Пути перемещения

Исход

Для миллионов крестьян коллективизация повлекла за собой не вступление в колхоз, а уход из деревни. На каждые 30 чело­век, ставших колхозниками в 1929—1932 гг., 10 — оставляли крестьянский труд и становились наемными рабочими. При этом некоторые поступали на работу в совхозы, однако большинство покидало деревню совсем. В начале 30-х гг. миграция из села в город достигла беспрецедентных масштабов. Более 2,5 млн крес­тьян переселились в город в 1930 г., 4 млн — в 1931 г., тогда как в конце 20-х гг. в среднем переезжало около 1 млн в год. Все 12 крупнейших городов Советского Союза сильно разрослись за этот период; шесть из них — быстро растущие промышленные центры: Свердловск и Пермь на Урале, Сталинград и Горький на Волге, Сталино (Юзовка) в Донбассе и Новосибирск в Сибири — в 1929—1932 гг. удвоили и утроили свое население. Число жите­лей Москвы почти удвоилось — с 2 млн чел. до 3,7 млн чел. (на 181%). Следующие по величине города империи — Ленинград, Баку и Харьков — выросли почти так же резко¹.

За период 1928—1932 гг. из деревни в город переселилось в общей сложности около 12 млн чел. Такой сильный отток населе­ния был частью вынужденным, частью добровольным. Одни крес­тьяне насильно высылались из своих сел в связи с раскулачивани­ем, и почти половина из них в конце концов стали рабочими на предприятиях. Другие бежали сами из страха перед раскулачива­нием или ненависти к колхозам. Третьи уезжали потому, что в ре­зультате промышленного роста в годы первой пятилетки в горо­дах создавались новые рабочие места².

Коммунистические теоретики 20-х гг., как правило, считали, что деревня перенаселена. Один уважаемый экономист, специалист по отходничеству, исчислял «избыток» сельского населения в 10 млн чел.; оценки других колебались от 5 млн до 30 млн³. Бы­страя индустриализация должна была, по их мнению, перетянуть этот избыток в состав городской рабочей силы. Однако никто, по-видимому, не ожидал великого исхода, совершившегося в таких масштабах и с такой внезапностью в годы первой пятилетки.

Невозможно представить себе все влияние коллективизации на российскую деревню, не принимая во внимание этот исход. Коли­чество крестьянских хозяйств в Советском Союзе сократилось с 26 млн в 1929 г. до 19 млн в 1937 г.⁴. Такая огромная убыль на­селения неизбежно означала деморализацию деревни даже в том случае, если бы колхозная система оказалась менее эксплуататор­ской и более привлекательной. Мужчины уезжали чаще, чем жен­щины, а среди покидавших деревню мужчин большинство состав-

ляли молодые, сильные, энергичные — у них было больше воз­можностей уехать. Оставшиеся в деревне часто теряли супруга или взрослых сыновей, от которых можно было бы ждать под­держки в старости.

Как это ни парадоксально, массовый отъезд крестьян одновре­менно и снижал вероятность активного сопротивления коллекти­визации, и лишал колхоз большей части его сторонников в дерев­не. С уходом столь многих молодых мужчин российские села те­ряли потенциальных предводителей вооруженных восстаний; кроме того, надежда найти работу за пределами села умеряла гнев и отчаяние крестьян. В то же самое время великий исход уносил в своем потоке значительное число «советских элементов» дерев­ни: юных комсомольцев, которые помогали закрывать церкви и жечь иконы, пока не уезжали учиться или строить Магнитку; ве­теранов Красной Армии, которых нередко посылали в другие места в качестве организаторов и администраторов; отходников и сельских ремесленников, которые могли найти работу на предпри­ятии. Крестьянин, занимавший в 20-е гг. прогрессивную, совре­менную, урбанистически ориентированную, просоветскую пози­цию, в начале 30-х гг. обладал наибольшими возможностями для устройства в городе. К 1932 г. нередко оказывалось, что самые стойкие защитники первых колхозов и самые пламенные их про­тивники уже покинули деревню навсегда.

