2017-11-01
466
Еще одна причина отчужденности европейских специалистов в России от России заключалась в теневых сторонах русской повседневной жизни и службы. Всех иноземцев, прибывших в Россию, поражала волокита при оформлении их на службу, несоответствие обещаний, данных при вербовке за рубежом, приему, который встречал их в Московии. Гоняясь за «иноземцами нового выезда», носителями последнего передового опыта Западной Европы, правительство не могло побороть непонимания собственного приказного аппарата в нужности этих «нехристей» России. В итоге все знаменитые иноземцы, имевшие явные заслуги перед российской историей, испытывали чрезвычайные трудности и даже мытарства в начале своей жизни в России.
Отец знаменитого сподвижника Петра I Якова Брюса — Вилим Брюс был завербован в русскую службу в 1647 г. посольством И.Д. Милославского. Однако когда Брюс и другие офицеры, многие из которых были с женами и детьми, потерпев кораблекрушение, с большим трудом добрались до Архангельска, они обнаружили, что вопрос об их зачислении на службу еще не решен. Они долго ждали указа, разрешающего им ехать в Москву, а когда прибыли туда зимой 1647–1648 г. обнаружили, что предлагаемые условия неприемлемы, ибо не дают им вести образ жизни, подобающий их социальному статусу. С января по май 1648 г. офицеры писали челобитны, не имели жалованья. Вилим Брюс, который был женат с 1639 г., к счастью, оставил жену в Европе. Будучи один, он быстро согласился на предложение властей, лишь бы прекратить унижения и нищенство[644]. Но поступление на службу не гарантировало от задержки в выплате жалованья. К примеру, в том же 1648 г. 31 августа 27 служилых кормовых иноземцев, включая немцев, литву и татар, напоминали челобитной о невыплате им жалованья[645]. Впрочем, и русские часто оказывались в подобной ситуации. 31 января 1649 г. ствольный мастер оружейной палаты Герасим Афанасьев подал челобитную, в которой просил заплатить ему жалованье, а также недоданные девять рублей за три предыдущих года[646].
В 1661 г. аналогичный Брюсу «ласковый прием» будет ждать молодого Патрика Гордона. То, к чему, к несчастью для России, ее коренные жители привыкли как к данности -волокита, мздоимство, произвол чиновников всех мастей, особенно обидный со стороны мелкой приказной бюрократии - было воспринято шотландским дворянином как верх абсурда, дикости и безнравственности. После того как Гордон без взятки не смог получить у мелкого приказного служителя назначенного ему русскими властями жалованья, он записал в своем «Дневнике»: «Здесь… я убедился, что на иноземцев смотрят как на сборище наемников и в лучшем случае (как говорят о женщинах) necessaria mala (лат. неизбежное зло — Прим. авт.); что не стоит ожидать никаких почестей или повышения в чине, кроме военных, да и то в ограниченной мере, а в достижении оных более пригодны посредники и посредницы, либо деньги и взятки, нежели личные заслуги и достоинства; что низкая душа под нарядной одеждой или кукушка в пестром оперении здесь так же обыкновенны, как притворная и раскрашенная личина; что с туземствами нет супружества; что вельможи взирают на иностранцев едва ли как на христиан, а плебеи — как на сущих язычников; что нет индигената без отречения от былой веры и принятия здешней; что люди угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны — когда имеют власть, под властью же смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов»[647].
Интересно, что записки иностранцев XVII в., как и сообщения их предшественников XVI в., постоянно упоминают борьбу правительства с мздоимством. «Брать подарки, — сообщает Адам Олеарий, — воспрещается всем под угрозою наказания кнутом, но втайне это все-таки происходит; особенно писцы охотно берут “посулы”, благодаря которым часто можно узнать и о самых секретных делах, находящихся в их руках»[648].
Мытарства пережил в поисках службы в России молодой капитан Франц Лефорт. Группа из 14 офицеров, очевидно, поверив рассказам российских вербовщиков, прибыла записываться в русскую службу в Архангельск. Воевода Нарышкин увидел в них свою «головную боль», но определил им мизерное содержание — «полтина на день», взял с каждого «расспросные речи» и отправил грамоту в Посольский приказ к боярину Артамону Сергеевичу Матвееву. Тот был горячий сторонник европейских новшеств, примечал иноземцев, но это вовсе не означало, что его ведомство будет работать быстрее, чем принято в приказной системе России.
С сентября 1675 по апрель 1676 г. ждали ответа из Посольского приказа. Иностранцы потратили все свои сбережения, взятые в Россию, а воевода Нарышкин, видя молчание Москвы, перестал выплачивать им и то мизерное содержание, которое было положено вначале. Последние европейские торговые суда, на которых несчастные могли бы отбыть в Европу, ушли из Архангельска в октябре-ноябре 1675 г. Наконец, архангельский воевода умер, а Франц Лефорт написал родным в Женеву: «Я уже извещал вас о нашем бедственном положении в Архангельске в течение семи месяцев из-за губернатора, который был хуже черта, и если бы, к нашему благополучию, он не умер, то намерение его было послать нас в Сибирь, отстоящую отсюда на полторы тысячи миль»[649].
