена идеальная действующая модель «гомо сапиенса», в которой рациональное и телесное в своем сопряжении уже не будет нуждаться в громоздких, а главное, архаичных онтологических опосредованиях, таких как Цивилизация, Культура и Культ. Наступит момент, когда овеществленные ячейки универсума объективаций более не будут нуждаться в заполнении техносоразмерными индивидами-атомами и техноген перестанет «страдать» от непредсказуемости их поведения. Как только «вещь» окончательно утратит свою субъектность и превратится в компонент мономорфного телесного мира, осуществится окончательная инверсия естественного в искусственное, которое станет онтологической основой для интенсивного развертывания объектно-объектных отношений в Сущем. Но вот парадокс! Чем более мономорфизируется технология, тем менее устойчивым оказывается выстраиваемый ею объективированный мир, так как именно инобытийствующие в нем субъективации и являются единственным негэнтропийным источником, но об этом знать ничего не желает «логика устойчивого развития», так как ее разработчики уже давно отказались от понятия «субъект», даже в качестве гносеологического априори. Устранение вместе с высшими формами Неиного и его субъективированной телесности приводит к почти полному, хотя и довольно кратковременному, господству в Сущем объективированной телесности, выступающей высшей формой присутствия Иного, интенсивность самораспада которой, по всей вероятности, будет обусловлена скоростью, с какой из Сущего будут вытесняться последние реликтовые структуры субъективной реальности.

Итак, Технология онтологически конструктивна лишь в той мере, в какой способствует укоренению человека в универсуме объективаций, и деструктивна в той степени, в какой разукореняет его в надобъектных онтологиях и подрывает его трансцендентное присутствие в Духе. Однако не иначе как разукоренением человека во всех без исключения нишах бытия Технология в состоянии их преобразовать в инфраструктуру универсума объективаций. Чтобы превратиться в квазионтологию, Технологии прежде всего необходимо лишить человека его социальной определенности, низвести его бытование до уровня объектного существования. При этом технология стремится сохранить в человеке его внешнюю капсулу — телесную оболочку, под которой содержится любезный ей орган дескриптивного дискурса — Рацио. Эта цель скорее тактическая, нежели стратегическая, ибо в перспективе технология намеревается сама искусственно воссоздавать и телесное, и рациональное в их чистых девитализированных формах; лишь на начальном этапе своего прогрессирующего восхождения она мирится с имманентной ее историцистским целям биорациональной аналоговой системой, какой является человек как отелесненная рациональность, как рационально упрощенный его инвариант — Homo sapiens. С позиции «интересов» технологического универсума телесный субъект должен быть десоциализированным в той мере, в какой утрата им социальных свойств позволяет ему эффективно интегрироваться в любую систему объективированных рационализаций, или рационализированных объективаций, в качестве нестационарного объекта, обладающего необходимым и достаточным набором надтелесных функций, который еще не в состоянии моделироваться и воспроизводиться в качестве собственно технологических функций, однако необходим в целях повышения уровня негэнтропии в универсуме объективаций. «По мере того, как возрастает энтропия, — утверждал Норберт Винер, — Вселенная и все замкнутые системы во Вселенной, естественно, имеют тенденцию к изнашиванию и потере своей определенности и стремятся от наименее вероятного состояния к более вероятному, от состояния организации и дифференциации, где существуют различия и формы, к состоянию хаоса и единообразия»91. Чем более «развитым» оказывается универсум объективаций, тем меньшим экзистенциальным ресурсом он обладает; онтологический износ и энтропия его структур требуют проведения соответствующих «регламентных работ» и подключения всей системы объективаций к некоему негэнтропийному источнику, т.е. требуется некий нестационарный объект, который таковыми качествами и ресурсами обладает, — им может быть только субъект.

