§ 1. Коммуникативный акт и референция
Референт (денотат) есть категория, которая, пожалуй, как никакая другая, широко исследуется в цикле наук, репрезентируемых в данном учебном пособии (лингвистической прагматике, теории речевых актов, лингвистической философии, лингвистической логике, современной риторике). И это понятно: представители данного цикла наук озабочены именно тем, чтобы установить связи между языком и неязыковой действительностью, а под референтом как раз и понимается то, что соответствует слову (языку) на уровне предметной (внеязыковой) действительности.
Референция есть, таким образом, процесс (или результат) соотнесения слова (языка) и предмета (предметного мира), т. е. в конечном счете, построение своего рода «моста» между словом и миром. Референт должен быть представлен и опознан в высказывании, причем желательно, чтобы это было не просто опознание, но такое опознание, которое в дальнейшем дает возможность «орудийно», операционно пользоваться соответствующей областью предметного мира.
|
|
Стало быть, одной из главных задач того, кто намерен предложить собеседнику акт общения (не-фатический акт), является создание условий для корректной референции.
На слушателя в высшей степени раздражающе может подействовать, например, открытие, в соответствии с которым то, что он простодушно принимал за референт на протяжении всего процесса коммуникации, референтом на самом деле не является. И что референтом, напротив, оказывается нечто, о чем адресат не имеет к концу разговора ни малейшего представления, между тем как это именно то, что намерен был «передать» ему адресант.
Подобного рода коммуникативная неудача представляет собой известный в лингвистической прагматике случай несовпадения референтов говорящего и слушателя, в результате чего в сознании слушателя происходит замещение «запланированного» референта референтом случайным. Ответственность за это, безусловно, несет говорящий, однако полностью снимать ответственность со слушателя тоже едва ли возможно. Ведь коммуникативный акт есть поле совместных действий!
Наука XX века, занимающаяся проблемами речевого общения, есть, как уже говорилось, наука о речевых действиях, то есть действиях, осуществляемых посредством слов (языка). Естественно, что в процессе своего становления наука эта постоянно обращалась к сфере неречевых — физических — действий для того, чтобы иметь возможность проверить, насколько речевое действие может быть аналогично действию физическому.
Поиск аналогий привел английского логика (!) Джона Остина к созданию концепции, в которой он определил слово как действие. Именно так («Слово как действие») назывался цикл лекций, прочитанный Джоном Остином в Гарвардском университете в 1955 году. По признанию самого Дж. Остина, в основу этих лекций легли взгляды, сложившиеся еще в 1939 году. Отдельной книгой лекции были опубликованы в 1962 году.
|
|
Для приобщения к интересующим нас категориям принципиально необходимо понять прежде всего эту концепцию: мало того, что она стала той самой теорией
речевых актов, которая известна на сегодняшний день,— она еще и обозначила совершенно особый взгляд на речевое общение. Последствия этой концепции, вне всякого сомнения, будут долго переживаться самыми разнообразными областями научных знаний, и Дж. Остин, видимо, так и останется крупнейшим авторитетом в этой области, по крайней мере в ближайшие десятилетия. И это несмотря на то, что в истории прежде всего философии его концепция задолго до ее появления была предварена выдающимися мыслителями прошлого.
Так, Гегелю принадлежит высказывание, в соответствии с которым «речи... суть действия, происходящие между людьми». А совершенно блистательный философ Людвиг Витгенштейн фактически обеспечил философскую базу лингвистической прагматике, впервые поставив во всем объеме долго зревший в науке вопрос о взаимоотношениях слов и вещей: система взглядов Л. Витгенштейна нашла отражение в его теории «языковых игр» и стала первой «редакцией» теории речевых актов, сложившейся в составе лингвистической философии.
Концепция Дж. Остина чрезвычайно сложна для понимания и требует специальной лингвистической подготовки. Кроме того, обращена эта концепция отнюдь не только к проблемам речевой коммуникации (показательно, что и сам ученый рассматривал себя прежде всего философом: «... Я очень хотел бы думать,— заключал он цикл своих гарвардских лекций,— что не столько провозгласил индивидуальный манифест, сколько слегка разобрался в том, как уже начали складываться дела и как они пойдут дальше в некоторых разделах философии». Дж. Остин, с. 129).
Поэтому, не задаваясь нереалистической целью представить эту концепцию во всей ее сложности, сосредоточим свое внимание лишь на главных ее аспектах — с учетом еще и того, что на отдельные ее фрагменты нам уже неоднократно приходилось ссылаться.
