Военный коммунизм 6 страница

Пришёл Комоса и сказал, что Тамару откомандировали, и капитан вызывает меня в роту. Алёша не хочет отпускать меня, а я не хочу с ним расставаться, но приказ есть приказ.

Я в роте. В роту вернулся Сабир Бикташев. Он добровольно был в партизанском отряде. Ночью на мосту рассказывал, как подрывали эшелоны, брали штаб и т.д. Все, кто мог, слушали с открытыми ртами. Капитан сказал, что он представлен к Герою.

Мы стоим в Твердомёдове. Сегодня осталась с Алёшей подрывать. Клали стограммовые толовые шашечки пояском поперёк балки. Алёша вставлял запал, зажигал шнур, и мы что было силы мчались вниз. Один раз, несмотря на то, что я низко скатилась, меня чуть не придавила глыба земли. Подрывали часов до десяти. Очень устали. Домой шли – уже было совсем темно. Алёша ещё не был в деревне, а я хоть и была, но завела чёрт знает куда. Потом всё-таки сориентировались и вышли к деревне. На окраине встретили Тарасова, он узнал Алёшу и подозвал его. Я подошла вместе с ним. Тарасов, видно, не ожидал увидеть меня с Алёшей и стоял, будто громом поражённый. Что выражало лицо его в эту минуту – описывать не буду. Он молчал, потом изрёк:

– Елена Васильевна, так вот Вы как?!

– Как видите, – ответила я, и мы пошли. Алёша спросил, как я смотрю на это? Я пожала плечами:

– Да никак я не смотрю.

– Неужели ты ничего не заметила? Мне кажется, что он очень близкий твой друг…

Да неужели же с таким, как Тарасов, у меня может быть что-нибудь близкое? Не знает меня Алёша, совсем не знает…

Друг – это слово в войну говорит о многом. Друг на фронте – это самый близкий, самый дорогой на земле человек. Таким человеком стал для меня Алёша. Мне уж теперь и не верится, да как же я могла жить без него раньше?

Алёша просит, чтобы я прекратила переписку с Сашей, но я не могу этого сделать, я считаю, что ему и Саше Шустову должна писать до последнего дня войны. Нет у меня права отказать им в этом, они оба в самом пекле.

Какой замечательный у нас капитан, он знает о нашей дружбе и не подаёт вида. Вчера вечером мы втроём гуляли – Алёша, Белянкин и я. Подошёл капитан – был уже двенадцатый час ночи, – мы долго стояли шутили, смеялись, старший лейтенант заметил вскользь, что я стесняюсь капитана, и он убежал. Ушёл и Белянкин. Долго мы стояли обнявшись молча, слова были не нужны. Мне кажется, что большего счастья быть не может.

Мы почти не расстаёмся. Сейчас я пишу вот эти строчки на берегу Ингульца. Красивое место – обрывистый берег, рядом Карнаватская плотина и водопад. Алёша лежит на травке, он, кажется, уснул. Мы мечтали с ним, как будем жить летом, купаться в Ингульце и т.д. у нас полное взаимопонимание. Он говорит мне, что у него какое-то предчувствие, что мы обязательно поженимся, иначе быть не может. Говорит, что не намерен ждать конца войны, называет меня уже Еленой Васильевной Зайцевой. Я посмеиваюсь, а он сердится.

Мне кажется, о женитьбе он думает потому, что верит мне, думает, что я люблю его и буду идеальной женой – верной и честной, как он говорит. А это для него самое главное, он мне очень много говорит об этом, на этот счёт у него целая философия. Я и в этом разделяю его взгляды целиком и полностью. Для меня эталоном женщины являются жёны декабристов, те одиннадцать, которые поехали за своими мужьями в Сибирь на каторгу. И прав Алёша, жена должна быть вне подозрений не только у Цезаря. Я вспомнила князя Андрея, он говорил о том, что, в принципе, падшую женщину можно простить, но он этого сделать не может. Это не дословно, но что-то в этом духе. Не знаю, как мужчину, но женщину я бы тоже не простила. Женщина ведь ещё и мать, поэтому и требования к ней более высокие.

