Книга вторая 11 страница

— Неубедительно, — констатировал Ван, глядя на задыхающегося Caйхуна. — Но, во всяком случае, ты еще на ногах.

Саихун развернулся с бессильным отчаянием: позади него стояло не. сколько товарищей по учебе, которые выдержали такой же бой, не утратив при этом чувства собственного достоинства; там же были еще столько же тех, кто был тяжело ранен. Ван приказал всем возвращаться в город. Победите­лям он не сказал ни слова поддержки, зато проигравших всю дорогу укорял, хотя в принципе все были достойны похвалы. Такова судьба знатока боевых искусств: он видит лишь жестокое обращение к себе и слабости других.

Е

динственной радостью в личной жизни Сайхуна было новое удоволь­ствие, которое называли «электрическим театром теней», — кинематограф. Посещение роскошных кинотеатров, где среди плюшевых портьер в стиле рококо стояли ряды красных бархатных кресел, было излюбленным времяпровождением в Шанхае. Публика с удовольствием смотрела послед­ние голливудские картины. К сожалению, отправиться в кинотеатр в одиноч­ку юноше не удавалось: приходилось изыскивать способ заинтересовать этим учителя, чтобы потом отправиться вместе с ним в качестве сопровождающе­го. Проявляя чудеса изобретательности, Саихун торжественно объявлял Ван Цзыпиню о возможности посмотреть «учебные фильмы», в которых показы­вается жизнь в Соединенных Штатах и техника боя американских воинов, Благодаря этому учитель и ученик еженедельно «изучали» дублированные фильмы с субтитрами, в которых играли Дуглас Фэрбэнкс-Младший, Джеймс Кегни, Керк Дуглас и Хамфри Богарт. Несмотря на то что картины действи­тельно были новыми, а на сеансах к тому же показывали документальные киножурналы о Второй мировой войне, Вану и Сайхуну США продолжали казаться странным государством, населенным гангстерами, пиратами, робин гудами, вервольфами, воздушными асами и ковбоями.

Больше всего Сайхуну нравился Кегни: его решительные и свойские пер­сонажи, изъяснявшиеся на крутом городском жаргоне, во многом были сход-ны с тем, как старался вести себя Саихун. Когда он пытался понять американ­скую жизнь, мир киногероев переставал казаться ему странным. В Шанхае все было устроено точно так же: гангстеризм, деньга, стиль жизни, бравада местных суперменов, странные улицы со странными людьми, безупречно одетые аристократы и сверкающие лимузины. Возможно, Чикаго и Нью-Йорк вполне схожи с Шанхаем, думал он. Может быть, именно по этой причине голливудские режиссеры понимали пульс жизни злого, развращенного города; может, поэтому в фильмах возникали персонажи тина Кегни, которые понимали, почему молодому жителю такого мегаполиса нужно обладать костью и решительностью.

Раз за разом Сайхун уговаривал Вана сходить в тот или иной кинотеатр. В принципе, ему было все равно, смотрят ли они фильм повторно, будет ли он комедийным, немым, документальным или лирическим. Ученик и учитель любили ходить в кино; иногда им удавалось уговорить даже других ста­рейшин посетить это удивительное изобретение Запада. Однажды на сеансе, где показывали «Франкенштейна», Сайхун увидел Лю — толстого шаолиньского боксера, который был одного возраста с его учителем.

Когда свет в зале погас, старик мирно сидел на своем месте, неподвижно, словно Будда. Он пребывал в полном созерцании, пока на экране не возник монстр. В ту же секунду перепуганный Лю вскочил и ринулся к выходу, коло­тя по головам соседей. В кинотеатре поднялся невообразимый гвалт, но Сай­хун только порадовался этому. Вот мой следующий соперник, подумал он.

