Вопрос для размышлений

1. Б. Паскаль размышлял о возможностях познания разумом человека бесконечности в её космологическом, религиозном и житейском проявлениях. Какие аналогии вызывает у Вас образ «мыслящего тростника»? Представьте себе, что «тростник» не обладает способностью к мышлению и тогда он склоняется перед своей «судьбой» по принципу «ветер дунул – я упал». Что же заставляет страдать «человека - тростника»?

 

Камю А. (1913 —1960) — французский писатель и философ. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1957 года.

Боги обрекли Сизифа вечно вкатывать на вершину горы огромный камень, откуда он под собственной тяжестью вновь и вновь низвергался обратно к подножию. Боги не без оснований полагали, что нет кары ужаснее, чем нескончаемая работа без всякой пользы и без надежд впереди.

Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осторожнейшим из смертных. Согласно другому преданию, он, напротив, был склонен к разбойным делам. Лично я не вижу здесь противоречия. Просто различны взгляды на причины, из-за которых он оказался бесполезным тружеником преисподней. Его винят прежде всего в непозволительно легкомысленном отношении с богами. Он будто бы разглашал их тайны. Эгина, дочь Асопа, была похищена Зевсом. Отец, ошеломленный ее исчезновением, рассказал о своем горе Сизифу. Последний, зная о похищении, пообещал Асопу раскрыть секрет, если тот пустит воду в крепость Коринф. Грому и молниям небесным Сизиф предпочел благословение водой. За это он был наказан в преисподней. Гомер также повествует, что Сизиф заковал в цепи Смерть. Плутон не мог вынести зрелища своего опустевшего, безмолвного царства мертвых. Он послал бога войны, который освободил Смерть, из-под власти ее победителя.

А еще рассказывают, что Сизиф перед смертью неосторожно захотел подвергнуть испытанию любовь своей жены. Он велел ей бросить его тело прямо на городской площади, без погребальных обрядов. Вскоре Сизиф очутился в царстве мертвых. Рассерженный послушанием, столь противным человеческой любви, он получил от Плутона разрешение вернуться на землю, чтобы покарать супругу. Но когда он снова увидел лик этого мира, снова отведал воды, насладился сиянием солнца, теплом нагретых камней и свежестью моря, он не пожелал возвратиться в подземный мрак. Напоминания, гнев, угрозы – ничто не помогало. Еще много лет прожил он у сверкающего морского залива, посреди улыбок земли. Понадобилось особое постановление богов. Гермес явился, чтобы схватить строптивца за шиворот и, оторвав его от земных радостей, насильно доставить в преисподнюю, где Сизифа ждал уготованный ему обломок скалы.

Сказанного довольно, чтобы понять: Сизиф и есть абсурдный герой. По своим пристрастиям столь же, сколь и по своим мучениям. Презрение к богам, ненависть к смерти, жажда жизни стоили ему несказанных мук, когда человеческое существо заставляют заниматься делом, которому нет завершения. И это расплата за земные привязанности. Никаких подробных рассказов о Сизифе в преисподней нет. Но ведь мифы и складываются для того, чтобы их оживляло наше воображение. Что до мифа о Сизифе, то можно лишь представить себе предельное напряжение мышц, необходимое, чтобы сдвинуть камень, покатить его вверх и карабкаться вслед за ним по склону, стократ все повторяя сызнова; можно представить себе застывшее в судороге лицо, щеку, прилипшую к камню, плечо, которым подперта глыба, обмазанная глиной, ногу, подставленную вместо клина, перехватывающие ладони, особую человеческую уверенность двух рук, испачканных землей. В самом конце долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временем без сроков, цель достигнута. И тогда Сизиф видит, как камень за несколько мгновений пролетает расстояние до самого низа, откуда надо снова поднимать его к вершине. Сизиф спускается в долину.

Как раз во время спуска, этой краткой передышки, Сизиф меня и занимает. Ведь застывшее от натуги лицо рядом с камнем само уже камень! Я вижу, как этот человек спускается шагом тяжелым, но ровным навстречу мукам, которым не будет конца. Час, когда можно вздохнуть облегченно и который возобновляется столь же неминуемо, как и само страдание, есть час просветления ума. В каждое мгновение после того, как Сизиф покинул вершину и постепенно спускается к обиталищам богов, он возвышается духом над своей судьбой. Он крепче скалы.

Если этот миф трагичен, то все дело в отчетливом осознании героем своей участи. В самом деле, разве его тяготы были бы столь же велики, если бы его при каждом шаге поддерживала надежда когда-нибудь преуспеть? Сегодня рабочий так же трудится каждодневно на протяжении всей жизни, и его судьба ничуть не менее абсурдна. Но он трагичен только в редкие минуты, когда его посещает ясное сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и бунтующий, знает сполна все ничтожество человеческого удела: именно об этом он думает, спускаясь вниз. Ясность ума, которая должна бы стать для него мукой, одновременно обеспечивает ему победу. И нет такой судьбы, над которой нельзя было бы возвыситься с помощью презрения.