Итак, генеральной посылкой Дж. Остина стало следующее соображение: сказать нечто, значит совершить определенное действие. В таком виде соображение это и вошло в состав фундаментальных положений современной науки о речевых актах.
Речевые действия в сопоставлении с действиями физическими обнаружили множество чрезвычайно интересных особенностей. В частности, одна из них имеет, так сказать, «неявный» характер ощущения действия говорящим человеком.
Говорящий человек часто полагает, что он «только говорит», однако никакого действия при этом не совершает. И потому все, что представляется нам естественным тогда, когда мы действует физически, как правило, перестает быть таковым, когда мы переходим на уровень речевого взаимодействия, хотя законы, управляющие миром физических действий, с одной стороны, и вербальным миром, с другой, очень и очень часто совпадают.
А потому, если в сфере физических взаимодействий протянутый нам вместо хлеба камень вызовет у нас не только недоумение, но и справедливое возмущение, в сфере речевых действий мы чаще всего вполне можем удовлетвориться и камнем, простодушно принимая его за хлеб. В речевой ситуации мы легко утрачиваем бдительность, и при обмене словами нас, как правило, довольно легко бывает обмануть.
Обмениваясь словами, мы как бы обмениваемся предметами, однако не слишком задумываемся о смысле этого «как бы», т. е. о том, что слово — только заместитель предмета, а не сам предмет, и потому может не гарантировать «интересов» того, кого (или что) оно замещает. Иначе говоря, в реальной речевой практике слово отнюдь не всегда связано с тем референтом, на который мы рассчитываем в условиях речевой коммуникации.
|
|
Общеизвестно высказывание, что перед паломником, идущим в Мекку, возникает много опасностей: его подстерегают бурные реки, непроходимые чащи, высо-
кие горы..., но главная опасность состоит в том, что он может забыть, что идет в Мекку. В системе лингвистической прагматики референт является своего рода Меккой. Вот почему чрезвычайно важно понять, как это случается, что референт может ускользнуть из сознания говорящего. Разве не, само собой разумеется, что он «точно знает, о чем он говорит»?
К сожалению, нет. И для того, чтобы увидеть это, попробуем поставить перед собой тот же самый вопрос, которым задается в курсе своих лекций Дж. Остин: что это вообще значит — «сказать»?
По Остину, сказать значит осуществить довольно сложную процедуру, поскольку любой речевой акт (а именно исследованием речевых актов ученый и занимался, прежде всего) представляет собой на самом деле единство трех актов, которые Дж. Остин называет:
фонетический акт,
фатический акт,
ретический акт.
(Заметим, что дело здесь вовсе не в терминологии, а в том, чтобы понять, в чем состоит сущность «акта говорения». Терминология приводится лишь для порядка: в дальнейшем ею — кроме, естественно, термина «фатика» — пользоваться практически не придется.)
Приведем описание акта «сказать», как оно представлено в курсе уже упоминавшихся лекций Остина:
«Мы можем допустить, не настаивая на конкретных формулировках или уточнениях, что сказать нечто всегда означает:
осуществить акт произнесения определенных звуков («фонетический» акт), где произнесенное — это фон; осуществить акт произнесения определенных вокабул, или слов, то есть звуковых сочетаний определенных типов, принадлежащих данному словарю и выступающих именно как таковые, в составе определенной конструкции, то есть в соответствии с определенной грамматикой и, именно в этом качест-
|
|
ве, с определенной интонацией и т. п. Этот акт мы можем назвать «фатическим» <...>; и, кроме того, сказать означает, как правило, осуществить акт использования [этого высказывания или его составляющих — Е. К.] <...> с данным более или менее определенным «смыслом» и более или менее определенной референцией (что вместе тождественно «значению»). Этот акт мы можем назвать «ретическим» <...> (Дж. Остин, с. 82—83).
Цитата эта, кажется, не сильно обременена терминологией — в частности, тех, кто знаком со словом «фонетика» (а таких, разумеется, немало),., фонетический, во всяком случае, акт не поставит в тупик. Этот первый акт означает употребление определенных звуков, известных слушателю как звуки языка, которым он владеет. Поэтому в утверждении, что «сказать» — значит произнести некоторые членораздельные звуки, нет ничего неожиданного.
Второе (по количеству действий, а не по порядку, поскольку все три акта производятся единовременно!), что следует предпринять,— это осуществить фатическии акт. Термин этот тоже уже знаком, правда, в несколько ином определении, но определения, на самом деле, различаются только на первый взгляд, что, видимо, подтвердится в дальнейшем. По Остину, фатическии акт — это употребление некоторой последовательности слов (не звуков!) на понятном слушателю языке, а также объединение этих слов в предложения — в соответствии с грамматикой и интонацией данного языка.