В городе Лю обладал весомой репутацией, хотя был он уже старым толс­тяком с повадками неотесанного мужлана. Если Сайхун победит его — ну, так, как это делают ковбои на Старом Западе, — то его репутация бойца значительно возрастет. Тогда, как говорят герои на экране, он станет «го­рячим парнем».

На следующий же день Сайхун отправил Лю официальный вызов на бой. Почти тут же пришел несколько напыщенный, немногословный ответ. Когда на следующий день Сайхун входил в здание школы мастера Лю, он все еще хихикал, вспоминая свое послание.

—Ага, так ты — ученик Вана, — сказал мастер Лю, завидев Сайхуна.

—Да, — торжественно заявил юноша. — Простите мне мой вызов. Я действительно дерзок и по достоинству оценю кое-какие добрые указания на
этот счет.

В душе же Сайхун говорил совсем другое: ну погоди, толстяк, я иду.

—Ладно, можешь атаковать меня любым способом.

—Вы — мастер. Должен ли я проявлять уважение и сдерживать себя?

—Если ты поступишь так, я сильно огорчусь.

Услышав эти слова, Сайхун ухмыльнулся: еще бы! Сейчас он мясник, перед которым стоит жирный боров. С этими мыслями он вынул два острых и длинных кинжала.

Мастер Лю подобрал подол своей длинной рубашки и пригладил не­сколько одиноких волосков на гладком черепе. Он лишь плотнее сжал свои толстые губы и гордо приосанился, даже не позаботившись подобрать оружие и для себя.

«Ладно, твоя гордость не спасет тебя», — подумал Сайхун и бросился на Лю.

Он с удивлением заметил, что в первую же секунду схватки старик без всякого труда выбил у него из рук оба кинжала. Потом мастер Лю широко улыбнулся, погрузив свой кулак размером с кувалду в живот Сайхуну.

Однако одного-единственного удара было явно недостаточно, чтобы преодолеть долгие годы тренировок, и Сайхун просто отступил назад. Переваливаясь, мастер рванулся вперед. Сайхун изо всех сил несколько раз ударил его, но это было все равно что делать массаж киту.

Разволновавшись, Сайхун отбежал за столик, чтобы выиграть немного времени, но испытал настоящее потрясение, когда мастер подпрыгнул и пе­рекатился через стол, словно гигантское пушечное ядро из жира. Сайхун понял, что сможет победить, только если будет бороться с мастером Лю. Он быстро шагнул в сторону от мастера и провел захват сзади. Все, теперь масте­ру не вывернуться.

И тут раздался громкий звук — это мастер выпустил огромную струю газов из кишечника. Никогда еще Сайхун не ощущал такого отвратительного зловония. Комок тошноты мгновенно подступил к горлу, а мастер легко раз­вернулся и сильным ударом лишил Сайхуна сознания.

...Сайхун пришел в себя уже в доме своего учителя. Ван Цзыпин, недово­льно ворча, обрабатывал его раны различными лекарствами и мазями. Поза­ди возвышался озабоченный, но не скрывающий удовлетворения мастер Лю.

—Да-а, теперь мастер Ван долго будет сердиться из-за того, что один из
его учеников потерпел поражение, — ехидно заметил мастер Лю.

—Мастер Лю тебе не по зубам, дрянь ты такая! — прикрикнул Ван на
Сайхуна. — Ты опозорил меня.

—Не принимай это близко к сердцу, старый друг, — успокоил его Лю.
— Он хороший боец. Я был вынужден применить мое секретное оружие.

—Нет!.. Только не это! — воскликнул Ван.

—Именно это, — гордо подтвердил мастер Лю. Потом он склонился над Сайхуном: — Многие годы, мой мальчик, я тренировался, совершенствуя это
свое умение. Я ем много мяса, яиц и особых трав. Если хочешь, я научу тебя
этому.

—Мастер очень добр ко мне, — слабым голосом пролепетал Сайхун. Он
чувствовал новый приступ дурноты.