Итак, если в иные дни спуск происходит в страдании, он может происходить и в радости. Слово это отнюдь не чрезмерно. Я воображаю себе Сизифа, когда он возвращается к обломку скалы. Вначале было страдание. Когда воспоминания о земной жизни слишком сильны, когда зов счастья слишком настойчив, тогда случается, печаль всплывает в сердце этого человека, и это - победа камня, тогда человек сам - камень. Скорбь слишком огромна и тягостна, невыносима. Каждый из нас однажды переживает свою ночь в Гефсиманском саду. Но гнетущие истины рассеиваются, когда их опознают и признают. Так, Эдип сперва повиновался судьбе, сам того не ведая. Трагедия его начинается лишь с момента прозрения. Но в тот же самый миг он, ослепший и повергнутый в отчаяние, узнает, что единственная нить между ним и миром – это прохладная ручонка дочери. И тогда он произносит из ряда вон выходящие слова: «Моя старость и величие моего духа побуждают меня, невзирая на столькие испытания, признать, что все хорошо» Эдип Софокла, подобно Кириллову Достоевского, находит формулу абсурдной победы. Древняя мудрость смыкается с новейшим героизмом.

Открытию абсурда непременно сопутствует искус написать учебник счастья. «Позвольте, столь узкими тропами?..» Но ведь существует только один мир. Счастье и абсурд – дети одной и той же матери-земли. Они неразлучны. Ошибочно было бы утверждать, будто счастье обязательно вытекает из открытия абсурда. Тем не менее бывает, что чувство абсурда рождается от полноты счастья. «Я признаю, что все – хорошо»,- говорит Эдип, и эти слова священны. Они отдаются эхом в суровой и замкнутой тесными пределами вселенной человека. Они учат, что не все исчерпано, не все было исчерпано. Они изгоняют из здешнего мира бога, который сюда проник вместе с неудовлетворенностью и вкусом к бесполезному страданию. Они обращают судьбу в дело сугубо человеческое, которое людям и надлежит улаживать только между собой.

Здесь-то и коренится молчаливая радость Сизифа. Его судьба принадлежит ему самому. Обломок скалы - его собственная забота. Созерцая свои терзания, абсурдный человек заставляет смолкнуть всех идолов. И тогда-то во вселенной, которая внезапно обрела свое безмолвие, становятся различимыми тысячи тонких чудесных земных голосов. Загадочные невнятные зовы, улыбки, приветы, излучаемые каждым лицом, - все это неизбежно приносит с собой победа, это награда за нее. Нет солнечного света без мрака, и ночь надо изведать. Абсурдный человек говорит «да», и отныне его усилиям нет конца. Если существует личная судьба, то высшей судьбы не существует, или в крайнем случае существует только одна судьба, которую человек абсурда полагает неизбывной и презренной. В остальном он ощущает себя хозяином своих дней. В тот мимолетный миг, когда человек окидывает взором все им прожитое, Сизиф, возвращаясь к своему камню, созерцает череду бессвязных действий, которая и стала его судьбой, сотворенной им самим, спаянной воедино его собственной памятью и скрепленной печатью его слишком быстро наступившей смерти. И так, уверенный в человеческом происхождении всего человеческого, подобный слепцу, жаждущему прозреть и твердо знающему, что его ночь бесконечна, Сизиф шагает во веки веков. Обломок скалы катится по сей день.

Я покидаю Сизифа у подножия горы. От собственной ноши не отделаешься. Но Сизиф учит высшей верности, которая отрицает богов и поднимает обломки скал. Сизиф тоже признает, что все - хорошо. Отныне эта вселенная, где нет хозяина, не кажется ему ни бесплодной, ни никчемной. Каждая песчинка камня, каждый вспыхивающий в ночи отблеск руды, вкрапленной в гору, сами по себе образуют целые миры. Одного восхождения к вершине достаточно, дабы наполнить до краев сердце человека. Надо представлять себе Сизифа счастливым.

Камю А. Избранное: Сборник. Пер. франц. С. Великовского – М.: Радуга, 1989. С.352-354.

 

Вопросы для размышления

1. Боги Олимпа обрекли Сизифа на бессмысленную работу. Так в чем же состояла экзистенциальная изюминка в наказании, данном ему Богами?

2. В какие моменты человек понимает абсурдность своей жизни?

3. В чем суть данного мифа? Попытайтесь его интерпретировать со своими примерами.

4. Чему учит А.Камю читателя на примере данного мифа? В чем его актуальность?

5. Как раскрывает автор проблемы свободы и счастья?

6. Может ли человек быть одновременно и свободен и счастлив?

7. Всегда ли свободный человек обречен на страдания?

 

Фромм Э. (1900-1980), философ, психолог и социолог. В его учении о человеке выражен синтез идей психоанализа, экзистенциализма, марксизма и гуманизма. В каждом из них противоречивость природы человека выражена в разных формах. В духе традиций эпохи Просвещения (Ж. Руссо, Т. Гоббс) он исследовал добро и зло как основания природы человека.