Те, кто оставался, были, по многим признакам, деморализова­ны и сломлены массовыми высылками и самой коллективизацией. Безусловно, бывают случаи, когда крестьянство даже при сильной миграции может сохранить чувство самоуважения, осознание цен­ности своего труда и образа жизни (стоит вспомнить Ирландию), однако такие примеры крайне редки. Деморализованную россий­скую деревню 30-х гг. можно сравнить с деревней в южной Ита­лии 50-х гг., когда высокая степень эмиграции и ощущение эконо­мического гнета привели к обесцениванию крестьянской жизни в глазах самих крестьян⁵. После коллективизации стало почти ак­сиомой мнение, что «хорошей жизни» можно добиться только за пределами села и самые смышленые из крестьянских детей непре­менно должны ехать в город, как только подрастут. «Умные давно из колхоза уехали; остаются только дураки», — так счита­ли повсюду в деревне, хотя и не всегда говорили это вслух⁶.

Те почти 12 миллионов крестьян, которые в годы первой пяти­летки уехали из деревни, покидали ее разными путями. Самый страшный и тернистый путь выпал раскулаченным, отбывавшим под конвоем ОГПУ в места заключения или в ссылку. Затем сле­дует назвать паническое бегство крестьян, боявшихся раскулачи-

4 — 1682

вания или, в 1932 г., — голода. Третий путь был «нормаль­ным» — крестьяне шли в отход, чтобы заработать денег на сторо­не, и не возвращались. Иногда превращение крестьянина в посто­янного наемного рабочего совершалось внезапно, иногда — затя­гивалось на годы. Выбрать этот путь крестьян побуждали различ­ные мотивы. Одни уезжали, потому что чувствовали отвращение к коллективизации, других манили новые рабочие места, откры­вавшиеся в городах и на стройках. В сознании многих мигрантов, несомненно, оба эти мотива неразрывно переплетались.

Во время кампании раскулачивания в начале 30-х гг. кулаков разделили на категории по степени опасности, которую они пред­ставляли для общества. Хуже всего было попасть в первую кате­горию: таких кулаков отправляли в лагеря, а тех из них, кого считали «наиболее злостными к.р. элементами», расстреливали. Семьи кулаков первой категории высылались. Комиссия Молото-ва установила приблизительное число кулаков первой категории, подлежащих отправке в лагеря, в 60 000 чел. Кулаков второй ка­тегории ОГПУ депортировало вместе с семьями в спецпоселения на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. По рекомендации ко­миссии Молотова депортации подлежали 150000 семей⁷.

Кулаков менее тяжких категорий экспроприировали (т.е. кон­фисковывали все имущество и выселяли их из дома), так же как принадлежащих к первой и второй категории, но от них не требо­вали покинуть район проживания, и местные власти должны были проследить за их обустройством на самых плохих землях. В придачу к официальным категориям тут же появилась неофици­альная — «самораскулаченные». Это были крестьяне, попавшие или боявшиеся попасть в список на раскулачивание. Они распро­давали свое имущество и бежали, не дожидаясь экспроприации. Между тем, подобные действия считались противозаконными: со­гласно указу правительства от 1 февраля 1930 г. кулацким семьям запрещалось продавать имущество и самовольно покидать место жительства⁸.

Наиболее сильный и драматический эффект произвела первая волна раскулачивания в 1930 г., однако вторая кампания 1931 г. превосходила ее по своим масштабам почти вдвое (по недавно по­лученным из бывшего Советского Союза данным, была раскулаче­на четверть миллиона хозяйств). Экспроприации и высылки про­должались и в 1932 г., и в первые месяцы 1933 г. Районные и областные руководители с головой ушли в это дело, не обращая внимания на попытки центра снизить темпы и стенания перегру­женных работой должностных лиц в местах ссылки. Само собой, «планы», намеченные комиссией Молотова, были многократно перевыполнены, во всяком случае в отношении высылки. Недавно обнаруженные в архивах материалы позволяют довести предпола­гаемое число семей, раскулаченных и сосланных в 1930 и 1931 гг., до 381000. Согласно памятной записке, посланной Ста­лину Г.Ягодой, главой ОГПУ, в январе 1932 г. 1,4 млн чел. были

высланы и переселены на Урал, в Сибирь, Казахстан и Северный край. Хотя высылки, по самым скромным оценкам, продолжались еще 18 месяцев, цифра Ягоды, по-видимому, не была превзойде­на, учитывая высокую смертность среди спецпереселенцев в пути и на новом месте. Когда в начале 1935 г., через полтора года после того, как прекратились массовые депортации, в спецпоселе­ниях провели перепись, там жили почти 1,2 млн кулаков и членов их семей^.