—Запомни, малыш, — подмигнул ему Лю, — у мастера всегда найдется
кое-какой сюрприз в рукаве.

И оба старика направились к двери, хихикая, как расшалившиеся маль­чишки.

— До встречи в кинотеатре, — бросил юноше мастер Лю, проворно выкатываясь из двери.

Глава двадцать шестая

Сон бабочки

Э

то было почти через два года после ухода Сайхуна с Хуашань. Он стоял за кулисами Шанхайского Оперного театра. Сайхун чувствовал необхо­димость сделать карьеру, и оперная труппа давала для этого неплохие шансы. Еще более важной была возможность получите постоянную работу в эти тяжелые военные годы. Работа была артистичной, выразительной и интел­лектуальной. За время гастролей труппы Сайхун встречался со многими ин­тересными покровителями театрального искусства. Ему нравилось принадле­жать к миру изящного творчества. Процесс творчества, благодаря своей спо­собности давать высокое удовлетворение и привносить новый смысл в жизнь, не только был ничем не хуже духовности, но и позволял избавиться от невежества — состояния, которое больше других не нравилось Сайхуну. В сущности, работа в театре ничем не отличалась от монашеской жизни или существования в тайном мире боевых искусств: вопрос был лишь в переори­ентации побудительных мотивов. Многие спектакли были посвящены рели­гиозной тематике, и Сайхуну выгадали роли различных богов и генералов. Здесь также пригодились знакомые ему стойки, жесты и особые движения. Он участвовал в спектаклях, сюжет которых был посвящен бессмертным, алхимии, отшельничеству (в особенности в том, что касалось исторических личностей, удалившихся от общества, чтобы избежать служения императо­ру), жизни богов на небесах и даже самому Лао-цзы.

Более того: такая жизнь удовлетворяла даже весьма специфические за­просы Сайхуна-бойца. Готовясь к исполнению ролей, он должен был ежед­невно подолгу тренироваться. Он встречался со многими мастерами, кото­рые учили его сценическому искусству, пению и особым, театральным сти­лям боевых искусств. Сайхун с головой ушел в чтение классической литера­туры, служившей источником многих оперных произведений; в частности, он изучал такие книги, как «Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие на Запад» и «Генералы семьи Ян», исследуя военную канву тех или иных теат­ральных постановок. Была даже возможность поучаствовать в настоящих поединках — среди театралов всегда можно было встретить достаточно хули­ганов, которые желали воочию убедиться, действительно ли актер владеет боевыми искусствами.

Вот к какой жизни он всегда стремился! Здесь были и приключения, и ^11гра воображения. Сайхун превратился в звезду подмостков, и люди аплодировали ему всякий раз, когда он выходил на сцену. В отличие от свойственно­му монашеской жизни чувству страха, самоограничения и постоянному поиску собственных недочетов, здесь он буквально купался в славе и поклонении. Он смог реализовать свою цель — собирать воспоминания, впечатления и новые навыки. Его дворец разума вырос и превратился в развитую систему особняков, переходов и павильонов. Теперь его жизнь, словно трехуровневая сцена в Запретном Городе, вращалась исключительно вокруг театра со всей его пышностью и искренним восхищением от прекрасных костюмов, хорошей музыки, тонкой актерской игры и талантливого пения. Это было достаточно хорошо. А духовность может подождать до пенсии. Вот тогда, как в свое время известные ученые, чиновники и его учитель, он уединится в высоких юрах. Пока же он собирается жить в полную силу, окружая себя блеском красоты, достаточно сильным, чтобы слепить глаза.

Темная глубина сцены. Посередине в сиянии прожектора замерла оди­нокая фигура. Сверкающий луч, выхватывая на своем пути синеватые клубы табачного дыма, играет на богато расшитой одежде актера. Вот актер быст­рыми и мелкими шагами двинулся к центру переднего края. Невидимые му­зыканты тут же взорвались безумным фейерверком струнных инструментов, и в большом, шумном зрительском зале раздались крики.