Долго спит Алёша и не видит, что я пишу, он и не подозревает об этом. Пусть потом будет ему сюрпризом. Хоть и не знаю, как он к этому отнесётся, у меня нет никаких тайн от него, вот только дневник до сих пор не решаюсь показать.

Недавно мне пришлось совершить марш-бросок в 52 км. Была в бригаде на слёте комсоргов подразделений. Закончился слёт, прибыла обратно, а за это время рота передислоцировалась в Снигирёвку. И пришлось мне совершать передислокацию самой, в единственном числе, совершенно не зная дороги. Когда солнце стало в зените, решила сделать привал. Сняла сапоги (они из плащ-палатки и тесноваты), разложила портянки и прилегла на травку. Успела только взглянуть на бездонное небо и отключилась. Проснулась от каких-то звуков. Невдалеке на бугорке стояли мои сапоги, а по дороге удалялись какие-то солдаты. Хорошо, что совсем не унесли.

Решила больше не отдыхать. Прибыла в Снигирёвку, когда было уже совсем темно, подошла к мосту и увидела наших. Алёша бросился ко мне, обнял крепко, прижал к себе: «Сержантик мой дорогой!»

Я так была рада, как будто не видела его целую вечность. Устала ужасно, еле стащили сапоги – портянки были все в крови. Неделю после не могла надеть сапоги. Сидела с перевязанными ногами. Лида Лебедева подарила мне шинель-пальто, её носят без ремня с поясом, который пришит к ней. Ночью я сижу на мосту, на балках и сплю сидя. Удивляюсь сама, как ни разу не свалилась в воду. Мне снова нет смены. Кругом стук, грохот, а я всё равно сплю. Солдаты решили надо мной подшутить – концы незастёгнутого пояса прибили гвоздями и рявкнули: «ВОЗДУХ!!!» Я и не подумала проснуться, когда меня прибивали гвоздями, но на «ВОЗДУХ!!!» прореагировала мгновенно – попыталась вскочить, но не тут-то было: гвозди держали крепко. Окружающие были в восторге – чуть в воду от хохота не попадали. А мне было не до смеха. На такие «шуточки» способен только третий взвод – Серёжка Шишков, Федорищев. Там таких «умников» хватает. Но никто не признался.

Путешествовать одной мне приходилось не один раз. Перед Снигирёвкой рота ушла ночью, а меня «забыли». Капитан приказал «ротному Геббельсу» Уляшину разбудить меня, и никто не предупредил, что возможен такой вариант.

Я поднялась, ещё было темно, пошла снимать пробу, а кухни не обнаружила, и пришлось мне догонять роту. Волновалась ужасно, думала, что у меня уже начались зрительные галлюцинации – увидела впереди белый снег, но подошла поближе, и снег оказался белым песком. Только во второй половине дня увидела на горизонте длинную тощую фигуру, размахивающую руками, и рядом – маленькую. Нетрудно было догадаться, что это Сапожников и Федорищев. К счастью, они сделали привал, и я их догнала. Это было чистой случайностью, я ведь могла пойти в противоположном направлении.

Пошла полоса невезения, в бригаду забрали Алёшу заместителем начальника политотдела по Комсомолу. Я совсем затосковала. А сегодня вечером примчался ординарец Тарасова, сказал, что тот заболел и просит прийти. Я пошла с санитарной сумкой, вхожу в квартиру и вдруг… навстречу мне поднимается Алёша! Господи! Как я была рада! Долго гуляли мы с ним в этот вечер, о чём только не говорили… А когда уходил, было такое горькое чувство потери, ведь его уже не будет рядом.

Утром меня вызвали в штаб. Там я узнала, что меня переводят во вторую роту. Командир роты Томилин не смог ужиться ни с кем из медиков и потребовал меня к себе. Уж этого я никак не ждала – Алёшу забрали, да ещё с ротой хотят разлучить. Всё это как снег на голову. А приказ уже подписан. Всем кажется, что я спокойная, выдержанная, но вот уж если надо, то я забуду об этом. Приняла решение – во вторую роту не ходить, скорее штрафная, чем вторая. Будь что будет. На всякий случай подготовила морфий, разрабатываю план отравления, Петька Соболев посвящён в заговор. Вот он-то и выдал меня с головой капитану. Я пришла к нему и так разревелась, что он испугался. Он при мне стал звонить Зырянову. Тот говорит, что приказ есть приказ. Я попросила трубку и сказала ему – что такое приказ я знаю, я в армии четвёртый год, но этому приказу не подчинюсь, пусть отправляют в штрафную. В армии медик прежде всего должен знать людей, тогда и с диагнозами легче будет разобраться, ведь и симулянты могут голову морочить. Он мне ничего не сказал, положил трубку. На моё счастье явился Кузьма Фёдорович. Я бросилась к нему, повисла у него на шее. Он сказал, чтобы я успокоилась и оставалась в третьей роте. Такими родными показались мне все офицеры – все хором просили, чтобы меня оставили.