Многие полагают, что люди - это овцы, другие считают их хищными волками. Каждая из сторон может аргументировать свою точку зрения. Тот, кто считает людей овцами, может указать хотя бы на то, что они c легкостью выполняют приказы других, даже когда им самим это приносит вред. Он может также сказать, что люди снова и снова следуют за своими вождями на войну, которая не дает им ничего, кроме разрушения, что они верят любой несуразице, если она излагается c надлежащей настойчивостью и подкрепляется властителями - от прямых угроз священников и королей до вкрадчивых голосов более или менее тайных обольстителей. Кажется, что большинство людей, как дремлющие дети, легко поддается влиянию и что они готовы безвольно следовать за любым, кто, угрожая или заискивая, достаточно упорно их уговаривает. Человек c сильными убеждениями, пренебрегающий противодействием толпы, является скорее исключением, чем правилом. Он часто вызывает восхищение последующих столетий, но, как правило, является посмешищем в глазах своих современников.

Великие инквизиторы и диктаторы основывали свои системы власти как раз на предпосылке, что люди являются овцами. Именно мнение, согласно которому люди - овцы и потому нуждаются в вождях, принимающих за них решения, нередко придавало самим вождям твердую убежденность, что они выполняли  вполне моральную, хотя подчас и весьма трагичную, обязанность: принимая на себя руководство и снимая c других груз ответственности и свободы, они давали людям то, что те хотели. Э. Фромм использует образы «волк» и «овца». Почему «овца» с нравственной легкостью исполняет приказы «злого волка»?

Однако, если большинство людей - овцы, почему они ведут жизнь, которая этому полностью противоречит? История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти всегда подчиняли себе подобных c помощью силы. Разве Талаат-паша сам убил миллионы армян? Разве Гитлер один убил миллионы евреев? Разве Сталин один убил миллионы своих политических противников? Нет. Эти люди были не одиноки, они располагали тысячами, которые умерщвляли и пытали для них и которые делали это не просто c желанием, но даже c удовольствием. Разве мы не сталкиваемся повсюду c бесчеловечностью человека - в случае безжалостного ведения войны, в случае убийства и насилия, в случае беззастенчивой эксплуатации слабых более сильными? А как часто стоны истязаемого и страдающего создания встречают глухие уши и ожесточенные сердца! Такой мыслитель, как Гоббс, из всего этого сделал вывод: homo homini lupus est (человек человеку - волк). И сегодня многие из нас приходят к заключению, что человек от природы является существом злым и деструктивным, что он напоминает убийцу, которого от любимого занятия может удержать только страх перед более сильным убийцей.

И все же аргументы обеих сторон не убеждают. Пусть мы лично и встречали некоторых потенциальных или явных убийц и садистов, которые по своей беззастенчивости могли бы тягаться со Сталиным и Гитлером, но все же это были исключения, а не правила. Неужели мы действительно должны считать, что мы сами и большинство обычных людей - только волки в овечьей шкуре, что наша "истинная природа" якобы проявится лишь после того, как мы отбросим сдерживающие факторы, мешавшие нам до сих пор уподобиться диким зверям? Хоть это и трудно оспорить, вполне убедительным такой ход мысли тоже не является. В повседневной жизни часто есть возможность для жестокости и садизма, причем нередко их можно проявить, не опасаясь возмездия. Тем не менее многие на это не идут и, напротив, реагируют c отвращением, когда сталкиваются c жестокостью и садизмом.

Может быть, есть другое, лучшее объяснение этого удивительного противоречия? Может быть, ответ прост и заключается в том, что меньшинство волков живет бок о бок c большинством овец? Волки хотят убивать, овцы хотят делать то, что им приказывают. Волки заставляют овец убивать и душить, а те поступают так не потому, что это доставляет им радость, а потому, что они хотят подчиняться. Кроме того, чтобы побудить большинство овец действовать, как волки, убийцы должны придумать истории о правоте своего дела, о защите свободы, которая находится в опасности, о мести за детей, заколотых штыками, об изнасилованных женщинах и поруганной чести. Этот ответ звучит убедительно, но и после него остается много сомнений. Не означает ли он, что существуют как бы две человеческие расы - волков и овец? Кроме того, возникает вопрос: если это не в их природе, то почему овцы c такой легкостью соблазняются поведением волков, когда насилие представляют им в качестве священной обязанности. Может быть, сказанное о волках и овцах не соответствует действительности? Может быть, все же правда, что важным свойством человека является нечто волчье и что большинство просто не проявляет этого открыто? А может, речь вообще не должна идти об альтернативе? Может быть, человек - это одновременно и волк и овца, или он - ни волк ни овца?