Актер изображал хорошо известного даосского философа Чжуан-цзы. Костюм до мельчайших деталей соответствовал одежде великого персонажа: одеяние из темно-бордового шелка с вышитыми золотом и серебром симво­лами Восьми Триграмм, снежно-белыми широкими рукавами, длинной и черной бородкой из конского волоса и застывшей маской белого грима, ко­торую оттеняли ярко-красные щеки, киноварные тени под глазами и четкие дуги бровей. В левой руке актер держал посох, увенчанный головой дракона, а в правой — мухогонку.

— Я поднимаю посох с головой дракона, — вещал Чжуан-цзы, — Мои
слова несут ужас в сердца людей. Пока мы живы, нам обещают вечную любовь; но стоит нам умереть, как нам дают лишь веер, чтобы обсушить мо­гильный холм.

Он задумчиво потрепал себя за бороду классическим жестом, символи­зирующим значимость сказанного.

— Увидеть лицо человека несложно, но вот сердце его скрыто от глаз.
Он указал себе на грудь, туда, где сердце, а потом неожиданно кивнул

головой в сторону зрителей. Острая дробь барабанных палочек из оркестро­вой ямы подчеркнула эмоциональность жеста.

— Я мертв. Мертв по-настоящему. Я — даос Южного моря. Я, Чжуан-
цзы, симулировал смерть...

И актер прочертил мрак сцены метелкой из хвоста яка, словно упала звезда; в это время оркестр поддержал его краткой музыкальной фразой.

Зрителям был знаком этот сюжет, как, впрочем, и либретто других ки­тайских опер. Люди шли в театр не для того, чтобы посмотреть или послушать постановку оригинального произведения, — напротив, они бесконеч­ное количество раз собирались на одни и те же спектакли. Тем большее зна­чение приобретало мастерство актера, поскольку аудитория не стеснялась громкими криками выражать свое одобрение или недовольство, а иногда даже зычно поправить актера, который забыл или перепутал слова.

Не был исключением из списка знакомых произведений и спектакль «Сон бабочки». В этой пьесе ученый-маг по имени Чжуан-цзы получил от своего мастера разрешение спуститься с горы, чтобы воссоединиться со своей женой Тянь Си. По дороге он встретил женщину, которая веером обмахивала могилу. Когда он спросил ее, зачем она делает это, женщина ответила, что она поклялась своему умирающему мужу не выходить повторно замуж до тех пор, пока не просохнут комки глины на могиле. Тогда Чжуан-цзы с помощью своей магической силы высушил могилу. В благодарность женщина написала на веере слова: «Странствующий даос, который сжалился надо мной, скажи своей жене, что она не более добродетельна, чем я». Возвратившись домой, Чжуан-цзы показал Тянь Си веер, но жена с негодованием поклялась мужу в вечной верности брачным узам. Тогда Чжуан-цзы решил испытать ее. Используя технику йоги, он изобразил свою внезапную кончину, предварительно создав благодаря магии образ прекрасного ученого. Тянь Си немедленно влюбилась в него и, несмотря на траур, вышла за него замуж. Однако в пер­вую же ночь новобрачный впал в бесчувственное состояние. Его слуга, кото­рого Чжуан-цзы «сделал» из погребальной бумажной статуэтки, заявил, что спасти ее любовника может только лекарство, изготовленное из свежего моз­га родственника. Со времени погребения Чжуан-цзы прошла только неделя, и несмотря на дурные предчувствия, жена решилась открыть гроб с телом покойного мужа.

Таков был сюжет, известный всем и каждому. В конце второго действия зрители увидели Тянь Си, облаченную в белые расшитые одежды. Она стояла перед простеньким алтарем, а на столике была пара свечей, курильница для благовоний и табличка с написанным на ней именем Чжуан-цзы. В глубине сцены виднелся гроб.