Сегодня на Карнаватке утонул мальчик. Прибежали солдаты, притащили его мне – безжизненное посиневшее тельце. Я положила его на колено головой вниз и стала сдавливать ему грудную клетку. Сначала безрезультатно, а потом вода хлынула фонтаном из носа и рта. Билась я с ним часа два – искусственное дыхание, сердечные… и мальчик задышал. До вечера я от него не отходила, пока не убедилась, что всё восстановилось, и мальчик будет жить.

Ночь просидела на плотине, а днём уйти не могла, Фирсов не явился – новый фельдшер, вместо Тамары, но ничем не лучше её – пьяница и бабник, без конца где-то пропадает. Я положила под голову шинели и санитарную сумку, и, полусидя, уснула на песочке. Во сне увидела, что будто бы у меня под гимнастёркой змея, и я её схватила. Но змея сильно билась, и я, не выпуская её из рук, стала кричать. От крика проснулась и пришла в ещё больший ужас – у меня под рукой действительно что-то билось. Я так орала, что сбежалась вся рота. Окружили меня, видят, что под рукой что-то бьётся, а что делать – никто не знает. Выход нашёл Тарасов – я должна была не отпускать её и стараться продвинуть как можно ниже, а он постарается её схватить. В общем, он её всё-таки схватил и выдернул – это была громадная песчаная ящерица. А я неделю говорила шёпотом.

Вот и настало время расстаться с Кривым Рогом. Прощай, 3-й Украинский, прощай, Кривой Рог, воспоминания о котором никогда не сотрутся в своей памяти. Куда едем – тайна за семью печатями.

Об Алёше ничего не знаю. Уже больше двух недель в эшелоне. У меня развилась такая депрессия, что я ничего не могу поделать – слёзы льются в три ручья. Я никогда не была плаксивой и терпеть таких не могу. Со мной уже разговаривали и Безрук, и Цветков, но я всё равно реву, наверное, и сам Верховный[25] на меня не подействует. Почти ни с кем не разговариваю и видеть никого не могу. Все приглашали в свой вагон, но только без Веры. Еду со вторым взводом. Тарасов говорит, что мне по штату положено быть здесь. Посмотрю на нового командира, и тошнить начинает. Несколько раз подходил ко мне Бикташев, он видит моё состояние, хочет помочь чем-нибудь и боится. Новый младший лейтенант мне предлагает дружбу. Я хотела плюнуть ему в рожу, так разозлило всё это меня, все эти несчастные животные, что я снова ревела до полуночи. Пошла ложиться спать – моё место у пирамиды с оружием, потом лежит Вера, а дальше все остальные. Стала ложиться, и вдруг кто-то заключил меня в объятья, я подумала, что Вера нежностью воспылала, а это, оказывается, этот мерзавец не успокоился, лёг рядом с Верой на моё место и ждал, когда я приду. Я его так двинула, что на него посыпались автоматы. Села рядом с дневальным у открытой двери и ревела до утра. А дневальный Лихачёв, бедный, заика, волнуется и не может ничего вразумительного сказать, гладит меня по голове, пытается успокоить. Я вспомнила, когда он обращался к Алёше, пытаясь выговорить «товарищ старший лейтенант», тот кричал ему: «Давай без титулов!»