Сегодня, когда нации взвешивают возможность применения опаснейшего оружия разрушения против своих "врагов" и, очевидно, не страшатся даже собственной гибели в ходе массового уничтожения, ответ на эти вопросы имеет решающее значение. Если мы будем убеждены, что человек от природы склонен к разрушению, что потребность применять насилие коренится глубоко в его существе, то может ослабнуть наше сопротивление все возрастающей жестокости. Почему нужно сопротивляться волкам, если все мы в той или иной степени волки? Вопрос о том, является ли человек волком или овцой, - это лишь заостренная формулировка вопроса, который в самом широком и общем смысле принадлежит к основополагающим проблемам теологического и философского мышления западного мира, а именно: является ли человек по существу злым и порочным, или он добр по своей сути и способен к самосовершенствованию? Старый Завет не считает, что человек порочен в своей основе. Неповиновение богу со стороны Адама и Евы не рассматривается как грех. Мы нигде не находим указаний на то, что это неповиновение погубило человека. Напротив, это неповиновение является предпосылкой того, что человек осознал самого себя, что он стал способен решать свои дела. Таким образом, этот первый акт неповиновения в конечном счете является первым шагом человека по пути к свободе. Кажется, что это неповиновение было даже предусмотрено божьим планом. Согласно пророкам, именно благодаря тому, что человек был изгнан из рая, он оказался в состоянии сам формировать свою историю, развивать свои человеческие силы и в качестве полностью развитого индивида достигнуть гармонии c другими людьми и природой. Эта гармония заступила на место прежней, в которой человек еще не был индивидом. Мессианская мысль пророков явно исходит из того, что человек в своей основе непорочен и может быть спасен помимо особого акта божьей милости.

Конечно, этим еще не сказано, что способность к добру обязательно побеждает. Если человек творит зло, то он и сам становится более дурным. Так, например, сердце фараона "ожесточилось", поскольку он постоянно творил зло. Оно ожесточилось настолько, что в определенный момент для него стало совершенно невозможно начать все заново и покаяться в содеянном. Примеров злодеяний содержится в Старом Завете не меньше, чем примеров праведных дел, но в нем ни разу не делается исключения для таких возвышенных образов, как царь Давид. c точки зрения Старого Завета человек способен и к хорошему и к дурному, он должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятьем, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение. Он помогает, посылая своих посланцев, пророков, чтобы наставлять людей, каким образом они могут распознавать зло и осуществлять добро, чтобы предупреждать их и возражать им. Но после того, как это уже свершилось, человек остается наедине со своими "двумя инстинктами" - стремлением к добру и стремлением к злу, теперь он сам должен решать эту проблему.

Христианское развитие шло иначе. По мере развития христианской церкви появилась точка зрения, что неповиновение Адама было грехом, причем настолько тяжким, что он погубил природу самого Адама и всех его потомков. Теперь человек не мог больше собственными силами освободиться от этой порочности. Только акт божьей милости, появление Христа, умершего за людей, может уничтожить эту порочность и спасти тех, кто уверует в Христа.

Разумеется, догма о первородном грехе не оставалась бесспорной внутри самой церкви. На нее нападал Пелагий, однако ему не удалось одержать верх. В период Ренессанса гуманисты внутри церкви пытались смягчить эту догму, хотя они прямо не боролись c ней и не оспаривали ее, как это делали многие еретики. Правда, Лютер был еще более радикален в своем убеждении о врожденной подлости и порочности человека, но в то же время мыслители Ренессанса, а позднее Просвещения отважились на заметный шаг в противоположном направлении. Последние утверждали, что все зло в человеке является лишь следствием внешних обстоятельств и потому у человека в действительности нет возможности выбора. Они полагали, что необходимо лишь изменить обстоятельства, из которых произрастает зло, тогда изначальное добро в человеке проявится почти автоматически. Эта точка зрения повлияла также на мышление Маркса и его последователей. Вера в принципиальную доброту человека возникла благодаря новому самосознанию, приобретенному в ходе неслыханного со времен Ренессанса экономического и политического прогресса. Моральное банкротство Запада, начавшееся c первой мировой войной и приведшее через Гитлера и Сталина, через Ковентри[4] и Хиросиму к нынешней подготовке всеобщего уничтожения, наоборот, повлияло на то, что снова стала сильнее подчеркиваться склонность человека к дурному. По существу, это была здоровая реакция на недооценку врожденного потенциала человека к злу. c другой стороны, слишком часто это служило причиной осмеяния тех, кто еще не потерял свою веру в человека, причем точка зрения последних понималась ложно, а подчас и намеренно искажалась...

Главной опасностью для человечества является не изверг или садист, а нормальный человек, наделенный необычайной властью. Однако, для того чтобы миллионы поставили на карту свою жизнь и стали убийцами, им необходимо внушить такие чувства, как ненависть, возмущение, деструктивность и страх. Наряду c оружием эти чувства являются непременным условием для ведения войны, однако они не являются ее причиной, так же как пушки и бомбы сами по себе не являются причиной войн. Многие полагают, что атомная война в этом смысле отличается от войны традиционной. Тот, кто нажатием кнопки запускает атомные бомбы, каждая из которых способна унести сотни тысяч жизней, едва ли испытывает те же чувства, что и солдат, убивающий c помощью штыка или пулемета. Но даже если запуск атомной ракеты в сознании упомянутого лица переживается только как послушное исполнение приказа, все же остается вопрос: не должны ли содержаться в более глубоких слоях его личности деструктивные импульсы или, по меньшей мере, глубокое безразличие по отношению к жизни для того, чтобы подобное действие вообще стало возможным?

Фромм Э. Духовная сущность человека. Способность к добру и злу // Человек и его ценности М., 1988 С. 56 – 62.

Вопросы для размышлений

1. Фромм Э. исследует нравственные основы природы человека. Как ведет себя человек, если в основах его природы заложено зло?

