Практическая ситуация 4

Прочитайте рассказ А. И, Куприна «Папаша» и ответьте на во­просы.

«Два древних старца, подобные двум вековым дубам, были не­сменяемы в министерстве. Иным казалось, будто они существуют еще со времен Великия Елисавет на своих должностях. Это бы­ли — экзекутор и швейцар. Многое множество чиновничьих по­колений нарождалось, мужало, расцветало и уходило пред их су­ровыми очами в безвестную даль. Вчерашние веселые мальчуга­ны, беззаботные шалопаи-лицеисты становились сегодня государ­ственными мужами, губернаторами, вице-губернаторами, а завтра делались министрами и членами Государственного совета.

Одни они двое оставались на своих местах, величавые, живые монументы прошлого.

И сколько десятков своих, своих собственных министров пере­видали они: строгих, добрых, норовистых, послушных, женонена­вистников и балетоманов, рыкающих, подобно библейским львам, и доводивших людей до столбняка вежливостью обращения; ско­ропалительных и тягучих либералов и консерваторов; и таких, которые резали всем правду-матку в глаза, где надо и когда не надо, и тех, которые вели свою политику волнообразными, изви­листыми линиями, путем уклончивости, податливости и согласия, с хвостом, поднятым вверх для уловления ветра. И ко всем на­чальникам старики применялись и приспособлялись безропотно и спокойно, точно зная, что пройдут века, племена, народы и вож­ди, но они одни останутся непоколебимо и незыблемо.

Однако новый генерал даже и их многоопытные сердца привел в трепет и смущение, Это бы еще куда ни шло, что он принял всех своих подчиненных запросто и каждому подал руку, и каж­дого учтиво расспросил о том, сколько лет служит, как здоровье супруги, детишек и престарелой мамаши. Бывали раньше и такие архистратеги. Сравнительно понятно было и то, что во время приема он был одет в светло-серый костюм с темно-лиловым гал­стуком, а из верхнего бокового кармана высовывался кусок тем- но-лилового платка в тон галстука, а ботинки на нем были жел­тые, почти спортсменские, с двойной американской подошвой. Могли быть, пожалуй, и такие фолишенные (безумные — от франц. folie) генералы...

Но уже первые фразы вступительного слова заставили старых боевых коней насторожить чуткие уши,

— Господа, — сказал генерал, — вы, вероятно, часто слышали избитую фразу: «Во-первых, дело, во-вторых, опять дело и, в-тре­тьих, опять-таки дело». Но я вас попрошу об одном: как можно меньше дела и как можно меньше бумаг. Вы, конечно, не хуже меня понимаете, что восемь часов принудительного сидения в запертых душных комнатах ничего не значат в сравнении с од­ним часом и даже получасом плодотворной, ничем не стесненной работы. Поэтому я предлагаю всем и каждому из моих сослужив­цев самим себе назначить срок и время занятий. Это дело вашей совести, сознания гражданского долга и служебного соревнова­ния. Ни отпусков, ни болезней я не буду разрешать. Пусть каж­дый сам болеет, когда хочет и уезжает куда хочет. Моя система — полное доверие. Что же касается до бумаг, то мы постараемся свести их количество, — как входящих, так и исходящих, — до минимума, причем идеалом в этом отношении у нас будет всегда круглый абсолютный нуль. Этого мы достигнем тем, что двери моего официального кабинета в министерстве, так же как и две­ри частного кабинета на Каменоостровском, всегда, во всякое время дня и ночи, открыты для вас, господа! Словесные распоря­жения действуют гораздо скорее и вернее всяких бумаг. Но и помимо службы прошу во всех ваших делах, общественных и личных, важных и мелких, — прошу видеть во мне доброго стар­шего товарища и, если хотите, — тут голос генерала задрожал, — если хотите, отца...

— Я кончил, господа. Теперь, если кто хочет курить, — пожа­луйста... И, раскрыв щегольской серебряный портсигар филигран­ной венецианской работы, он предложил своему делопроизводи­телю тонкую душистую папиросу.