А утром Лихачёв пошёл к капитану и всё рассказал. Потом старшина мне говорил, что и не знал о том, что капитан может так классически ругаться. Кричал на Кравченко и предупредил его, чтобы он не только прикоснуться ко мне не посмел, но и на пушечный выстрел не приближался, иначе пожалеет. Пришла Антонина Александровна, она меня не забывает, долго сидели с ней, а уходя, она сказала этому кретину: «Хороша Маша, да не наша!» Белянкин тоже дал ему по мозгам. Я и сама в состоянии себя защитить, просто бесит это скотское отношение.

Три недели в эшелоне, пишу стихи, ни с кем не разговариваю – только формально. Меня приняли кандидатом в члены ВКП(б).[26] Теперь на месте предстоит БПК.[27] Читаю историю ВКП(б), удивительно хорошо усваивается.[28] Проехали Курск, Белгород, Орёл, Тулу. Стоим в Серпухове. Сколько воспоминаний, связанных с сорок первым годом, нахлынуло в связи с этим! Здесь мы убежали из ПЭПа.[29] Олюшка уже не служит, она – мать, родила сына. Послала ей стихи. Столько писала, и всё не по душе, выбрасывала. Я их вообще выбрасываю, не держу при себе (хватит мне дневника), стыдно будет, если такая, с позволения сказать, «поэзия» кому-нибудь попадёт. Но это всё же решилась ей послать и пишу в дневник:

Ты помнишь, сестричка моя фронтовая,

Ты помнишь, подружка моя боевая,

Как шли в сорок первом в солдаты,

Закончив всего лишь девятый?

И сразу из детства – в грохочущий ад,

Что Западным фронтом тогда назывался.

В сто двадцать шестую. А наш медсанбат –

Ты помнишь? – Нам фильмом ужасным казался.

Мы в воздухе первый увидели бой:

Шли с огненным шлейфом к земле самолёты

Не с чёрным крестом, а с горящей звездой,

Для «мессеров» были мишенью пилоты.

Да разве мы можем с тобою забыть

Бои под Москвою и Старую Руссу?

И в братских могилах мальчишек безусых!

Их столько пришлось нам с тобой хоронить…

Мы их имена на фанере писали

Огрызком, химическим карандашом –

До лучших времён… – Они будут, мы знали! –

И золотом люди напишут потом.

Мы юности нашей не сможем забыть –

Суровой, прошедшей в солдатской шинели.

Но если б всё снова пришлось повторить, –

Шинель, не колеблясь, мы снова б надели.

Операция «Багратион» [30]

24 дня мы были в эшелоне, и вот прибыли в Белоруссию. Выгружаемся в Кричеве. Видно, здесь начнут лупить фрицев. Ведь это кратчайший путь был для них до Москвы, а для нас будет до Берлина.

Кричев, Быхов, Могилёв - какой ужас, что здесь творится, не поддаётся никакому описанию, нужно увидеть своими глазами, но лучше бы никогда не видеть этого.

Все смешалось – леса, болота, комары, партизаны, тысячами выходящие из лесов, немцы, власовцы, мины, сожжённые деревни, гарь, вонь, и трупы, трупы, трупы...

Тысячи трупов в серо-зелёных и чёрных мундирах. Ими буквально устлана земля – разбросанные, стянутые в кучи. Где есть небольшой клочок освобождённой от трупов земли, она густо полита кровью, от неё исходит тошнотворный запах, и ползают белые черви. Временами кажется, что это сон, жуткий, кошмарный, хочется проснуться, но трупы не уходят. Освобождено от них только шоссе.

Сегодня, в день выгрузки 23 июня при разминировании партизанских мин подорвались сержанты Гурский и Зайцев из минно-подрывного взвода. Мы услышали, что страшно рвануло, я побежала туда с сумкой, но взрыв был такой силы, что от них ничего не осталось. На дереве висел погон с тремя лычками. Сначала, когда они обнаружили мину, с ними вместе был солдат. К доске было прикреплено четырнадцать 400-граммовых толовых шашек, предназначалась она железнодорожному составу. Сержанты стали её разбирать, дело шло к концу, и солдат ушёл. Только он отошёл, и рвануло. Сделали им могилку в Дашковке у штаба.

В этот же день пропал без вести мой комсомолец младший сержант Андрей Кузьмин. Он был из моей 3-й роты.

А меня вместе с ними принимали в партию, и вот двоих уже нет. Остался Охрименко - повар нашей роты.