2. Фромм Э. использует образы «волк» и «овца». Почему «овца» с нравственной легкостью исполняет приказы «злого волка»?

3. В чем различие толкований Старого и Нового заветов в объяснении свободы человека?

4. Способна ли «овца в волчьей шкуре» самостоятельно принимать решения?

5. На каких качествах «толпы» выстраивается авторитет «волка»? И как эти качества формируются в жизни общества?

6. Как можно противостоять злу, если у человека есть свобода выбора? 

 

Франкл В. «Человек перед вопросом о смысле»

У каждого времени свои неврозы — и каждому време­ни требуется своя психотерапия.

Все множатся признаки того, что ощущение отсут­ствия смысла становится все более распространенным явлением. Сегодня уже и коллеги чисто психоаналитиче­ской ориентации, и марксисты отмечают это.

Когда меня спрашивают, как я объясняю себе причи­ны, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: в отли­чие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, чело­век, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм).

За этими двумя следствиями важно не пропустить и не забыть третье, а именно появление специфических невротических заболеваний, которые я обозначил как «ноогенные неврозы». В отличие от неврозов в узком смысле слова, являющихся, по определению, психогенными забо­леваниями, ноогенные неврозы проистекают не из ком­плексов и конфликтов в традиционном смысле слова, а из угрызений совести, из ценностных конфликтов. …

Из статистики известно, что среди причин смертности у американских студентов второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий занимают само­убийства. При этом число попыток самоубийства (не за­кончившихся смертельным исходом) в 15 раз больше….

Другими словами, у человека, который особенно добивается на­слаждений и развлечений, оказывается в конечном счете фрустрировано его стремление к смыслу Мы можем утверждать следующее: если у человека нет смысла жизни, осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических препаратов. На самом деле нормальное ощу­щение счастья не выступает в качестве цели, к которой че­ловек стремится, а представляет собой скорее просто со­путствующее явление, сопровождающее достижение цели. …

Вернемся теперь к экзистенциальному вакууму, к чув­ству отсутствия смысла. Фрейд писал в одном из своих писем: «Когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он не здоров, поскольку ни того, ни другого объек­тивно не существует; ручаться можно лишь за то, что у че­ловека есть запас неудовлетворенного либидо». Я считаю специфически человеческим проявлением не только ста­вить вопрос о смысле жизни, но и ставить под вопрос су­ществование этого смысла.

Эйнштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен. Действительно, стремление к смыслу обладает тем, что в американской психологии получило название «ценность для выживания». …

 Так можем ли мы дать сегодняшнему экзи­стенциально фрустрированному человеку смысл? Ведь мы должны радоваться уже, если его у сегодняшнего человека не отнимают, внедряя в его сознание редукционистские схемы. Достижим ли смысл?

Попытка дать человеку смысл свелась бы к морализи­рованию. А мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время мы уже не будем морали­зировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло будут определяться не как нечто, что мы должны делать или со­ответственно делать нельзя; добром будет представ­ляться то, что способствует осуществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла, а злом мы будем считать то, что препятствует этому осу­ществлению. …

Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Создать можно либо субъективный смысл, простое ощущение смысла, либо бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что человек, который уже не в состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от чувства утраты смысла, создает либо бессмыслицу, либо субъективный смысл. …

 Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть — это орган смысла. Ее можно опреде­лить как способность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуа­ции.

Совесть принадлежит к числу специфически человече­ских проявлений, и даже более чем специфически челове­ческих, ибо она является неотъемлемой составной частью условий человеческого существования, и работа ее подчи­нена основной отличительной характеристике человече­ского существования — его конечности. Совесть, однако, может и дезориентировать человека. Более того, до по­следнего мгновения, до последнего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл своей жи­зни или лишь верит в то, что этот смысл осуществлен. Пусть даже совесть держит человека в не­известности относительно того, постиг ли он смысл своей жизни, такая «неизвестность» не освобождает его от «ри­ска» повиноваться своей совести или по крайней мере при­слушиваться к ее голосу…

Мы живем в век распространяющегося все шире чув­ства смыслоутраты. В такой век воспитание должно быть направлено на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы человеку хватило чутко­сти расслышать требование, содержащееся в каждой от­дельной ситуации. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной — значит заполненной делами), но и сам он приобретет им­мунитет против конформизма и тоталитаризма — этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодрствующая совесть дает человеку способность сопро­тивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом.

Так или иначе, воспитание больше чем когда-либо ста­новится воспитанием ответственности. А быть ответ­ственным— значит быть селективным, быть избиратель­ным.

Смысл — это всякий раз также и конкретный смысл конкретной ситуации. Это всегда «требование момента», которое, однако, всегда адресовано конкретному челове­ку, и как неповторима каждая отдельная ситуация, так же уникален и каждый отдельный человек.

Каждый день и каждый час предлагают новый смысл, и каждого человека ожидает другой смысл. Смысл есть для каждого, и для каждого существует свой особый смысл.