Около 60% сосланных кулаков в конце концов стали работать на производстве, где после нескольких первых лет их положение уже мало чем отличалось от положения остальных (вольных) ра­бочих, разве что ссыльным не разрешалось покидать место ссыл­ки. В начале 1935 г. примерно 640000 сосланных кулаков и чле­нов их семей трудились на промышленных предприятиях, состав­ляя отдельный корпус огромной (более 10 млн чел.) армии крес­тьян, вступивших в ряды наемной рабочей силы в первой полови­не 30-х гг. Ю.

После десятилетий почти полного молчания о жизни сослан­ных кулаков начали появляться мемуары и записи устных расска­зов. К наиболее примечательным произведениям такого рода отно­сятся воспоминания Ивана Твардовского, брата поэта Александра Твардовского. Их отец Трифон Твардовский был кузнецом в одном селе Западной области. К началу коллективизации Алек­сандр уже уехал учиться в Смоленск, собирался вступить в пар­тию и начал приобретать известность как «пролетарский поэт». Весной 1930 г. семью Твардовских обложили тяжелым индивиду­альным налогом, и отец скрылся, уйдя в отход — в Донбасс. Годом позже, после лихорадочных и бесплодных скитаний Ивана и его старшего брата Константина по Волге, Черному морю и Дон­бассу, семью раскулачили. Всех, кто оставался дома, забрали в райцентр, чтобы отправить в ссылку. Там к ним присоединились Константин, сидевший в тюрьме в Смоленске (по-видимому, за неуплату индивидуального налога), и Трифон, взятый под стражу сразу по возвращении из Донбасса. Александр, который, возмож­но, знал, а возможно, и не знал, что случилось с его семьей, ос­тался в стороне и отделался сравнительно легко, хотя следующие пять лет жизнь его была омрачена тем, что в любой момент по­стыдная тайна — наличие раскулаченного отца — могла рас­крыться и тогда его карьера рухнула бы.

После раскулачивания семью Твардовских запихнули в товар­
ный поезд вместе с другими ссыльными и отправили на Урал, где
несколько лет прошли в скитаниях с места на место, безуспешных
попытках вернуться на Смоленщину, постоянной борьбе за суще­
ствование и за сохранение связи между членами семьи. Они под­
держивали контакты с родным селом: друживший с ними сосед
играл для ссыльных Твардовских роль «почтового ящика», но
через несколько лет им пришлось признать, что вернуться они не
смогут. Тогда они стали добиваться получения паспортов и ГОрОД-
^в УУ

ской прописки, чтобы заложить более прочный фундамент новой жизни — жизни городских рабочих. В конце концов, в разной степени преисполнившись ожесточения против существующего строя и Александра, ставшего к середине 30-х гг. восходящей звездой советской литературы, они кое-как приспособились к но­вому существованию в качестве рабочих и городских жителей¹¹.

Многие нераскулаченные или раскулаченные, но не выслан­ные крестьяне бежали из деревни, боясь, что их постигнет такая же судьба. Из всего числа крестьян, официально раскулаченных в 1930 — 1932 гг. (приблизительно 600000 семей), выслано было, наверное, около половины. Из оставшихся некоторое, неизвестное нам, число расстреляли или отправили в Гулаг, а всех прочих, выселенных из домов и лишенных всего имущества, оставили на произвол судьбы. В принципе местные власти должны были пере­селить этих кулаков третьей категории на бросовые земли в пре­делах района, но на практике такое вряд ли случалось. Большин­ство бежало из деревни и находило работу в городе. Наравне с ними бежали и члены четверти миллиона семей, называвшихся «самораскулаченными», т.е. те, кто продавал имущество и скры­вался прежде, чем у государства доходили руки до экспропри­ации. Несколько миллионов крестьян — мужчин, женщин и детей — покинули деревню подобным образом¹2.