Вся наша рота спит в кювете. Больше негде – трупы и мины. А шоссе грохочет, утром не узнаём друг друга – чёрные, как негры, так заносит пылью. Оружие не разрешают выпускать из рук, в лесу полно немцев и власовцев. Стоит такая жуткая концентрированная вонь, что, кажется, не выдержишь и задохнёшься.

На шоссе видела раздавленного танком человека. Вернее, человека как такового уже не было, его так расплющило, по нём столько проехало, что от него ничего не осталось, только кончики пальцев с ногтями по сторонам дороги виднеются из земли.

Столько мин кругом, что у нас начались галлюцинации - всё время слышится тиканье часов.

Я уезжаю в Осиповичи, Бобруйск, на Березину, Несяту, Свислочь.

Сделала открытие, что у нас в батальоне Тамара Бацутенко, и что самое интересное - она жена Николая Ивановича Ковалёва.

Стоим в Бобруйске. Здесь большой лагерь военнопленных. С каждым часом число их увеличивается. Окружённая бобруйская группировка немцев постепенно уничтожается и берётся в плен. По дороге без часовых тысячи немцев идут сами – солдаты и офицеры. Где ж их прежний блеск и величие?

Какая же пропасть между советскими солдатами и фашистами. Они своих ослабевших, отставших бросают на дороге, и в голову никому не приходит помочь им. Я шла навстречу этой колонне пленных, прошли они мимо, вид у них далеко не тот, что был в 41-м году. Один фриц ослабел и лёг на обочине – не может идти, у него из ушей течёт, они его бросили, а кто-то из наших солдат положил перед ним полбулки хлеба и несколько стеблей зелёного лука.

Мы с Надей ходили в лагерь, разговаривали с фрицами. Двадцать шестого года рождения, совсем ещё зелёные. «Разговаривали» - это, конечно, громко сказано. Есть какой-то запас слов, но разговорная речь оставляет желать лучшего. Но это нам не помешало, мы прекрасно поняли, что они рады, что остались в живых – Гитлер капут. Теперь будут притворяться, что всю жизнь об этом мечтали.

В ближайшей от нас деревне фашисты убили всех жителей. Уцелела годовалая девочка, но у неё прострелены обе ручки (верхняя треть плеча). Я делаю ей перевязки, ранки очень нехорошие, её бы положить в госпиталь. Носит её ко мне старушка, которая тоже спаслась совершенно случайно. Была в лесу, собирала ягоды, услышала автоматные очереди, думала, что кур пришли бить. А когда вошла в деревню, увидела, что всех до единого жителей убили. Живой осталась только эта девочка с простреленными ручками. Старушка рассказывала, что в некоторых деревнях эсэсовцы брали грудных младенцев, ломали о колено им позвоночник и бросали в колодец. Звери – и те не мучают жертву, убивают сразу. С кем же их можно сравнить? Вот поэтому нас радуют эти горы трупов, язык не поворачивается назвать их людьми.

Приехали в Осиповичи. До Минска остаётся 50 км. Бог ты мой! Что же здесь творится! Всё шоссе от Бобруйска до Осиповичи (вернее его обочины) уложено дохлыми фрицами из бобруйской группировки. Стоит жара, они уже начали разлагаться. Дышать совершенно нечем. Ночью они устроили налёт на станцию, но наша артиллерия часть уничтожила и разогнала, часть взяли в плен наши солдаты. Майоры Безрук и Цветков всё время с нами, они тоже вооружились автоматами. Завтра переезжаем на Березину. Немцы не оставили попыток захватить станцию. Тысячи сдаются в плен.

Приехали на Березину. Красивая, тихая, задумчивая река, но берега её осквернены трупами проклятых фашистов. Сотни плывут вниз по реке. Особенно много их в районе моста. На небольшом участке (примерно 20 ´ 20 м) их более трёх тысяч трупов. Я сама их считала. Не верится, что столько можно уложить на таком клочке земли. Они лежат кучами по 10–15 штук. Отборные СС, чистокровные арийцы, они не хотели сдаваться в плен и решили пробиться из окружения.[31]

Рядом с мостом посёлок «Октябрь». Ворвавшись в посёлок, эти сволочи стали расстреливать всё мужское население, начиная с пятнадцати лет. Там и были только подростки, и то немного, да старики, они их всех уложили. Живут в посёлке в основном поляки, и это первое место на земле Белоруссии, где к нам особых симпатий не проявляют, хотя немцы их и не пощадили.