Из всего этого вытекает, что смысл, о котором идет речь, должен меняться как от ситуации к ситуации, так и от человека к человеку. Однако смысл вездесущ. Нет та­кой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не держала бы наготове какое-нибудь дело. Возможность осуществить смысл всегда уникальна, и человек, который может ее реализовать, всегда неповто­рим. Возможность найти в жизни смысл не зависит от пола, от интеллекта, от уровня образования, от того, религиозны мы или нет, и если да, то какую веру исповедуем. Перечи­сленными авторами было также показано, что нахож­дение смысла не зависит от характера человека и от среды …

Переведя его затем на язык научной терминологии, помогает увидеть, что чело­век не только ищет смысл в силу своего стремления к смы­слу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы пере­живать что-то, он видит смысл в том, Чтобы кого-то лю­бить. Но даже в безнадежной ситуации, перед которой он беспомощен, он при известных условиях способен видеть смысл. Дело в позиции и установке, с которой он встре­чает свою судьбу, которой он не в состоянии избежать или изменить. Лишь позиция и установка дают ему возмож­ность продемонстрировать то, на что способен один лишь человек: превращение, преображение страдания в достижение на человеческом уровне …

В жизни не существует ситуаций, которые были бы действительно лишены смысла. Это можно объяснить тем, что представляющиеся нам негативными стороны че­ловеческого существования—в частности, трагическая триада, включающая в себя страдание, вину и смерть,— также могут быть преобразованы в нечто позитивное, в достижение, если подойти к ним с правильной позиции и с адекватной установкой …

Общество изобилия порождает и изобилие свободного времени, которое хоть, по идее, и предоставляет возмо­жность для осмысленной организации жизни, в действите­льности же лишь еще сильнее способствует проявлению экзистенциального вакуума. Мы, психиатры, имеем возможность наблюдать это на примере так называемых «воскресных неврозов». И этот избыток свободного вре­мени, по всей видимости, увеличивается …

Какое, однако, мы имеем право утверждать, что жизнь никогда и ни для кого не перестает иметь смысл? Основа­нием для этого служит то, что человек в состоянии даже безвыходную ситуацию превратить в победу, если рассма­тривать ее под человеческим углом зрения. Поэтому даже страдание заключает в себе возможность смысла. Само собой разумеется, что речь здесь идет только о ситуациях, которые нельзя устранить, нельзя избежать и нельзя изме­нить, о страдании, которое не может быть устранено. Как врач, я, конечно, имею в виду прежде всего неизлечимые болезни, неоперируемые раковые опухоли.

Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осу­ществляя же смысл, заключенный в страдании, мы реали­зуем самое человеческое в человеке. Мы обретаем зре­лость, мы растем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в со­стоянии изменить ситуацию,— именно там мы призваны, ощущаем необходимость измениться самим …

Таким образом, и в нравственной сфере подтвержда­ется тезис, который мы выдвинули вначале, о том, что быть человеком — это значит быть сознательным и ответ­ственным.

Франкл В. Человек перед вопросом о смысле. М.: Прогресс, 1990.- С 24-43.

Вопросы для размышлений

1.Почему в конце ХХ века стала актуальной проблема смысла жизни?

2.Почему расхождение цели жизни и смысла жизни может вызвать у человека состояние фрустрации?

3.Каковы симптомы «смыслоутраты»?

4.Каковы варианты поведения человека в условиях «экзистенциального вакуума»?

5.Что дает человеку осознание собственного смысла жизни?

 

Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы» (гл. «Великий инквизитор»)

Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он воз­желал появиться хоть на мгновенье к народу,— к мучающе­муся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Се­вилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и в великолепных аутодафе сжигали злых еретиков. ….

Он появился тихо, незаметно, и вот все уз­нают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним, Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света. Просвещения и Силы те­кут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их серд­ца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благо­словляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила…

 В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с ис­сохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в велико­лепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской ве­ры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монаше­ской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел,-он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит се­дые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, в те, среди гробового молча­ния, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, все как один человек, склоняется головами до земли перед старцем инквизитором, тот мол­ча благословляет народ и проходит мимо. Стража приво­дит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого Судилища и запирает в нее…

Про­ходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрь­мы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: «Это Ты? Ты? —Но, не получая ответа, быстро прибав­ляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам ме­шать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу; Ты ли это или только по­добие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который се­годня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему ма­новению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь»,— приба­вил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не от­рываясь взглядом от своего Пленника…

 Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небы­тия,— продолжает старик,— великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «иску­шал» Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопро­сах, и что Ты отверг, и что в книгах названо «искушения­ми»? А между тем если было когда-нибудь на земле совер­шено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех во­просов и заключалось чудо. …

 Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явле­ны три образа, в которых сойдутся все неразрешимые ис­торические противоречия человеческой природы на всей земле. …

 Реши же Сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не бук­вально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся,— ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческо­го общества невыносимее свободы! А видишь ли сии кам­ни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои». Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо ка­кая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ля, что во имя этого самого хлеба земного и вос­станет на Тебя дух земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что прой­дут века и человечество провозгласит устами своей пре­мудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» — вот что напишут на зна­мени, которое воздвигнут против Тебя и которым разру­шится храм Твой. …

 Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кон­чится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что мало­сильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. …