— Нет, постой! — сказала в нос Тянь Си. — Я ведь была ему женой. Как
я могу сделать это? Это невозможно! Нет, я никогда не совершу столь ужас­ного поступка.

С этими словами жена Чжуан-цзы закрыла лицо руками и, покачивая головой, попятилась прочь от гроба.

— Какая горькая смерть ожидает меня! — послышался из-за сцены голос
умирающего любовника.

— Ох! Я ведь уже потеряла одного мужа! Что же мне теперь — терять и
второго?! Я разобью крышку гроба и спасу жизнь моего молодого принца!

Тянь Си ушла со сцены, и вновь воцарился мрак, как и во время моно­лога Чжуан-цзы. Спрятавшийся за задником помощник держал в руке бам­буковый шест, к которому была привязана бумажная бабочка. Помощник так водил шестом, что бабочка словно порхала над гробом Чжуан-цзы. По­том на сцене появился мальчик-слуга, сделанный из погребальной статуэтки; в руке он держал веер. Он принялся гоняться за бабочкой, используя элементы акробатических и боевых движений, но двигаясь при этом, как марионетка, чтобы подчеркнуть свое происхождение. Он почти схватил бабочку, но та ускользнула. Тогда слуга закрыл веер, низко присел и в таком положении задвигался по сцене. На мгновение слуга замер, а потом попытался во второй раз поймать бабочку, уже обеими руками. Но затем он развернулся к зрителям и раскрыл руки, демонстрируя, что попытка не удалась. Проделав ещ_е несколько акробатических движений ногами, слуга совсем потерял терпение. Он приподнялся на одной ноге, резко раскрыл веер и начал нетерпеливо раз­махивать им направо и налево, стремясь схватить бабочку в третий раз. Ц снова у него ничего не вышло. В конце концов он с разочарованием закрыл свой веер и той же походкой марионетки покинул сцену.

Сцена символизировала известный рассказ, который был настолько хо­рошо знаком публике, что в нем даже не было слов — достаточно было взгля­нуть на название пьесы. Суть истории была вот в чем: однажды Чжуан-цзы видел сон, в котором он был бабочкой, беззаботно порхавшей повсюду. Проснувшись, мудрец смутился. Был ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка? Или теперь он превратился в бабочку, которой снится, что она — Чжуан-цзы?

Сайхун прошел позади сцены в уборную, минуя группки пестро одетых актеров. Там, в качестве определенных персонажей тех или иных произве­дений, они казались вполне понятными; но вне сцены, при тусклом осве­щении театральных коридорчиков, актеры превращались в участников како­го-то дикого, нереального парада вооруженных генералов с загримирован­ными лицами, очаровательных женщин (роли которых исполняли мужчи­ны), странных клоунов в нарядах черепахи или креветки, карикатурных монахов с немыслимо изогнутыми бровями и толпу акробатов, обременен­ных огромным количеством специальных приспособлений. Здесь можно бы­ло встретить все цвета радуги. Богатые оттенки крашеного шелка — кобаль-тово-синий, ослепительный оранжевый, ярко-зеленый, багряный под цвет заката — в сочетании с переливчатыми серебряными зеркальцами, золотым шитьем и жемчугом создавали завораживающий карнавал оживших образов прошлого. Там и сям слышались непонятно чьи голоса: они пели, исполняли гаммы, читали наперебой отрывки стихотворений, в которых рассказыва­лось о различных событиях давно минувших дней.

Аплодисменты действовали на Сайхуна ободряюще. Слыша хлопки, он чувствовал, как кровь начинает живее пульсировать в венах. Страх перед сценой возникал нечасто — в этом выходе с накрашенным лицом перед пуб­ликой было какое-то освобождение. Несмотря на то что он, как и большин­ство хуашаньских монахов, испытывал смущение во многих ситуациях лич­ного свойства, грим на лице создавал маску, под которой он мог скрывать свою застенчивость. Сцена была его свободой.