Мост сохранился почти полностью, сгорели только деревянные строения. Его охраняла рота наших солдат, на неё-то и наткнулись фашисты. Рота полегла почти полностью, вот уж действительно насмерть стояли, но мост спасли. И ещё на насыпи шесть сгоревших наших Т-34, люки не открываются, видно, там погибли и экипажи.

Нам нужно разминировать и восстановить мост. Полдня мы ползали со старшиной, искали место для кухни (трупы растаскивать некогда и некому). Показалось, что нашли всё-таки, но тут же рядом лежат три громадных СС, и у одного из них, среднего, кинжал между лопатками по самую рукоятку.

Кухню всё же поставили, сготовили обед, а есть никто не может. Даже те, кто и понятия не имел о брезгливости, только поднесут ложку ко рту – и рвота фонтаном. Так как на хорошее надеяться не приходится – с каждым часом становится всё хуже – стали жечь костры из сырых деревьев, чтобы было больше дыма, становиться на колени и нос буквально засовывать в костёр, и в этом дыму проглотить хоть пару ложек из котелка.

Да ещё комары и мошкара не дают жизни, выдали сетки, но это не помогает.

Вечером пробиралась от кухни к мосту следом за старшиной. Я что-то вечером стала плохо видеть, не могу найти места, чтобы поставить ногу и не наступить на труп. Он мне сказал, что рядом с ним лежит большой камень, чтобы я прыгнула на него. Я прыгнула и попала сапогом в какое-то месиво (а это оказался не камень, а голый живот фрица). Меня ужасно рвало. Других сапог у меня нет. Я привязала к сапогам бинт, окунула их в воду, другой конец бинта закрепила за мост, и они полоскались целую неделю. А сама босиком сидела на мосту, ходьбу ограничила до минимума, там же, на мосту и спала, пока не отмылись сапоги.

У меня какое-то странное состояние – не могу ходить, всё вертится перед глазами, несколько раз теряла сознание. Утром мне растянут плащ-палатку, и я целый день лежу, стоит подняться – снова падаю. Вчера в деревне девочка отравилась немецкими конфетами, была в тяжёлом состоянии. Привели меня к ней, я сказала, чтобы срочно промывали желудок, стала делать ей сердечные. Поршень до конца не довела и иглу не успела вынуть – свалилась рядом с девочкой. Они вытащили меня на улицу и стали поливать водой из колодца на меня. Еле-еле привели в сознание, но идти я не могла. Так лёжа руководила спасением девочки. Утром ей и мне стало лучше.

Снова в роте, состояние улучшилось, могу ходить. Об А. ничего не знаю, без вести пропал.

Была на БПК, так что теперь кандидат в члены ВКП(б) с 26 июня 1944 года. задали два вопроса: 1) причины роспуска Коминтерна? На этот вопрос был хороший ответ Сталина, я его запомнила. А вот второй вопрос – как я смотрю на образование Священного Синода при СНК[32] СССР – пришлось выкручиваться самой.

На БПК мы пошли вдвоём с Охрименко – нашим поваром. Идти надо было двадцать километров по лесу, немцы сделали вдоль дорог широкие просеки: боялись партизан. Вот по этой просеке мы и шли. В лесах ещё много не сдавшихся немцев, и когда смотришь вдоль дороги, то они, как зайцы, перебегают с одной стороны на другую. С какой целью они это делают – неизвестно, и как прореагируют на нас – тоже неизвестно. Приказали взять автоматы и запасные диски.

А автоматы «Томпсон» – американские, ими, по-моему, лучше орудовать как дубинкой. Я пробовала стрелять из него, он фанеру не пробивал. Прибыли мы в бригаду благополучно, никто нас не обстрелял, но чувствовали себя не очень спокойно. После комиссии меня оставили заполнять учётные карточки, был большой приём, и они сами не справлялись. Охрименко ушёл в роту один. А на другой день я одна возвращалась в роту. Скучновато было одной в лесу, и не очень успокаивала перспектива умереть коммунистом, но всё-таки дошла без приключений.