В идеале это должно быть существо с довольно маргинальным статусом, некий полусубъект-полуобъект, который по своей организации обладал бы основными функциональными свойствами объекта, однако его витальность была бы вполне способной адаптироваться к «объективным законам» функционирования искусственных комплексов. Естественно, что ментальность такого «нестационарного объекта» структурно должна быть изоморфной объективному Дискурсу, или дискурсу Объекта. Такой идеальный тип рационального человека, естественно, может сложиться лишь за пределами социального дискурса и долженствования. В этой связи весьма интересны рассуждения Штирнера об экзистенциальной сути Единственного, где неявно присутствует пророчество о возможном появлении предельно объективированного субъекта. Штирнер полагал, что человек вполне может реализовать свой антропологический самопроект, если преодолеет в себе социабельность и из члена общества и в качестве единственного станет органическим элементом некой объективированной системы, которую он условно обозначил термином «союз». «В союзе, — писал Штирнер, — ты живешь эгоистично; в обществе — "по-человечески", т.е. религиозно, как "член тела господина своего..." Обществу ты обязан служить всем, что имеешь, ты его должник, ты одержим "социальным долгом"; союзом же ты пользуешься, и, если, не зная ни долга, ни верности перед ним, увидишь, что не сможешь извлечь из него дальнейшей пользы, то ты выйдешь из него... Общество — нечто большее, чем ты... оно стоит над тобой; союз же — только твое орудие или твой меч, которым ты обостряешь твою естественную силу и увеличиваешь ее. Союз существует для тебя и благодаря тебе... Короче, общество священно; союз же — твоя собственность. Общество пользуется тобою, союзом же пользуешься ты»92.

Утопия Штирнера о десоциализированном Единственном вполне сбывается именно в технологическую эру, когда складывается этот довольно странный союз телесных субъектов, правда, союз не столько единственных и уникальных личностей, сколько единичных представителей довольно ординарной телесной множественности. Короче говоря, технологии нужен человек, субъектность которого была бы редуцирована к рациональной форме ментальности и на вполне обозримое историческое время могла бы выполнять роль рациональной подстилающей структуры для действия объективных Законов, или законов Объекта. В этом именно качестве человек и необходим технологии, однако нуждаться в подобного рода его услугах она намерена лишь до тех пор, пока не создаст свой собственный, более надежный онтологический базис, не нуждающийся более в столь хрупкой экзистенциальной подстилающей структуре, и имманентный источник негэнтропии. Технология есть тот предел, за которым Я превращается в Оно, а затем и просто в элементарнейшую объективацию, где вместе с субъектностью затухает и экзистенция, а следовательно, и ее пассионарность и негэнтропийность.

Содержанием грядущей социальной катастрофы, если ее так и не удастся предотвратить, будет полное разрушение цивилизационных основ человеческой экзистенции. Социальное саморазрушение является следствием вырождения человека как цивилизованного существа, следствием его беспринципной адаптации к миру собственных отчужденных объективаций. Социальная катастрофа есть прежде всего катастрофа прескриптивно организованной совокупной деятельности, вытесняемой дескриптивной технологической процессуальностью, все менее нуждающейся уже не только в человеческом, но и в социальном факторе.

Ко времени онтологического восхождения технологии социальная структура оказывается настолько обезличенной и формализованной (бюрократическая ситуация), что ее поглощение волющей телесностью воспринимается индивидами чуть ли не с благоговением и не иначе как в качестве Великой рациональной революции. Несомненно, со временем социальный универсум прекратит свое существование как онтологическая общность индивидов, хотя его реликтовые формы еще довольно длительное время будут составлять отдельные экзистенциальные вкрапления в универсуме объективаций. Человек и на этот раз охотно поступится своим онтологическим статусом в пользу внешнего мира, однако теперь уже ради интенсивного развития технологического универсума. По своему реальному онтологическому статусу внешний объективированный мир не только будет многократно превосходить свой жалкий «прообраз» и «аналог» — телесного субъекта, но и на время, отпущенное до «скончания времен», будет замыкать собой перевернутую иерархию мироздания.

Явными признаками надвигающейся социальной катастрофы, перманентно происходящей в мире отчужденных сущностей с началом третьего осевого времени, является последовательное исчезновение трансцендентных, эвалюативных и прескриптивных технологий, которые, не выдержав «конкуренции» с дескриптивной технологией, все более пополняют собой архетипические структуры Бессознательного. Дескриптивная технология постепенно превращается в тотальный онтологический комплекс, не требующий присутствия в нем Человека даже в качестве Технолога; она становится «сама себе технологом» (как ранее позитивистская наука манифестировалась «сама себе философией»), преобразуя естественное в искусственное за пределами собственно человеческих установлений, по своей внутренней мерке и единому рациональному алгоритму. Все формы дорациональной технологии оказываются втянутыми в поток уничтожения, а вместе с ними — и их социальные «надстройки». Редуцируя сакральное, антропное и социальное к телесному, человек информационно-технологической общности окончательно разрушает прежние исторические формы сочленения искусственного и естественного в единую экзистенциальную систему; начинает формироваться единый искусственный технологический комплекс, адаптироваться к которому в состоянии лишь телесные субъекты, окончательно сложившие с себя высшие экзистенциальные статусы.

