2015-07-14
488
В период феодальной раздробленности страны, накануне монголо–татарского пленения, русская церковь представляла из себя довольно печальное зрелище. Слепая обрадовость, наследуемая из Византии, механически перемешивалась со старыми народными языческими верованиями и обрядами. Как отмечает Голубинский: «Наши предки в своей низшей массе или в своем большинстве, буквальным образом стали двоеверными и только присоединили христианство к язычеству, но не поставили его на место последнего. С одной стороны молились и праздновали Богу христианскому, а с другой стороны молились и праздновали своим прежним богам языческим. Тот и другой культ стоял рядом и практиковался одновременно; праздновался годовой круг общественных праздников христианских и одновременно с ними праздновался такой ж круг праздников языческих».[329]
Автор начальной летописи вынужден был сознаться, что люди его эпохи только "словом, нарицающиеся христиане", а на деле — поганьски живуще", на игрищах людей "многое множество", а в церквях во время службы их "обретается мало". "Духовное пробуждение" русского народа часто было притчей во языцах для иностранных путешественников. Ибо не только миряне, но и высшее духовенство не знало элементарных понятий о христианском вероучении, ни евангельской истории, ни символов веры. Такое невежество существовало до 17 века. Священник ценился прежде всего не как проповедник Слова (а именно таковыми являлись славянские просветители Кирилл и Мефодий), но как профессиональный совершитель определенных религиозных актов, и чем таинственнее и непонятней произносились формулы молитв, тем сильней казалось их действие. Популярным был чин освещения воды и окропления ею домов, дворов и полей, людей и скота имевшей якобы силу прогонять бесчисленных мелких демонов, чин крещения младенцев, также отгонявший нечистую силу, чин "отпевания" мертвеца, молебны за здравия болящих, молебны и обходы полей во время засухи или упорных ненастных дождей и т. д. По сути, священник заменил собой жреца–волхва.
Церковь признавала реальность существования всех бесчисленных славянских богов, прировняв их к бесам. Признавала святость традиционных мест и сроков старого культа, выстраивая храмы на месте прежних кумиров и капищ, и назначая христианские праздники приблизительно на те же дни, к которым приурочивались ранее языческие.[330] Этот компромисс стал результатом того, что хотелось как можно быстрее видеть результаты и огромное количество обратившихся из язычников, а также того, что церковь была не в состоянии искоренить остатки язычества. Поэтому она старалась, по крайней мере, уложить старые верования, обряды и обычаи славян в рамки христианских праздников и культ почитания святых. Так и рождался религиозно – обрядовый синкретизм, «двоеверие», характерное для всего цикла календарных народных праздников.[331] Более того, это явление можно было даже назвать не «двоеверием», а «народным христианством». Оно вобрало в себя не только христианскую и языческую (в узком смысле — восточнославянскую) традиции, но и мощный пласт городской, ахристианской культуры, во многом определившем характер и формы нового духовного симбиоза[332]. Это было заметно и об этом говорилось уже в то время. Вот что пишет о них «Летопись временных лет»: «Словом называемся христианами, а на самом деле живем, точно поганые».
Следы древних верований прослеживалось в церковных книгах, в иконописи и даже в литургической практике. Зачастую они выражены были даже более отчетливо, чем собственно христианские представления.[333]
В результате государственной христианизации и византийского формализма к началу тринадцатого века в городе и в деревне прочно укоренилось своеобразное двоеверье, при котором деревня просто продолжала свою прадедовскую религиозную жизнь, числясь крещенной, а город и княжеско–боярские круги, приняв многое от христианства, широко пользовались старыми формами язычества, сменившими только название.
Каким образом священник совершал все чины, правильно или путал их, это казалось неважным, столь же неважным считался вопрос, умеет ли он читать или понимает ли, что говорит и поет во время богослужения. Значение придавалось формулам самим по себе, присущей им силе, и чем таинственнее и непонятнее казалась формула, тем она считалась сильнее. Так христианское богослужение прониклось чертами старинной магической обрядности.
Еще сложнее дела обстояли с христианизацией языческих празднеств. Церковь, видя как народные массы сильно свыклись со своими языческими праздниками, брала порой те же даты, не влагая в них новое содержание. Например, в русском язычестве существовал праздник Купалы, связанный с переменой отношения земли к солнцу; взяв ту же дату (24 июля), церковь связала с этим днем память Иоанна Крестителя. Несмотря на то, что этот праздник Православная церковь внесла в церковный календарь и на то, что в этот день празднуется рождество Иоанна Предтечи, обряды и обычаи этого праздника не имеют ничего общего с христианством. В Синопсе и Густынской летописи упоминается о Купале, как о божестве русских язычников. Все, происходящее в этот праздник, можно понять только принимая во внимание его языческие корни и зная, что в язычестве этот праздник был посвящен солнцу[334].