А вот Гриша Охрименко в роту не вернулся – пропал без вести. Принимали на бюро четверых, а получать кандидатскую карточку буду я одна.

Вручили кандидатскую карточку. Вручал майор Плотницкий из политотдела. Поздравил, обнял, пожелал быть настоящим коммунистом. Буду стараться.

Я убедилась, что самой советской из всех советских республик является Белоруссия. Видела Россию, Кавказ, Украину, и только здесь так свирепствовали фашисты, и только здесь вся республика стала партизанской, и только здесь такое количество сожжённых деревень и замученных жителей.

Идёшь по дороге, слышишь отвратительный запах гнилого картофеля, значит, здесь в бункерах живут люди. Это была деревня Солоное, её сожгли начисто, но большинство жителей чудом спаслись. И вот теперь они роют из земли прошлогодний картофель, делают из него крахмал (он тёмно-коричневого, почти чёрного цвета) и пекут блины. Угощали и меня, больше им нечем, это не Украина. Отказываться было неудобно, и я съела – гадость невозможная.

А на моём родном Дону в сорок втором я возмущалась, что многим было плевать на то, что идёт война, бегали по танцам, висли на военных, а после освобождения узнала, что во время оккупации вели себя точно так же и с немцами.

Моя бывшая подружка Лидка Титова завела себе возлюбленного, Ганса. добровольно уезжали в Германию. Женская половина нашего класса разделилась – одни добровольно на фронт, другие – в Германию. Недаром потом появилась песня:

Лейтенанту-лётчику молодая девушка

Со слезами в верности и в любви клялась,

Но в годину чёрную изменила соколу

И за пайку хлебушка немцу продалась.

Но вернутся соколы, прилетят, отважные.

Чем тогда их, девушки, будете встречать?

Торговали чувствами, торговали ласками,

Невозможно девушек будет оправдать.[33]

Мы всё ещё в Солоное, нет никакой жизни от мышей. Их здесь миллионы. Фронт стоял восемь месяцев, урожай не собирали, вот и появилось такое количество мышей. В землянке, как на параде, маршируют строем, набиваются в котелки. Их потом вытряхивают в бочку, в которой горят дрова, и они жарятся в огне. Спать совершенно невозможно, ночью они ещё наглее, чем днём.

Вчера мальчишки из этой деревни достали где-то 400 г толовую шашку, запал, шнур и отправились глушить рыбу. Они, наверное, никогда не видели, как горит шнур, и шашка взорвалась у них в руках, их было несколько человек. Господи! Во что она их превратила! Кишки висели на дереве, без рук, без ног, страшно смотреть. На взрыв прибежал капитан, приехавший в отпуск по ранению, и помог мне оказывать им помощь. Наложили жгуты, не хватило бинтов, он разорвал свою рубашку. Сделала им сердечные, морфий. Достали какую-то клячу, уложили их на подводу, и он сам отвёз их в госпиталь. Сколько ещё жертв принесёт эта проклятая война!..

В лесах под маркой партизан действуют иногда и бандиты. Вчера я пришла в деревню за перевязочным материалом и медикаментами. Вера укладывалась спать, хозяйка притащила перину, и она была рада. В это время является здоровенный тип в форме, но без знаков различия, с пистолетом. Веру швырнул на пол, а мне говорит: «А ты пойдёшь со мной!» я ему ответила, что и не подумаю никуда с ним идти, у меня есть своё начальство, и я выполняю их приказы. Я, конечно, очень волновалась, от такого можно ждать всего, чего угодно. Я взяла сумку, накинула на плечи шинель и пошла. Он стал кричать, чтобы я вернулась, иначе будет стрелять. У меня сердце ушло в пятки, но я подумала – пусть лучше застрелит, чем идти с ним. Он вытащил пистолет – Вера и хозяйка онемели от ужаса, но я старалась сделать вид, что мне наплевать на него, и пошла дальше. В это время он выстрелил, я решила, что это конец, но он выстрелил вверх. Он трижды стрелял, но, к счастью всё вверх, а я шла по дороге и каждый раз думала, что уж эта пуля – моя. Догонять он меня не стал.