Опытный подьячий, естественно за плату, составил жалостливую челобитную 14 офицеров на царское имя. Кончалась она фразой: молим принять на службу, «чтоб нам иноземцам, будучи у Архангельского города с женишками и с детишками, голодной смертию не помереть»[650].
16 декабря 1675 г. Посольский приказ велел отпустить «немцев» в Москву «на их подводах, проторях (издержках), харчах». Последнее означало, что ехать надо за свой счет. 1 января 1676 г. эта «радостная весть» дошла до Архангельска. На деньги, одолженные у голландских купцов, офицеры и их семьи отправились в Москву. Там же в апреле 1676 г. их ждало решение: в России они не нужны. Посольский приказ велел «отпустить их в свою землю за море, и они б к отпуску были готовы». Потом, однако, власти перерешили. Полковник Фростен, подполковники Шваберг и Торнин, у которых имелись определенные инженерные знания, удовлетворившие Пушкарский приказ, были зачислены туда на службу. В июне 1676 г. Иноземский приказ взял на службу 3 капитанов. Несколько офицеров нашли службу у частных лиц. Лефорт, к примеру, — у датского дипломата М. Гиое. На государеву военную службу Лефорт попал лишь в 1678 г., три года спустя после своего приезда в Россию.
Но и служба не гарантировала стабильности. Русские власти порой давали иноземным офицерам поместья, но легко их забирали вне зависимости от того, хорошо или плохо служил человек. Тот же Вилим Брюс во время службы в Смоленске в 1664–1672 гг. имел там поместье. Когда его перевели в Москву, он стал «кормовым иноземцем». У ценимого Иноземским и Посольским приказами Патрика Гордона забрали сначала его севское поместье (1670-е), а потом киевское (1680-е), а он, будучи рачительным хозяином, вложил в обустройство каждого немало сил.
Все это вызывало внутренний протест у западноевропейца, хотя для коренного рядового сына боярского было привычным. Из расхождений их отношений к практике взаимоотношений с властью знаменитый голштинский дипломат и ученый Адам Олеарий сделал заключение: «Русские как бы рождены для рабства. Рабами и крепостными являются все они. Подобно тому, как все подданные высокого и низкого звания называются и должны считаться царскими «холопами», то есть рабами и крепостными, так же точно и у вельмож имеются свои рабы и крепостные работники и крестьяне. Князья и вельможи обязаны проявлять свое рабство и ничтожество перед царем еще и в том, что они в письмах и челобитных должны подписываться уменьшительным именем, например “Ивашка”, а не “Иван,... твой холоп”. Иностранцы, находящиеся на службе у великого князя, должны унижаться таким же образом» [651].
Однако стоит заметить, что все было не так однозначно. Постепенное восстановление самодержавия как главной доминанты государственного развития России после Смуты в первой половине XVII в. сочеталось с учетом мнения «всей земли». На выработку правительственного курса существенно влияли как Земские соборы, так и коллективные челобитные представителей отдельных сословий, а порой и частные инициативы творческих личностей. Активизация русского общества, разбуженного тяготами гражданской войны и западным влиянием, выглядела альтернативой прежнему вотчинному государственному порядку.
Одним из учреждений, восстановленных как раз для более тесного контакта царя и его подданных, стал Челобитенный приказ. У него имелся дублер — приказ, предназначенный для жалоб и доносов на произвол и коррупцию высокопоставленных чинов. Последний был создан как реализация инициативы одного из ярких прожектеров царствования Михаила И.В. Бутурлина. Он предложил создать из выборных людей особое учреждение, которое будет отслеживать злоупотребления властей. Получил реализацию и другой проект Бутурлина, поданный в Челобитенный приказ. На этот раз Бутурлин доказывал, что пополнять полки даточными людьми выгоднее, чем нанимать наемников. Услышал царь и предложение «челобитчика» Ф. Уварова о составлении земельных списков по подаваемым с мест «сказкам». Даже курьезное челобитье царю тверского попа Нестора об изобретении им некоего секретного военного орудия («рекомого редкоруб») было донесено через Челобитенный приказа на самый верх [652].
По мере укрепления царской власти к началу 1630-х гг. Земские соборы стали собираться не регулярно, а по мере правительственной необходимости в них. Между тем на соборах 1630-х гг. робко, но были сделаны попытки сословий позиционировать свое право на решения важных вопросов государственной внутренней и внешней политики, а не просто отвечать на поставленные царем вопросы. В 1634 г. упомянутый выше стряпчий И.В. Бутурлин вообще предлагал превратить Земский собор в постоянно действующий законодательный выборный сословный орган с годичным сроком полномочий его членов [653].