Кажется, в тот же самый день, вслед за этой исторической речью, чей-то бойкий язык окрестил эпического генерала именем «папаша». Это прозвище чрезвычайно быстро прилипло и вошло в оборот. Вошло до такой степени, что даже швейцар, почтенный Андрей Вонифатьевич, иногда, говоря заочно о начальнике, сры­вался и вместо «их превосходительство» говорил «папаша» или даже «наш папаша».

Оттого ли, что политика доверия на первых порах пленила и очаровала сухие чиновничьи сердца, или оттого, что здесь предо­ставлялось широкое поле для проказливости, для отдыха от пре­жней монотонной лямки, но на первых порах ведомство прояви­ло изумительную, блестящую, кипучую деятельность. Даже выс­шие власти обратили сверху свое благосклонное внимание и вы­разили приятное удивление. Казалось, настали времена поистине утопические.

Экзекутор и швейцар вперяли задумчивые взоры в прошед­шее, ничего не понимали, нюхали табак и изредка неодобритель­но покачивали седыми головами. Но мнениями своими не дели­лись ни с кем.

Чиновники сначала робели. «Ласков, ласков, — думали они, — а вдруг укусит?» Но понемножку осмелели и развязались. Через месяц генерал стал уже крестным и посаженым отцом по крайней мере у четырех сотен своих подданных. У некоторых чиновников по два, по три раза умирали жены или сгорало имущество, на что, как известно, требуется пособие. На службу стали ходить с удо­вольствием, как на забавный водевиль. Желторотые губернские секретари и коллежские регистраторы толпой набивались в гене­ральский кабинет, разваливались в глубоких креслах и на мягких кожаных диванах, курили генеральские папиросы, а некоторые, поотчаяннее, садились боком на огромный, как бильярд, стол, обитый красным сукном; сплетничали, рассказывали смешные анекдоты. Наконец, в один светлый осенний день, когда обычно мрачный кабинет весь был залит потоками солнца, молодой чи­новник Перфундьин сказал, как будто нечаянно, слово «папаша». Сделал вид, что страшно сконфузился (потом из него вышел очень недурной актер), и даже покраснел.

— Ваше превосходительство, видит бог... честное слово... — за­лепетал Перфундьин. — Это мы так... иногда... по молодости, по глупости... Так иногда, между собой... Потому что действительно вы нам... вроде родного отца...

Генеральское лицо озарилось нежной, прекрасной, отеческой улыбкой.

— Ах, родной мой... Что вы.,. Что вы... Успокойтесь, пожалуй­ста... Ведь это же... Господа... в конце концов ведь это только ле­стно для меня... Значит... Значит... Значит, я не ошибся, господа, когда искал дорогу к вашим сердцам, а не к рассудкам? Благода­рю вас, милый Перфундьин, и позвольте пожать вашу руку.

А так как Перфундьин устремился было облобызать генераль­скую десницу, то оба они крепко по-дружески обнялись и поце­ловались.

С тех пор и пошло: папаша да папаша. Но престиж власти упал навсегда. И даже Андрей Вонифатьевич, во время разъезда, пода­вал пальто первому не генералу, а делопроизводителю, когда они одевались вместе.

Перед пасхой генерал заболел и около недели не являлся в министерство. Рассказывали, что он собственноручно устанавли­вал на полочку мраморный бюст Монтескье, но, по неловкости, не удержался на стремянке и свалился, причем тяжелый бюст всей своей тяжестью обрушился на папашину голову. Все в мини­стерстве искренно сочувствовали генералу и серьезно волнова­лись по поводу его здоровья. Но когда, после болезни, он вошел в грандиозный вестибюль исторического здания, в котором уже много сотен лет решались судьбы пятой части земного шара, то произошло нечто неслыханное, несказанное и неописуемое. Голо­сом, которому мог бы позавидовать любой командир кавалерий­ской дивизии или московский брандмайор, рявкнул генерал на почтенного мордастого, убеленного сединами, с иконостасом на груди швейцара Андрея Вонифатъевича:

— Ты как, подлец, снимаешь пальто? Каблуки вместе! Заелся на сытых хлебах? Вон отсюда. В двадцать четыре часа... В четы­ре часа... В полминуты... Вон!.. С волчьим паспортом... В арестант­ские роты каналью закатаю!..