Сайхун все еще стоял, когда Чжуан-цзы со вздохом вбежал в уборную, швырнул помощнику метелку из ячьего волоса и начал снимать бороду. Пять девушек поспешили занять свои места по краю сцены. Сайхун поднял свое копье и пошел на выход.

Звучание оркестра вознеслось до грохота барабанной дроби и трещоток сменившихся интерлюдией из переливчатых трелей. Послышалось несколь­ко ударов гонга. Это был момент его выхода на сцену, и на мгновение он замер, словно умолкнувшие храмовые колокола. И он поспешил на театральные подмостки, чтобы поскорее слиться с прелестью действа и оваций.

С

амым ироничным образом искусство имитировало жизнь в небольшой и малоизвестной опере на тему боевых искусств, которая называлась «Цветок Пурпурного Облака». Сайхун играл в этой постановке. Сюжет пред­ставлял собой вариацию известной оперы «Белая змея»: прекрасная девушка но имени Цветок Пурпурного Облака, в совершенстве владеющая искусст­вом боя на мечах, узнает, что ее возлюбленный серьезно болен. Его болезнь можно излечить только с помощью отвара из травы, которая не растет нигде, кроме как на вершине Хуашань. Она отправляется в путь за драгоценным растением, но хуашаньские даосы, охраняющие эту траву, говорят ей, что сорвать ее нельзя: настолько редкостная и драгоценная эта трава. Кроме того, даосы — отшельники, и мирские проблемы их нисколько не волнуют. Тогда девушка набрасывается на монахов с мечом. Несмотря на то что монахи так­же великолепно владеют мечом, она убивает многих из них, хотя однознач­ной победы все равно не может добиться. Сражение продолжается три дня, так что актеры имеют много возможностей продемонстрировать зажига­тельную технику боя на мечах.

В кульминационный момент оперы главный монах наконец-то соглаша­ется отдать траву в обмен на уникальный стиль боя на мечах, которым владе­ет девушка. Тогда она обучает монахов своей технике, получает целебную траву и возвращается домой как раз вовремя, чтобы спасти возлюбленного.

Однажды Сайхун участвовал в этой постановке в провинции Аньхой. К тому времени он уже не мог припомнить, сколько раз ему пришлось играть роль главного монаха, покрывая лицо толстым слоем грима, изображая чер­ные дуги бровей и рисуя пурпурные тени под глазами. Облачившись в серое одеяние из хлопка, вооружившись бутафорским мечом, он отчаянно сражал­ся с Цветком Пурпурного Облака, почти не осознавая странную гримасу жиз­ни, заставившей его, бывшего даоса, исполнять на сцене роль настоящего даосского монаха.

Зрительский зал неумолчно шумел. Опера исполнялась в начале вечера,
перед постановкой «большой» оперы на литературной основе, наполненной
Длинными ариями и служившей предметом особого внимания со стороны
богатых меценатов. Как правило, в первой части театрального представления
основной упор делался не на сценические диалоги и пение, а на действие. В
результате выходило, что на спектакле первого отделения в основном собиралась относительно грубая, малообразованная публика. Во время спектакля зрители болтали и смеялись, курили, разбрасывали вокруг себя шелуху от семечек и не стеснялись в выражениях по поводу актеров. Выходя на сцену, Сайхун всегда старался не обращать внимания на зрительный зал.

Быстрые удары деревянных трещоток подчеркивали звучание гонгов; оркестр изо всех сил старался подчеркнуть драматизм ситуации. Сайхун гордо прошествовал на середину сцены и развернулся лицом к Цветку Пурпур ного Облака. Цвет одежды у соперницы Сайхуна вполне соответствовал ее имени. Решительная девушка изготовилась к бою, выдвинув левую ногу впе­ред наперекрест правой; украшенный кистями меч она держала за спиной, сложив пальцы в характерном бойцовском жесте. Сценические недруги смо­трелись, словцо две куклы с накрашенными лицами, изготовленные в нату­ральную величину.