Уже в переживаемую нами эпоху технологический пресс Запада безжалостно давит не только реликтовые технологии народов третьего мира, но технологии развитых современных цивилизаций, и в результате мы являемся свидетелями исчезновения социального многообразия человеческого присутствия в мире. Все чаще поговаривают не только в околонаучных кругах, но и на политическом Олимпе о том «золотом миллиарде», которому суждено составлять рационально уменьшенное население Земли, чтобы индивиды, в него включенные, могли бы жить в условиях перманентного возрастания стандартов потребления. Легко представить, каким этносам и народам не окажется места на «земле обетованной» — несомненно, тем, которые не сумеют раствориться своими сокровенными верованиями, культурными ценностями и традиционными социальными укладами в обустраиваемом всемирном рационально-технологическом пространстве. Новая техногенная форма геноцида на сугубо сциентистских основаниях — вполне реальная перспектива для мира, где технологическая рациональность тотально определяет условия человеческого присутствия среди отчужденных сущностей.

Остановимся на семантических, онтологических и ментальных последствиях возможной всемирной социальной катастрофы для человеческой экзистенции, какими они представляются с позиции последовательного субъектоцентристского мировоззрения.

Семантическая составляющая социальной катастрофы. Семантическими рамками универсума объективаций, как мы уже знаем, являются дескриптивные значения, или знания технологии. Для телесного субъекта, интегрированного в универсум объективаций, становятся избыточными уже не только символы Культа и ценности Культуры, но и нормы Цивилизации; вся совокупность его мирожизненных связей и отношений вполне описывается на языке рационального дискурса, основу которого составляют дескриптивные или, иначе, сциентистские значения. Дескриптивный модус технологической цивилизации становится столь всеобъемлющим, что делает невозможным развертывание иных, внерациональных, модальностей Сущего, тем более если они своими трансрациональными установками противоречат логике развития и функционирования целостного комплекса объективаций. Пирамиду семантических предпочтений начинают замыкать законы объективной необходимости, которые при тщательном метафизическом анализе оказываются не чем иным, как рациональными знаниями о частностях бытия, претендующими, однако, на абсолютный эпистемологический статус.

Если мировоспроизводящей практикой в пределах социального универсума была деятельность, то в рамках технологического универсума ею становится познание. Это еще более усиливает значение семантических последствий социальной катастрофы, так как основу новой онтологии начинают составлять не интерактивные, а эпистемологические акты. В условиях онтологического восхождения технологии между социальным и телесным субъектами возникает довольно сильное семантическое отчуждение, что влечет за собой непонимание ими друг друга, открытые формы их поведения оказываются экзистенциально несовместимыми в связи с тем, что их значения и мотивы сторонами атрибутируются с совершенно противоположных мирожизненных позиций. Эта ситуация семантической неоднозначности в межиндивидной интеракции полностью преодолевается, как только Технология в человеческой экзистенции полностью уничтожает реликтовые проявления Цивилизации. По мере деградации и распада цивилизованных отношений стереотипы, бывшие ранее основными социальными регуляторами, преобразовываются в строго прагматичные алгоритмы рационального поведения. Дескриптивные значения, вытесняющие из регулятивной системы социальные предписания, делают внешнее поведение человека абсолютно однозначным, а потому и весьма прогнозируемым и тотально управляемым.

Известно, что нормативную форму дескриптивной необходимости в качестве своей непосредственной метаисторической праформы Технология обретает в Цивилизации. Однако как только Технология преодолевает свою онтологическую зависимость от Цивилизации, начинается радикальное преобразование дескриптивной системы, и в результате уже не рациональные знания оказываются онтологической производной от социальной нормативистики, а нормы долженствования становятся гносеологическими эпифеноменами системы рациональных знаний. Нормы долженствования, составлявшие ранее ядро совокупного социального опыта, становятся «научными», «сциентистскими» прескрипциями, получаемыми «опытным путем» в качестве попутного «продукта» познавательного процесса. Более того, сами дескриптивные значения начинают конституироваться рациональным сознанием в качестве непреложных императивов — высших норм, исходящих из объективной необходимости. Разрушая цивилизацию, технология при помощи рацио продуцирует разветвленную систему дескриптивных норм, или псевдонорм. Таким образом, семантическую форму социальной катастрофы вполне возможно обозначить термином нормативная катастрофа.