Материалы, касающиеся таких побегов, разрознены и непол­ны. В Смоленском архиве есть беглые упоминания о ряде случа­ев. Крестьянин по фамилии Балашев до 1921 г. работал на произ­водстве, но в 20-е гг. вернулся к земле. Он преуспел, и в резуль­тате получил в 1931 г. индивидуальное «твердое задание», не только обременительное само по себе, но и опасное, потому что «твердозаданец» был ближайшим кандидатом в кулаки. Попав в категорию «твердозаданцев», он сразу покинул деревню и вернул­ся к жизни рабочего на производстве. В деревне Щетинино «кулак Горенский продал дом, кузницу, имущество, до основания вырубил лес, уехал в Гжатск, где купил дом, оставил в нем семью и сам уехал в Москву». Локшина, вдова мельника, после того как в 1932 г. ее лишили права голоса, уехала в Москву и стала рабо­тать на кожевенном заводе. В Комаричском районе четыре мель­ника бросили свои мельницы и бежали¹³.

Иногда эти отрывочные сведения дают нам некоторое пред­ставление о процессе и механизме отъезда. Так, кулаки, прожи­вавшие в поселке Покровщина Западной области, провели собра­ние и решили: «Нам сейчас остается только одно, — скорее сни­маться с места и скорее уезжать, пока еще не арестованы». Из Ставропольского края 1 марта 1930 г. поступило донесение, что «кулацкие хозяйства ночью нагружают свое имущество на подво­ды... и увозят в неизвестном направлении». Для таких отъезжаю­щих было весьма желательно, хотя и не жизненно важно, иметь документы, удостоверяющие их некулацкое происхождение. Петр Щербаков из села Верное Западной области был раскулачен, но

подкупил председателя сельсовета, подарив тому швейную машин­ку, и получил документ о том, что является •«середняком»; оба вместе пили всю ночь, после чего Щербаков навсегда покинул село. Группе раскулаченных крестьян из Мордовии не так повез­ло с документами, зато их односельчане создали свое землячество на московском автозаводе, так что раскулаченным удалось полу­чить там работу и места в заводском общежитии¹'*.

«Лысый Митрофан» из родной деревни писателя Михаила Алексеева Выселки в Саратовском крае бежал от раскулачивания в казахские степи, оставив жену и детей. В деревне его больше не видели, но, по непроверенным слухам, он позже стал председате­лем колхоза-миллионера в Казахстане. Приблизительно в это же время уехали из Выселок и многие другие. Деревенский летопи­сец Иннокентий Данилович даже составил список:

«В Саратове их около двухсот — к ним следует прибавить по­томство, родившееся уже в городе и знавшее о Выселках лишь по рассказам отца да матери; в Алма-Ате — десять; в Новосибир­ске — пять; в Воркуте — семь; на Камчатке — одиннадцать, на Сахалине — десять».

Среди уехавших был, например, середняк Епифан Леснов, ра­ботавший впоследствии на стройках и заводах в Москве и Киеве. Он, как рассказывал Иннокентий Данилович, «испугался колхо­за, заколотил наглухо окна, жену под мышку — и айда в город. Взял я грех на свою душу — раздобыл ему в сельском Совете нужную справку. Укатил мой Епифан. Выпили с ним на проща­ние поллитровку — и все...»¹5.

Для многих уехавших важнейшим побудительным мотивом слу­жил соблазн городской жизни и работы на производстве. Быстрый рост индустриальной рабочей силы начался в 1929 г. В 20-е гг. найти работу на заводе было трудно, в промышленности царила сильная безработица, и профсоюзы делали все возможное, чтобы удержать предприятия от найма новоприбывших из деревни, не имеющих профсоюзного билета. Профсоюзы и в 1929 г. относи­лись к наплыву крестьян в город без всякого энтузиазма, в част­ности, потому, что согласно первому пятилетнему плану даже к концу пятилетки (1932 г.) предполагалось существование около полумиллиона безработных. Однако в начале 1930 г. биржи труда с трудом могли обеспечить предприятия достаточным количеством рабочих, несмотря на то что на них были зарегистрированы свыше полумиллиона безработных, и всю первую половину года периодически выражалась острая тревога по поводу нехватки ра­бочих рук в развивающихся отраслях промышленности¹⁶.