— Мы, даосы, остаемся отшельниками; нас не заботят мелочные пере­живания смертных, — нараспев произнес Сайхун, отводя руку ладонью вниз,
чтобы подчеркнуть отрицание. Музыканты немедленно подчеркнули этот
жест.

Цветок Пурпурного Облака изменила свою позу: обойдя Сайхуна кру­гом, она вновь нацелилась на него.

— И тем не менее я должна заполучить эту траву! — ответила она.
Сайхун сделал шаг вперед, широко раскрыв глаза, чтобы в них успели отразиться огни рампы (считалось, что глаза оперного актера должны свер­кать, словно бриллианты).

— Мы сражаемся уже три дня, — пропел он. — Никто из нас не может
одержать победу.

Музыканты согласно затараторили.

—Когда торгуются, обмениваются равноценными предметами, — за­верил Сайхун. — Дай нам то, что ты ценишь более всего, — твое искусство,
— и мы дадим тебе травы.

—Правда? — воскликнула Цветок Пурпурного Облака.

—Да. Мы — отшельники, мы следуем по Пути. Заботы обыденного
мира не имеют для нас значения; но даже анахореты могут сочувствовать и
сострадать.

—Эй! Эй!

Громкий вопль из толпы зрителей ошеломил Сайхуна.

— Да что ты знаешь об отшельничестве? — требовательным тоном вос­кликнул кто-то из зала.

Сайхун мгновенно развернул свое загримированное лицо на голос. Цве­ток Пурпурного Облака уже готовила ответную реплику, но сейчас он хотел лишь определить того, кто произнес эту фразу. Неподалеку от сцены, в передних рядах аудитории сидели два старых даоса.

— Отшельничество подразумевает необходимость покинуть мир повседневности, — выкрикнул один из даосов, — но просветление приходи лишь после того, как этот мир узнаешь!

Сайхун тут же заинтересовался этой точкой зрения и, продолжая испол­нять свою роль, внимательно разглядывал монахов. Святые люди попадались в опере нечасто; но тем не менее эти монахи действительно были в зале. Они сидели в своем темно-синем одеянии, с завязанными в узел седеющими волосами и длинными, необрезанными бородами. В том, что это были монахи даосы, не было никакого сомнения.

В конце своего действия Сайхун подозвал одного из служителей и приказалему пригласить двух даосов на ужин после спектакля. Через некоторое время он с удовольствием услышал, что монахи согласились.

Юноша окончил свое выступление немного позже полуночи. В гример­ной он переоделся в темно-синюю рубашку и еще раз вытер шею. С этим гримом одни проблемы, подумал он. Через некоторое время белая пудра на­чинает накапливаться в порах и складках кожи — вот почему все актеры со стажем немного похожи на привидений: множество сыгранных ролей словно вытравливает личность исполнителя, превращая актера в непримечательный холст, на котором изображаются яркие персонажи.

Встретившись с даосами в вестибюле театра, Сайхун вежливо отреко­мендовался своим фамильным именем. Оба старых монаха вернули почти­тельное приветствие, сложив руки в знакомом молитвенном жесте. Теперь, когда ни рампа, ни темнота и табачный дым не могли помешать ему, Сайхун смог рассмотреть почтенных старцев.

Один из них, казавшийся немного старше, был очень высок и худ. Судя по всему, это было его первым отличительным признаком, потому что монах представился как Бессмертный Изящный Кувшин. Лицо у него было длин­ным и вытянутым, с гладкой и бледной кожей, а птичьи глаза казались боль­шими, спокойными, но постоянно внимательными. Седая борода свисала длинными клочьями; губы все время были слегка сжаты.