Однако эта идея создания «русского парламента» не пришлась ко двору. Царь Михаил, выбранный в личном качестве и ограниченный клятвой править, советуясь с боярами и Земским собором, желал большей независимости царской власти и превращения его семьи в новую династию. После его свадьбы с Евдокией Лукьяновной Стрешневой (февраль 1626 г.) русские люди принесли новую присягу, где обещали быть верными царю, его супруге и «Царским детям, которых им, Государям, впредь Бог даст». Особо оговаривалось: «“не хотеть” других государей из иных государств, Литовского и немецкого королей и королевичей и из разных земель царей и царевичей и из русских родов никого…». Забота о незыблемости власти Михаила проявилась в составлении новой государственной печати. В титуле последнего московского Рюриковича Федора Ивановича и первого выборного царя Бориса Годунова не было титула «великий» к титулу «государь», не было и слова «самодержец». На печати Михаила Романова читаем: «Божиею милостью Великий Государь Царь и Великий князь Михаил Федорович всея Русия Самодержец и многих государств Господарь и Обладатель» (кстати, ближе всего эта надпись была к надписи на печати Лжедмитрия I). В 1630-е гг. даже в личной переписке с матерью и отцом рядом с полным царским титулом употреблялся штамп: «Богом хранимому и Богом избранному, и Богом венчанному…» [654].
Мысль о царской династии и самодержавии была куда более привычна основной массе русских людей, нежели «заумь» стряпчего Бутурлина. Дворянское сословие, из которого происходил Бутурлин, при первых Романовых было озабочено не политическими правами, а своими социально-экономическими привилегиями. Они не прочь были оставаться «государевыми холопами», при условии, что государь усилит «крепость» к поместьям других своих «холопов-тяглецов». При Михаиле дворяне подали несколько челобитных о продлении, а лучше отмене урочных лет. А когда их мечта кристаллизовалась в Соборном Уложении 1649 г. Алексея Михайловича, принялись атаковать правительство челобитными об организации государственного поиска и возвращения беглых крестьян. При этом, что наиболее ярко проявилось в дворянской челобитной 1660 г., «холопство» всех сословий перед государем, названное в челобитной «крепостным уставом», признавалось абсолютно правильным и выражалась надежда, что и в будущем «…в Твоей государевой державе вси люди Божии и твои государевы, коиждо от великих и четырех чинов: освященный и служилый, и торговый, и земледелательный в своем уставе и в Твоем царском повелении твердо и непоколебимо стояли…» [655].
Западный стереотип взгляда на русских как на людей «невежественных» тоже возник не на пустом месте. Отсутствие в России XVII в. светской науки и светского образования, в то время как на Западе шла продуктивная научная жизнь, открывал свои законы Ньютон, Рене Декарт создавал аналитическую геометрию и метод радикального сомнения в философии, порождало у западноевропейцев, попавших в Россию, отношения к русским как «дикарям и варварам». Этот стереотип, конечно, работал против взаимопонимания, ожесточал обе стороны. Посол императора Леопольда I А. Мейерберг пытался понять причины «культурного застоя» России. В итоге он решил, что виновны три обстоятельства: «Надо признать, во-первых, самим государям… которые ненавидят их (знания. — Прим. авт.) из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго… Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни, и могут быть допущены не иначе как вместе с латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел латинский обряд… А в-третьих, виною того старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которые из пренебрежения не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью…» [656].
XVII в. был для западной элиты веком бытового комфорта и устоявшегося этикета. Несмотря на распространение в России XVII столетия многих бытовых заимствований из повседневной жизни Запада (обоев, кроватей, шкафов, стульев, глубокой и мелкой тарелки и т.д.), простота почти крестьянского обихода встречалась еще во многих сельских дворянских усадьбах, а порой и в роскоши царских приемов. Это обескураживало иноземцев, вызывая у кого злой сарказм, у кого добрый юмор.
С юмором описывал в 1664 г. столкновение английского посольства с русской действительностью его участник швейцарец Гвидо Мьеж. Карл II, вернув себе британский престол, желал, чтобы его посольство удивило Москву роскошью. Однако когда дипломаты явились на царский обед, они поняли, что трудно тягаться в роскоши с московским царем. Алексей Михайлович и его бояре сидели в столь дивных одеждах из дорогих тканей, украшенных драгоценными камнями, что Мьеж сравнил русских с небожителями: царя с солнцем, а царскую свиту с его лучами. Обед шел 9 часов, сменили 500 блюд. Правда, швейцарец отметил, что у «богов» не было салфеток, скатерть была так узка, что не доходила до краев стола, а тарелки и приборы ни разу не меняли, да и соль была не везде [657].