Проще говоря, осуществить фатическии акт значит употребить слова и объединить их в составе грамматически и интонационно правильных предложений. В таком виде второе «правило» Остина тоже не заключает в себе ничего особенно нового.
Третья составляющая процесса «сказать» — ретический акт, и вот на нем-то придется остановиться подробнее.
Понятно, что, совершив фатическии акт, мы тем самым произвели на свет некое высказывание. Все, что можно предположить насчет этого высказывания,— это то, что оно сделано на языке, понятном слушателю, то есть не противоречит известным ему правилам грамматики и законам интонации. Однако этого мало, поскольку мы ничего не можем утверждать о смысле высказывания.
Например, относительно высказывания «Сивая тишина укоротила шевелюру на пятнадцать копеек» допустимо предположить, что оно на русском языке, что оно может быть интонировано в соответствии с интонационными правилами русского языка и что в нем нет очевидных нарушений русской грамматики. Но вот утверждать, что при всем при том оно что-нибудь означает, мало, кто возьмется. Перед нами одно из крайних выражений фатики. Так может выглядеть высказывание, автор которого взял на себя труд осуществить лишь фонетический акт и фатическии акт, не осуществив при этом ретического акта, который, по Остину, как мы видели, предполагает:
соотнести высказывание (или его составляющие)
с конкретным референтом;
соотнести высказывание с тем смыслом (теми
смыслами), который есть у слов в языке.
Итак (попытаемся сформулировать мысль Остина предельно прозрачно), осуществление ретического акта предполагает превращение «просто-высказывания» в осмысленное высказывание. Стало быть, говорящий точно знает то, о чем (или о ком) именно он высказывается в настоящий момент, т. е. отчетливо представляет себе предметную область высказывания (референт), и то, что слова, употребляемые им, наделены в языке именно тем смыслом, какой он им приписывает. В этом случае мы как раз и получаем осмысленное, т. е. полноценное, высказывание.
Понятно, что весь «фокус» концепции Дж. Остина заключается именно в последнем умозаключении:
осмысленным, или полноценным, высказывание становится лишь тогда, когда осуществлена процедура референцирования — установлена связь между «миром предметов» и «миром слов».
Процедура референции далеко не проста. В речевой практике носители языка используют несколько видов референции как таковой. К наиболее широко обсуждаемым лингвистами относятся следующие виды:
неопределенная референция, т. е. такое соотнесение высказывания с референтом, которое позволяет отвлеченно зафиксировать неизвестный нам предмет в речи;
интродуктивная референция, т. е. такое соотнесение высказывания с референтом, которое позволяет представить неизвестный нам предмет в речи; идентифицирующая референция, т. е. такое соотнесение высказывания с предметом, которое позволяет опознать в речи известный нам предмет.
В принципе речевой акт (примем пока этот термин вместо использующегося нами термина «коммуникативный акт») можно было бы абстрактно представить себе как процесс перехода от одного вида референции к другому. Сначала предмет фиксируется «издали»: я вижу идущего в мою сторону какого-то человека (неопределенная референция); затем — по мере приближения — я понимаю, что это мой лучший друг (интродуктивная референция), тот самый, который всем известен как не известный никому (идентифицирующая референция).
Однако реальный коммуникативный акт по поводу того или иного референта далеко не в каждом случае предполагает все виды референции: чаще всего неопределенная референция вообще опускается. Впрочем, такие формы инициации коммуникативного акта на уровне прагматических клише, как у меня к тебе одно дело, я хотел бы обсудить вот какую вещь и др. под., являются общеупотребительными. При всей спорности вопро-
са о необходимости подобных превентивных акций они все же выгодно отличаются от, например, такого способа обхождения с собеседником, как вопрос в лоб при случайной встрече с незнакомым человеком на автобусной остановке: «Что Вы думаете о подклассе брюхоногих моллюсков?»
Стандартные речевые акты в большинстве случаев предполагают, однако, интродуктивную референцию. И это понятно: обсуждаемый предмет должен быть сначала каким-то образом обозначен «на старте», причем, чем скорее это случится, тем лучше. Долгие поиски референта способны остановить коммуникативный акт, что называется, на взлете (модель: поговорим, когда ты вспомнишь, о чем собирался говорить). А кроме того, совсем неплохо и в ходе коммуникации хотя бы иногда повторно представлять предмет — например, для того, чтобы убедиться, до какой степени все еще тот же самый предмет имеется в виду.