 Вот что зна­чит этот первый вопрос в пустыне, и то что Ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. При­няв «хлебы», Ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и це­лого человечества вместе—это: «пред кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклонить­ся, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Бот эта потребность общности преклонения и есть глав­нейшее мучение каждого человека единолично и как цело­го человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклоне­ния они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов И взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человече­ской, но Ты отверг единственное абсолютное знамя, кото­рое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклонить­ся пред Тобою бесспорно,— знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал Ты далее. И все опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это не­счастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом Тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек прекло­нится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя — о, тогда он даже бросит хлеб Твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бы­тия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло; вместо того, чтоб овладеть сво­бодой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже сво­бодного выбора в познании добра и зла? Нет ничего оболь­стительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для ус­покоения совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределен­ного, взял все, что было не по силам людей, а потому посту­пил как бы и не люб, я их вовсе,— и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо тот чтобы ов­ладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твер­дого древнего закона —свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою,— но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страш­ным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут нако­нец, что правда не в Тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал Ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, Сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем то ли предлага­лось Тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабо­сильных бунтовщиков, для их счастия,—эти силы; чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и Сам подал пример тому. …

 Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки…

О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим гре­шить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им гре­шить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом. И не будет от них никаких от нас тайн. Мы бу­дем позволять или запрещать им жить с их женами и лю­бовницами, иметь или не иметь детей — все, судя по их по­слушанию — и они будут нам покоряться с весельем и ра­достью. …         Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что Пленник его ему ответит. Ему тяжело Его молчание. Он видел, как Узник все время слу­шал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы Тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельну­лось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и гово­рит Ему: «Ступай и не приходи более... не приходи вовсе никогда, никогда!»

Цит. по: О Великом инквизиторе: Достоевский и последующие. – М.: Молодая гвардия, 1992. – С.23-43.

Вопросы для размышлений

 1.Какое искушение связано с символом «Чудо»?

2.Почему свобода может стать трудным испытанием для человека? –

3.Почему И. Христос отверг искушения духа зла?

4.В чем различие представлений о счастье Христа и Великого инквизитора?

5.Во имя чего люди отказываются от свободы во имя счастья?

6.Для чего нужна человеку свобода?

7.Приведите примеры из истории любого периода, в которых «модель Инквизитора» находила свое выражение.

Соловьев В.С. (1853 – 1900), русский философ, поэт, публицист и критик. Целью своей философии ставил оправдание добра в природе человека. Проявление добра он связывал с идеями Всеединства и Софийности. Проявление синтеза этих начал он выразил в объяснении духовного смысла любви.

Смысл человеческой любви вообще есть оправда­ние и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма. На этом общем основании мы можем разрешить и специальную нашу задачу, объяснить смысл половой любви. Недаром же половые отношения не только на­зываются любовью, но и представляют, по общему при­знанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой любви….

Всякая любовь есть проявление этой способности, но не всякая осуществляет ее в одинаковой степени, не всякая одинаково радикально подрывает эгоизм. Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, укоренившаяся в самом глубоком центре нашего бытия и 'оттуда проникающая и обнимающая всю нашу дей­ствительность,— сила, непрерывно действующая во всех частностях и подробностях нашего существования. Чтобы настоящим образом подорвать эгоизм, ему необходимо противопоставить такую же конкретно-опреде­ленную и все наше существо проникающую, все в нем захватывающую любовь. То другое, которое должно освободить из оков эгоизма нашу индивидуальность, должно иметь соотношение со всею этою индивидуаль­ностью, должно быть таким же реальным и конкрет­ным, вполне объектированным субъектом, как и мы сами, и вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно другим, т. е., имея все то существенное содержание, которое и мы имеем, иметь его другим способом или образом, в другой форме, так чтобы всякое проявление нашего существа, всякий жизненный акт встречали в этом другом соот­ветствующее, но не одинаковое проявление, так, чтобы отношение одного к другому было полным и постоян­ным обменом, полным и постоянным утверждением себя в другом, совершенным взаимодействием и обще­нием. Тогда только эгоизм будет подорван и упразд­нен не в принципе только, а во всей своей конкрет­ной действительности. Только при этом, так сказать, химическом соединении двух существ, однородных и равнозначительньгх, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном) создание нового человека, дейст­вительное осуществление истинной человеческой инди­видуальности. Такое соединение или по крайней мере ближайшую возможность к нему мы находим в поло­вой любви, почему и придаем ей исключительное зна­чение как необходимому и незаменимому основанию всего дальнейшего совершенствования, как неизбежному и постоянному условию, при котором только человек может действительно быть в истине.

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно, всем нашим существом признать за другим то безусловное Центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как переста­новка самого центра нашей личной жизни. Это свойственно всякой любви, но половой любви по преиму­ществу; она отличается от других родов любви и боль­шею интенсивностью, более захватывающим характе­ром и возможностью более полной и всесторонней взаимности; только эта любовь может вести к дейст­вительному и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове Божьем сказано: будут два в плоть едину, т. е. станут одним реальным существом.