С этого момента и до временного кризиса в 1932 г. спрос на рынке рабочей силы превышал предложение. Крестьяне, поки­дающие деревню, — четыре пятых из них находились в трудоспо­собном возрасте (16 — 59 лет) — без труда находили работу по причине большого спроса на неквалифицированную рабочую силу в промышленности, строительстве, государственной торговле и об-

щепите. Большинство из них приезжали в город сами, часто еще не имея ясного представления, являются ли они мигрантами или отходниками, которые рано или поздно вернутся в деревню. Не­которых набирали предприятия; в принципе они должны были за­ключать с колхозами договоры по оргнабору и вербовать рабочих из числа колхозников, но на практике брали любого, кто являлся на сборный пункт. (В донесении 1931 г. из Центрального земле­дельческого района отмечалось, что из 22000 крестьян, набранных в одном районе для работы на шахтах Донбасса, «довольно зна­чительный процент» оказались членами кулацких семей.) В Со­ветском Союзе за этот период удвоилось общее число наемных ра­ботников с ежемесячным окладом, и были созданы 16 — 17 млн новых рабочих мест. По меньшей мере 10 млн новых рабочих со­ставляли крестьяне¹⁰.

Невозможно определить точно, скольких отъезжающих крес­тьян «притягивала» промышленность, а скольких «отталкивала» коллективизация. Нет никаких сомнений в том, что с открытием новых рабочих мест в промышленности после «мертвого сезона» в период революции, гражданской войны и нэпа многие уехали бы искать работу в город при любых обстоятельствах. Когда работа в городах была доступна, молодые и бедные крестьяне постоянно отправлялись туда за лучшей долей. Подобный путь описан в вос­поминаниях Н.П.Сапожникова, крестьянина из бедной семьи уральских казаков, ставшего знатным сталеваром в Магнитогор­ске. Сапожников закончил шестой и последний класс местной школы в конце 20-х гг. «...На этом мое образование закончи­лось, — пишет он, — восьмилетка была в городе, ехать туда было не на что. В то время до нашей станицы дошли слухи, что у горы Магнитной будут строить чугуноплавильный завод... Слух о том, что у горы Магнитной величайший в мире завод строиться будет, взбудоражил всех — и старых и малых. Рассказывали, что народу туда едет видимо-невидимо. Собрались и мы: я и двоюрод­ный брат»¹⁸.

Конечно, нам не дано знать, имелись ли у Сапожникова дру­гие причины для отъезда, кроме тех, о которых он счел нужным написать в своих воспоминаниях, опубликованных в сборнике, прославляющем советскую индустриализацию. Скорее всего, им, как и многими другими людьми, двигали смешанные мотивы. Мо­лодой крестьянский паренек из семьи, оказавшейся после коллек­тивизации в тяжелом положении, мог покинуть деревню как из-за семейных проблем, так и из-за собственного стремления в город. Точно так же и сын раскулаченного, бежавший из села и нашед­ший пристанище на заводе, мог «сочинить» историю своего отъез­да в сапожниковском духе и поверить в собственное сочинение.

Среди уезжавших в город были крестьяне, сравнительно хоро­шо настроенные по отношению к коллективизации. Как это ни по­кажется парадоксальным, но таково было естественное следствие того факта, что меньшинство сельских жителей, имевших в 20-е гг.

городскую, советскую ориентацию, одинаково способны были как поддерживать колхозы, так и приветствовать новые возможности, открывавшиеся в городе. Эту группу «покидающих, любя» состав­ляли отходники, сельские ремесленники (кузнецы, портные, стро­ители), которым проще было стать индустриальными рабочими, молодежь, вовлеченная в орбиту комсомола, которая рассеивалась в самых разных направлениях (учеба, служба в армии, работа на производстве). Многие из бывших красноармейцев, столь зримо присутствовавших на селе в эпоху, предшествовавшую коллективи­зации, тоже исчезли оттуда в начале 30-х гг., по-видимому, перей­дя в городскую промышленность или разраставшийся бюрократи­ческий аппарат.

Беглый портрет крестьянина, не так уж плохо относящегося к колхозу, но собравшегося уезжать, можно найти в воспоминаниях Е.Герасимова о коллективизации в Спасе-на-Песках. Как-то раз в 1930 г., проезжая деревню Макрушино, Герасимов застал любо­пытную сцену: молодой парень-колхозник тащил за рога обоб­ществляемую корову, а бывшая ее владелица держала животное за хвост, крича, что не отдаст. Муж этой женщины стоял, молча наблюдая за событиями: «Его хата с краю, он хоть и записался в колхоз, но вербовщик, приехавший из города, уже завербовал его на ударную стройку пятилетки — в кармане и аванс, и договор. А за бабу свою он не ответчик. Ну что с ней поделаешь? Извест­но — темнота, несознательность, дурость одна деревенская»¹⁹.