Когда на страшный раскат генеральского голоса скатились с лестницы горошком вице-директоры, начальники, столоначальни­ки, делопроизводители, и все секретари, и все большие и малень­кие чиновники, тогда генеральский гнев окончательно прорвался и хлынул, точно задержанная и мгновенно прорвавшая преграду Ниагара.

— Бездельники! — кричал он, вращая кровавыми глазами, сжимая кулаки и топая ногой. — Точно школьники! Стоит от вас отвернуться, — и никто ничего не делает. Затылком к делу сиди­те!

— Господин делопроизводитель, мы с вами вместе не можем служить. Либо вы — либо я. Вы дошли до такой фамильярности, которая немыслима и недопустима! Нет, нет!.. Никаких разгово­ров!.. Позвать сюда чиновника Перфундьина. Ага! Это ты, тот самый, который?.. Это ты осмелился называть заочно своего на­чальника папашей? Вон!.. И без аттестата! И вообще вон из Пе­тербурга.,. Я тебе такого папашу покажу... По третьему пункту!

— Экзекутора сюда! Почему беспорядок? Где ремонтные сум­мы? Где отчетность по уборке снега? Я вас, сударь, ввиду вашей многочисленной семьи не отдаю под суд, а предлагаю вам выйти в отставку, не позже, чем через месяц. Экономите на бумаге? На чернилах? Старый растратчик! Что-с? Беззз воз-ра-же-ний!..

— Дать мне журналиста! Сколько входящих и исходящих? Ну, живо! На память! Если я тебя разбужу, спросонья должен ска­зать! Ага!.. Только восемь — десять тысяч. А в других министер­ствах десятки миллионов? Господа, ставлю всем вам на вид, объявляю замечание, делаю строгий выговор! Ведомство ленится. Нет движения бумагам! Затор!.. Я вам такой покажу затор!

Все эти слова он выкрикивал, вздымаясь по лестнице и несясь, подобно опустошающему циклону, вдоль канцелярских помеще­ний. И по дороге перед ним склонялись бледные, трепещущие, недоуменные рабы. И с последним словом: «затор!» — он скрыл­ся в своем кабинете, точно Иегова в облаке...

Во второй раз ведомство изумило весь чиновный мир своей молниеносной деятельностью. Точно открылись шлюзы, и через них по всей земле русской пролились миллионы бумаг. Толстые, желтые, геморроидальные, задыхающиеся начальники отделений летали взад и вперед, как мальчики-комми (посыльные — от франц. commis) от «Мюр и Мерилиза». Спешно вызывались на­чальники уездов, получали стремительные внушения и мчались в свои области делать порядок или беспорядок, и дрожь, которую они испытывали в огромном кабинете, передавалась, как электри­ческий ток, нервам обывателей, И — боже мой, — что только не делалось в это время...

Громы, молнии, ураган, извержение вулканов, Иродово изби­ение младенцев и Мамаево нашествие. Один сановник сострил по этому поводу в частном разговоре: «В противоположность госпо­ду Богу, создавшему мир в шесть дней, ныне милейший Иван Гри­горьевич мог бы его разрушить в такой же срок».

Все это случилось в давно прошедшие, чуть ли не гоголевские времена. Но до сих пор экзекутор и швейцар, нюхая табачок, спорят¹ о том, когда был папаша сумасшедшим: до бюста или пос­ле бюста великого знатока духа законом — Монтескье?»

ОТВЕТЬТЕ НА ВОПРОСЫ

1, Какие стили руководства демонстрировал в разные периоды времени генерал («папаша»]?

2. Характерна ли показанная А. И. Куприным деловая ситуация для работы современных менеджеров?