 Чувство требует такой полноты соединения, внут­реннего и окончательного, но дальше этого субъектив­ного требования и стремления дело обыкновенно не идет, да и то оказывается лишь преходящим. На деле вместо поэзии вечного и центрального соединения про­исходит лишь более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы. Предмет любви не сохраняет в действительности того безуслов­ного значения, которое придается ему влюбленною мечтою. Для постороннего взгляда это ясно с самого начала; но невольный оттенок насмешки, неизбежно сопровождающий чужое отношение к влюбленным, оказывается лишь предварением их собственного разо­чарования. Разом или понемногу пафос любовного увле­чения проходит, и хорошо еще, если проявившаяся в нем энергия альтруистических чувств не пропадает да­ром, а только, потерявши свою сосредоточенность и высокий подъем, переносится в раздробленном и раз­бавленном виде на детей, которые рождаются и воспи­тываются для повторения того же самого обмана. Я говорю, обмана — с точки зрения индивидуальной жизни и безусловного значения человеческой личности, вполне признавая необходимость и целесообразность деторождения и смены поколений для прогресса чело­вечества в его собирательной жизни. Но собственно любовь тут ни при чем. Совпадение сильной любов­ной страсти с успешным деторождением есть только случайность, и притом довольно редкая; исторический и ежедневный опыт несомненно показывает, что дети могут быть удачно рождаемы, горячо любимы и пре­красно воспитываемы своими родителями, хотя бы эти последние никогда не были влюблены друг в друга. Следовательно, общественные и всемирные интересы человечества, связанные со сменою поколений, вовсе не требуют высшего пафоса любви. А между тем в жизни индивидуальной этот лучший ее расцвет ока­зывается пустоцветом. Первоначальная сила любви те­ряет здесь весь свой смысл, когда ее предмет с высоты безусловного центра увековеченной индивидуальности низводится на степень случайного и легко заменимого средства для произведения нового, быть может, немно­го лучшего, а быть может немного худшего, но, во всяком случае, относительного и преходящего поколе­ния людей.

Итак, если смотреть только на то, что обыкновенно бывает, на фактический исход любви, то должно при­знать ее за мечту, временно овладевающую нашим существом и исчезающую, не перейдя ни в какое дело (так как деторождение не есть, собственно, дело люб­ви). Но, признавая в силу очевидности, что идеальный смысл любви не осуществляется в действитель­ности, должны ли мы признать его неосуществимым…

Было бы совершенно несправедливо отрицать осу­ществимость любви только на том основании, что она до сих пор никогда не была осуществлена: ведь в том же положении находилось некогда и многое другое, например, все науки и искусства, гражданское общест­во, управление силами природы. Даже и самое разум­ное сознание, прежде чем стать фактом в человеке, было только смутным и безуспешным стремлением в мире животных. Сколько геологических и биологиче­ских эпох прошло в неудачных попытках создать мозг, способный стать органом для воплощения разумной мысли. Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но еще не на самом деле. И если огромные мировые периоды — свидетели неосуществ­ленного разума — не помешали ему наконец осущест­виться, то тем более неосуществленность любви в течение немногих сравнительно тысячелетий, пережи­тых историческим человечеством, никак не дает права заключить что-нибудь против ее будущей реализации. Следует только хорошо помнить, что если действитель­ность разумного сознания явилась в человеке, но не чрез человека, то реализация любви как высшая сту­пень к собственной жизни самого человечества долж­на произойти не только в нем, но и чрез него.

Задача любви состоит в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве; требуется такое сочетание двух данных огра­ниченных существ, которое создало бы из них одну абсолютную идеальную личность. Эта задача не толь­ко не заключает в себе никакого внутреннего проти­воречия и никакого несоответствия со всемирным смыслом, но она прямо дана нашею духовною приро­дою, особенность которой состоит именно в том, что человек может, оставаясь самим собою, в своей собст­венной форме вместить абсолютное содержание, стать абсолютною личностью. Но чтобы наполниться абсо­лютным содержанием (которое на религиозном языке называется вечною жизнью, или царствием Божиим), сама человеческая форма должна быть восстановлена в своей целости (интегрирована). В эмпирической дейст­вительности человека как такого вовсе нет — он су­ществует лишь в определенной односторонности и огра­ниченности, как мужская и женская индивидуальность (и уже на этой основе развиваются все прочие различия). Но истинный человек в полноте своей идеальной лич­ности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих. Осуществить это единство, или создать истин­ного человека как свободное единство мужского и жен­ского начала, сохраняющих свою формальную обособ­ленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, это и есть собственная ближайшая задана любви. Рассматривая те условия, которые тре­буются для ее действительного разрешения, мы убе­димся, что только несоблюдение этих условий приводит любовь к всегдашнему крушению и заставляет призна­вать ее иллюзией.

Соловьев В.С. Избранное.- М.: Сов. Россия, 1990.- С.152-165

 

Вопросы для размышлений

1. Как определяет смысл любви В.С. Соловьев? Ответ поясните.

2. Какую роль отводит В.С. Соловьев любви в решении проблемы всеединства мира?

3. Каким образом осознание любви помогает человеку преодолевать свой внутренний эгоизм?

 

Учебное издание

 

Попов Юрий Петрович, Бешкарева Ирина Юрьевна,

Грецков Владимир Валериевич

Философия