Его спутник казался более плотного сложения, но в манерах он явно уступал старшему монаху. От Бессмертного Изящного Кувшина второй мо­нах, которого звали Бессмертный Хрустальный Источник, отличался вырази­тельным и сияющим лицом. Складывалось впечатление, что он смеется бук­вально над всем вокруг, подчеркивая свои действия и замечания хитрым под­мигиванием. Борода у него была большая, окладистая, а тело здорового, ру­мяного сложения. Бессмертный Хрустальный Источник отличался веселым и живым нравом.

Сайхун повел монахов в ближайший ресторанчик, иногда обмениваясь с ними парой-другой коротких фраз. Но про себя он без устали рылся в старых воспоминаниях. Некогда ему случалось слышать рассказы о двух даосах с такими же именами. Оба они были известны своими успехами в духовном самосовершенствовании, отчего и получили имена Бессмертных. Еще легенды рассказывали, что каждый из монахов нашел друг в друге свою духовную половинку и что они были неразлучны в течение по крайней мере двухсот лет. Из-за своей седины оба даоса выглядели так, словно им было всего-навсего под семьдесят лет. Даосы никогда не отказывались назвать свой настоящий возраст, но в этом вопросе Сайхун оставался скептиком. Он видел лишь то, что оба монаха лишь делали вид, что они почтенного возраста, выставляя напоказ свои стариковские манеры и седину; однако в остальном они производили впечатление молодости и энергичности.

Когда все трое наконец уединились в уютной комнате наверху, два даоса, в свою очередь, принялись за Сайхуна.

Так ты говоришь, что в некотором роде интересуешься даосизмом?—
спросил его Изящный Кувшин.

—Да, — скромно откликнулся Сайхун. — Однако я уже довольно давно
не занимаюсь обучением.

—Понимаю. Но ведь вся наша жизнь — это непрерывная учеба, не так
ли? — переспросил Хрустальный Источник.

—Как скажете, мастер, — почтительно согласился Сайхун. — Я совершенно несведущ в этом. Но два моих достойных гостя производят впечат­ление весьма сведущих в этом вопросе.

—О, да! — презрев всякую скромность, воскликнул Хрустальный Источник. При этом он широко улыбнулся Сайхуну. — Мы овладели достаточ­но многим. Мы путешествовали повсюду в поисках Таинственного Портала. Мы изучили невидимость и способность летать; а еще мы постоянно отправ­ляемся на небеса. Неплохо, правда?

Сайхун взглянул на Изящного Кувшина: тот сохранял совершенное спо­койствие, на его губах играла непроницаемая улыбка. Монах неотрывно гля­дел на Сайхуна.

«Да они просто хотят испытать меня!» — мелькнула у юноши догадка.

—Эй, молодой человек! Ты когда-нибудь учился летать без крыльев? —
снова спросил Хрустальный Источник.

—Конечно. Как можно попасть на небо, если не умеешь летать?

—Точно, ты прав, — захихикал Хрустальный Источник.
Изящный Кувшин наклонился вперед.

—В чем заключается техника полета? — спросил он.

—Выражение «летать без крыльев», безусловно, является метафорой, —
тихо ответил Сайхун, заметив, что Хрустальный Источник тут же прекратил
свой театральный хохот. — Это означает способность поднять свою духовную сущность вверх вдоль позвоночника.

—А в чем секрет невидимости? — требовательно поинтересовался Хрустальный Источник.

—Секрет заключается в том, чтобы сидеть настолько неподвижно, что­
бы походить на ящерицу на ветке; она незаметна, поскольку неподвижна.

—Теперь укажи путь на небо, — приказал Изящный Кувшин.
Сайхун прикоснулся ко лбу:

—Понятие «небо» связано с психическими центрами внутри черепа.

—Значит, ты хочешь сказать, что у тебя в голове живет Лао-цзы? —
серьезно спросил Хрустальный Источник.

—Именно так, — невозмутимо ответил Сайхун. — Даже святой представляет собой символ психического центра, который соотносится с шишковидной железой.