Что касается идентифицирующей референции, то она фактически происходит на протяжении всего коммуникативного акта: правильно было бы сказать, что без нее полноценный коммуникативный акт вообще невозможен. Каким образом идентифицирующая референция осуществляется в процессе коммуникации, мы обсудим в гл. 4, § 1.
Стало быть, осуществить референцию — процедура не из легких. Процедура такая предполагает знание точного местоположения предмета (референта) в предметном мире (иерархия «быть», иерархия «иметь», место в соответствующем фрейме плюс расположение в конкретной речевой ситуации) и действительное представление об отличиях данного референта от остальных.
Давайте посмотрим, что бывает, когда соответствующая процедура не совершается.
Для этого возьмем, например, сильно удивившую меня в свое время статью из энциклопедии «Мифы народов мира». Статья называется «Тваша» и, как всякая энциклопедическая статья, призвана представить некий
референт (а не, скажем, напомнить о референте) — в данном случае, мягко говоря, малоизвестный. О том, представлен ли соответствующий референт, читатели могут судить сами:
«ТВАША (авест.), в иранской мифологии персонификация космического пространства, отделяющего твердотелое (каменное или металлическое) небо от обитаемой земли. «Ясна» (72, 10) указывает на связь Т. с идеей времени (ср. Зерван). Эпитет Т.— «автономное», «всецело самостоятельное» (начало бытия). Образ Т., связывающего пространство и время, близок некоторым идеям греческой натурфилософии» (Мифы народов мира, т. 2, с. 496).
Слово Зерван — единственное в статье — выделено курсивом, т. е. дается как слово отсылочное, указывающее на наличие в данном словаре соответствующей словарной статьи, откуда, дескать, тоже можно почерпнуть необходимую информацию. Точности ради скажем, что в словарной статье «ЗЕРВАН» Тваша вообще не упоминается, так что (даже при очень большом желании почерпнуть-таки дополнительную информацию!) новых сведений получить неоткуда.
По этой причине приходится руководствоваться лишь теми сведениями, которые приведены в уже процитированной словарной статье. Что же это за сведения? То есть: отсылает ли соответствующее высказывание к доступному пониманию референту?
Со всей очевидностью, нет.
Прежде всего, не каждый читатель с легкостью воспользуется вспомогательным «авест.», предупредительно предлагаемым автором статьи, надежно укрывшимся за инициалами Л. Л. Ведь трудно предположить, что в сознании большинства имеется такая пресуппозиция, как авестийский язык — мертвый язык, относящийся к иранской группе языков, на котором написана «Авеста» — древнеиранский религиозный и мифологический па-
мятник. Пресуппозиция эта отнюдь не относится к разряду общеобязательных; кстати, авторы энциклопедии придерживаются, видимо, того же мнения — иначе необъяснимо, почему в первом томе энциклопедии не дается статьи «Авеста» (равно как и «авестийский»). Так что, если кому-то не посчастливилось (то есть он не имеет в своем сознании «Авесты» как сведения, которое всегда наготове), то заключенный в скобки комментарий «авест.» окажется первой «загадкой Тваши» — из числа тех, которые нет возможности разгадать ни тут же, ни позднее.
Далее, проблемы, несомненно, возникнут и по отношению к первому же представлению референта, которое осуществляется в словарной статье,— имеется в виду «персонификация космического пространства». Это выражение оказывается фактически «пустым», поскольку о персонификации имеет смысл упоминать только тогда, когда указывается, в виде какой «персоны» предстает соответствующее понятие — в данном случае «космическое пространство». Сведение это отнюдь не являлось бы избыточным, поскольку, если «Тваша» есть «персона», то настоятельно необходимо знать, что это за образ: Бог, дух, человек и т. д. или, по крайней мере, «половую принадлежность персоны», т. е. женское это божество (если вообще божество!) или мужское.
Недоумение продолжает сохраняться и в дальнейшем, когда выясняется, что «персона» эта (видимо, имеющая чудовищно большие размеры) отделяет небо от Земли (!),— абсолютно непонятно, каким образом это происходит и каким образом вообще может происходить (скажем, как расположена эта персона чисто пространственно относительно неба и земли?). Если же имеется в виду (а так оно, видимо, и есть), что «персона» эта — подобно Демиургу — осуществила отделение неба от Земли, то акция эта, видимо, была однократной. Но в таком случае остается непонятным, почему для ее обозначения используется причастие несовершенного вида («отделяющая», а не, скажем, «отделившая»), слов-
но отделение неба от Земли происходит с известной периодичностью!