Среди отъезжающих были и настоящие колхозные энтузиасты. Например, 18-летний Николай Миняев из Московской области пламенно защищал колхоз и ссорился по этому поводу с отцом. В результате подобных ссор в деревне не стало места для них двоих — и сын уехал:

«В 1929 г. мне пришлось вести большую "войну" с отцом, ко­торый не хотел вступать в колхоз... Я ушел от него. Стал жить у своего приятеля, комсомольца Ивана Климова. Вскоре мы с Кли­мовым поехали в Баку, и я поступил на судостроительный завод. Комсомольская организация мобилизовала меня в торговый флот Каспийского бассейна. Там я работал на судне матросом второго класса».

Тем временем Миняев-старший вступил в колхоз. Через не­сколько лет Николай вернулся, женился на деревенской девушке, но в 1935 г. снова стал подумывать об отъезде. Не то чтобы у него убавилось энтузиазма в отношении колхоза — просто и он, и его жена закончили семилетку, а это значило, что им, как и мно­жеству других молодых энтузиастов 30-х гг., нужно было уехать, чтобы продолжить образование. Она собиралась стать актрисой. Он хотел быть инженером²⁰.

Писатель М.Алексеев показывает еще один случай отъезда эн­тузиаста, связанный на этот раз со стремлением сделать карьеру на советской работе. Мишка Зеленов, секретарь и комсомольской,

и партийной ячеек в родной деревне писателя Выселки, был в на­чале 30-х гг. «самым большим активистом на деревне», одним из первых организаторов колхозов и нес личную ответственность за снятие колоколов с местной церкви. По версии односельчан, «в самое-то худое время Мишка в город подался, испужался, знать, трудностей».

У Зеленова, конечно, была своя версия происшедшего. «Меня выдвинули», — говорил он. Зеленое получил высокий админи­стративный пост в Саратове, периодически наезжал в свою дерев­ню и предавался воспоминаниям о героической борьбе за коллек­тивизацию и первых днях колхоза²¹.

В июле 1932 г. многие выступавшие на Третьей украинской партийной конференции сообщали, что из-за голода крестьяне ук­раинских сел бегут в Москву, Ленинград, на Северный Кавказ, в украинские города в поисках пищи и средств к существованию. Социалистический эмигрантский журнал привел одно такое сооб­щение: «На юго-востоке... деревня голодает. Железнодорожные станции Украины, Дона и Северного Кавказа и пр. хлебородней-ших в прошлом районов теперь переполнены толпами голодаю­щих крестьян из ближайших деревень, которые умоляют проезжа­ющих дать "корочку хлеба"...»".

Создался значительный контингент крестьян-беженцев, бро­дивших по стране. В 1933 г. М.И.Калинин получил слезное пись­мо от крестьян, которые в 1932 г. были исключены из колхоза и «сделались бродячими по всему Советскому Союзу». Обойдя Си­бирь, Среднюю Азию, Северный Кавказ и даже Дальний Восток, «многие вернулись на свое родное место и теперь не имеют крова и куска хлеба». Около 40000 крестьян бежали из голодающих районов из-под Саратова и Куйбышева в 1932 — 1933 гг., найдя пристанище в Гавриловском районе Тамбовской области. Им по­везло больше, чем другим: по сообщению от 1937 г., они получи­ли землю и лошадей как единоличники и неплохо зарабатывали на жизнь извозом²³.

В Казахстане массовый исход принял особенно драматический характер. В 1932 г. целое племя казахов-кочевников — «не менее 2 млн», по недавно появившимся советским материалам, — свер­нули свои юрты, сели на лошадей и ушли из колхозов, где были поселены. Одни пересекли китайскую границу, другие отогнали свои табуны в Поволжье, третьи не знали, куда податься. «Ог­ромные толпы» казахов заполонили железнодорожные станции и города Казахстана. Караганда, по словам очевидца, «буквально была окружена кольцом откочевщиков»²⁴.