Икона становится общераспространенным объектом домашнего и личного культа; ей воспевают молитвы, подносят дары, от нее ждут великих и богатых милостей. Русский человек должен был молиться только перед иконой, другой способ молитвы для него не понятен и не доступен. Икона заменила домашнего бога славян–язычников. Этот бог живет и чувствует, видит и слышит. Икона слышит ту молитву, которая к ней обращена, и бывают случаи, что она дает ответ словом или движением изображенного на ней лица. Византийские клерики мало заботились о просвещении народа. Их вполне устраивало народное невежество — лишь бы единолично властвовать над этим народом. Понятно, что такое "христианство" гораздо легче усваивалось вчерашними язычниками, нежели просветительская деятельность той части славянского духовенства, которая ставила во главу угла не икону и обряд, но проповедь Слова Божия.
По словам В. П. Оргиша прошлое оставило серьезный след в православном христианстве: «мировоззренческая и нравственная система» христианской церкви «оказалась деформированной»[335]. Более того, академик Б. Рыбаков заявляет, что «язычество слилось с христианством»[336].
В. М. Живов в книге «Двоеверие и особый характер русской культурной истории» говорит о том, что возникшая проблема «сочетания языческого наследия с христианским просвещением» решалась путем «сознательной ассимиляции одних элементов в локальных христианских верованиях, сохранения других в качестве нечестивой магической практики и постепенной десемантизации третьих в результате смешения обычаев и верований разного происхождения»[337]. Еще в начале прошлого века Голубинский Е. Е. написал что, для широких народных масс новая религия началась с «настоящего двоеверия, не только с перенесения в христианство части прежних языческих верований, но и с соединения язычества с христианством, как целой веры, или простого присоединения вновь принятого христианства к прежнему язычеству»[338]. Этой же точки зрения придерживаются Замалеев А. Ф. и Овчинникова Е. А., утверждая, что со временем христианство и язычество «постепенно наслаивались друг на друга, и в процессе этого наслоения, с одной стороны, язычество получило стимул к дальнейшему развитию, а с другой – христианство низводилось до уровня языческих понятий и преданий»[339].
Нашествие татар при всей катастрофичности последствий для народа, могло оказать и важное нравственное влияние. Современники замечали, проводя библейскую аналогию, что подобно тому, как в древности Израиль предавался Богом в руки врагов для того, чтобы вырвать его из другого, более страшного плена — плена языческих традиций, порою и смешанных с истинной религией, нашествие татар на Русь и длительное татарское иго в принципе способно было прервать те традиции и наслоения, от которых народ не мог избавиться иным путем. Митрополит Кирилл, созвавший в 1274 г. Собор, рассуждал следующим образом: "Доныне уставы церковные были омрачены облаком эллинской мудрости; ныне же предлагаются ясно, и неведение да не будет извинением. Уклоняясь от истинных правил христианства, какое мы видели следствие? Не рассеял ли нас Бог по лицу земли? не взяты ли грады наши? не истреблены ли князи острием меча? не отведены ли в плен семейства?.." В изданных после Собора церковных правилах также говорилось: "Мы сведали, что некоторые иереи в странах новгородских от Пасхи до Всех Святых празднуют только и веселятся, не крестят никого и не справляют службы Божественной: такие да исправятся или да будут извержены! Известно также, что многие люди держатся древних языческих обыкновений, сходятся в святые праздники на какие‑то бесовские игрища…" Таких людей Кирилл предписывает отлучать от Церкви. В числе многих обыкновений, противных уставам церковным, Кирилл осуждает обливание при крещении, говоря, что оно беззаконно и что крестимый должен быть всегда погружаем в сосуде особенном". Впрочем, уставы митрополита игнорировались большей частью церкви.
Разорение и уничтожение тысяч сел и городов, истребление населения в годы монгольского нашествия привели к упадку хозяйства и культуры русских земель. Значительная территория страны запустела, уцелевшее население уходило в глухие лесные районы. В своем развитии Русь была отброшена далеко назад. Феодальное дробление достигло своего апогея, так как захватчики повсеместно использовали древнюю премудрость: "разделяй и властвуй".
В этих условиях возросло значение официальной церкви, оставшейся единой феодальной организацией, с которой считались и завоеватели и русские князья. Иерархи византийской традиции, обладая внешним центром (Константинополем) и единой церковной организацией, получили возможность отстаивать свои интересы в Орде независимо от княжеской власти, что сделало их активными участниками политической жизни на Руси. Этому способствовало и лояльное отношение монголов (согласно их обычному праву и кодексу законов "Ясе") ко всем религиозным культам и их служителям, и освобождение последних от уплаты дани в Орду, которую платили все другие подданные Монгольской империи. На самом деле, монголы даже расширили территорию монастырей, отдавая в их распоряжение землю, которая монголам была ни к чему.[340] Летописец сам поражен тем, как монголы хорошо относились к церквам и монастырям и призывает русских князей последовать их примеру.[341] Была создана ситуация, "внутри которой монастыри могли расцветать с невероятною силою."[342]
Данное обстоятельство ставило русскую церковь византийской традиции, успевшей сделаться государственной, в привилегированное положение, но за это она должна была признавать власть хана, как данную от Бога и призывать к повиновению ей. Для завоевателей было очень важно иметь на Руси политическую, экономическую и в первую очередь идеологическую силу, оказывавшую влияние на все русское общество. Этой силой и сделалась официальная церковь.