Многие украинские крестьяне подавались на шахты Донбасса. Но некоторым путешествие было не по силам, как, например, деду советского журналиста Юрия Черниченко. Двоюродный брат Черниченко рассказывал:

«Мы в то время жили в Донбассе, в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Знаешь, страшно вспомнить

то время: опухшие, голодные... Отец спросил у теток, почему ста­рика не привезли. Тетя Варя сказала — очень плохой, не доехал бы... "Но вы-то доехали — и он бы доехал". Стали по возможнос­ти собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она по­лучала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало...»²⁵.

Коммунисты тоже бежали из голодающих районов. Около 30000 коммунистов исчезли с Северного Кавказа в разгар голода, а в Казахстане половина всех членов партии покинула свои посты²⁶. В автобиографическом романе М.Алексеева «Драчуны» описывается саратовская деревня после того, как последние заго­товительные отряды покинули ее осенью 1932 г., вывезя послед­ние запасы хлеба по «встречному плану», и пришла зима. Дерев­ня казалась забытой, брошенной всем остальным миром на произ­вол судьбы. Среди тех, кто уехал, был и отец писателя, председа­тель сельсовета, который незадолго до этого развелся с женой. Он получил работу в райцентре и переехал туда с другой женщи­ной²⁷.

Анализ миграции городского населения в Советском Союзе по­казывает превышение прироста над убылью на 2,7 млн чел. в

1932 г. — меньше, чем рекордные 4,1 млн чел. в 1931 г., но
выше, чем показатель предыдущего 1930 г. Впрочем, еще за не­
сколько месяцев до введения паспортов и городской прописки в

1933 г. передвижение по железной дороге было запрещено без
специального разрешения, власти старались не пускать крестьян в
большие города и выгоняли нищих. Сотни тысяч крестьян были
арестованы на станциях и отправлены назад в свои деревни²⁸.

Кроме различных возможностей, предоставлявшихся в городе, у крестьянина, решившего покинуть деревню и/или колхоз, был еще один выбор — пойти работать в совхоз в качестве наемного работника. Государственные планы модернизации сельского хо­зяйства предусматривали как создание колхозов, так и широкое развитие государственных хозяйств. Географическое положение совхозов совпадало с положением прежних коммерческих хо­зяйств и плантаций, чьи земли совхозы отчасти унаследовали: они были сконцентрированы в Поволжье, на Северном Кавказе, в За­падной Сибири, на Украине и в Крыму.

С августа 1929 г. по август 1930 г. число лиц, работавших в совхозах, выросло с 663000 чел. до 1100000 чел., а в августе 1931 г. составило более 2 млн чел. Своего максимума оно достиг­ло в августе 1932 г. — почти 2,7 млн чел. Только 44% от этого количества составляли постоянные работники; за следующие 5 лет количество постоянных работников уменьшилось незначительно, а вот общее число работников, включая временных, резко упало. В 1937 г. в совхозах работали только 1,2 млн чел. (66% из них — постоянно). Совершенно очевидно, что крестьяне использовали совхозы как убежище на время голода, так же как бездомные

дети использовали детские дома зимой. Когда кризис миновал, многие вернулись в деревню и снова стали работать в колхозе29. В отличие от крестьян, совхозные рабочие получали вожделен­ную социальную категорию «пролетарии» (как батраки в 20-е гг.), но в начале 30-х гг. это их преимущество было одним из очень не­многих — и его главный практический результат, преимуществен­ный доступ к среднему и высшему образованию для детей, в глазах большинства сельчан стоял в лучшем случае на втором месте. Сов­хозы начала 30-х гг. не могли привлечь крестьян из-за плохих ус­ловий быта и низкой оплаты труда. Работать в совхозе, как прави­ло, означало жить в наскоро возведенных временных жилищах самого примитивного типа — бараках и землянках. Типичное сов­хозное жилье начала 30-х гг. не имело ни отопления, ни кухни, ни водопровода, ни ванной. Рабочие скудно питались в общей столо­вой, где часто не хватало самого необходимого, например ложек и мисок. До 1933 г. совхозным рабочим запрещалось держать скот или возделывать приусадебные участки. Крестьянам довоенного периода пойти в совхоз казалось не лучше, а возможно, и хуже, чем в прежние времена пойти батрачить на местного кулака, когда заставляет нужда³⁰.