Зафиксированные признаки неба и Земли тоже удивляют своей случайностью: твердотелое (каменное или металлическое) небо, с одной стороны, и обитаемая Земля, с другой стороны. Видимо, Л. Л. воспринимает пару твердотелый — обитаемый как антонимическую пару, т. е. пару слов, противоположных по значению, между тем как таковыми в нормальном восприятии эти слова не являются. Зачем-то сообщив эти «географические новости», автор статьи отнюдь не стремится привести их хоть в какое-нибудь соответствие с Твашей, ибо сам (сама) Тваша непонятно где при этом находится. Если на обитаемой Земле, то, стало быть, Тваша едва ли божество (т. к. среди божеств не принято жить на земле), если на небе... впрочем, небу в обитаемости отказано — стало быть, не на небе.
Затем в тексте приводится никак не объясняемое слово «Ясна» (не отсылающее к тому же ни к какой дополнительной статье энциклопедии), с некоторым набором цифр, позволяющих идентифицировать слово как название некоего — весьма загадочного — источника; сведений о нем нам найти не удалось. Сведения же эти действительно очень бы хотелось иметь под рукой, ибо загадочный источник «указывает на связь Тваши с идеей времени», а формулировка не очень понятна! Потому и возникает потребность прочесть где-нибудь поподробнее о данной умозрительной форме связи (потребность такая сохраняется даже после знакомства со словарной статьей «ЗЕРВАН», которая не проясняет и этого момента!).
Читатель, окончательно обескураженный, пробует продвинуться чуть дальше и внезапно узнает, что на самом деле Тваша есть эпитет (вообще эпитет или к тому же еще и эпитет — не поясняется) и обозначает «автономное», «всецело самостоятельное (начало бытия)», т. е.— фактически — верховное божество. Но сказать об этом божестве что-нибудь вразумительное читатель так
и не сможет, поскольку непонятно все-таки, каким образом его (ее) себе представлять, что оно делает — в свободное от «отделения неба от Земли» время — и где обитает, если не на небе.
Наконец следует окончательно дезориентирующее читателя заключение относительно теперь уже образа Тваши (с Твашей как с эпитетом покончено — об образе же у нас до сих пор нет ровным счетом никаких сведений), который связывает пространство и время. Данная «функция» Тваши оказывается весьма неожиданной, поскольку «связь с идеей времени» и объединение пространства и времени есть, мягко говоря, разные «степени» фиксируемого признака.
Подсказкой могло бы служить указание на идеи греческой натурфилософии, к которым близок «образ» Тваши, но нам сообщается, что образ этот близок к некоторым идеям греческой натурфилософии (каким именно — пусть решает сам читатель: он ведь обязательно большой специалист в области греческой натурфилософии и после данной слепой отсылки непременно с радостью воскликнет: «Намек понят!»).
Последней строкой словарной статьи является то самое «Л. Л.», которое окончательно заметает все следы Тваши в читательском сознании.
Проанализированный пример есть пример высказывания (если рассматривать словарную статью как высказывание) или коммуникативного акта (если рассматривать словарную статью как акт общения между Л. Л. и читателем), инициатор которого не справился с референтом, а стало быть, не справился с ним и читатель. Безусловно, гадать о том, почему Л. Л. не справился (не справилась) с референтом — в силу недостаточного представления о том, какие задачи стоят перед энциклопедической статьей, в силу нежелания метать бисер перед кем попало или еще почему-либо,— не стоит. Но вот объяснить просчеты в коммуникативной стратегии Л. Л., видимо, все-таки очень и очень желательно.
Будем исходить из того, что Л. Л. считается хорошим специалистом в области иранской мифологии (иначе его (ее) не пригласили бы к участию в таком солидном издании, каким является энциклопедия «Мифы народов мира»), т. е. должен (должна) достаточно свободно чувствовать себя в соответствующей предметной области. А это означает, что Л. Л. в принципе располагает возможностями «вписать» такой референт, как Тваша, в читательскую энциклопедическую картину мира. Но для этого Л. Л. предпринимает фактически лишь один корректный шаг, маркируя область Тваши как область иранской мифологии. Реально это единственная услуга, которую оказывает нам Л. Л. В случае необходимости мы можем, отправляясь от энциклопедии, найти необходимые нам сведения о Тваше самостоятельно в другом месте (в специальной литературе).
Остальные же «шаги», предпринятые Л. Л., вполне допустимо квалифицировать как тщетные. Есть ли Тваша верховное божество в иранской мифологии, в каком виде божество это представлено, в каких отношениях оно находится к прочим божествам (если таковые имеются, поскольку, с другой стороны, может быть, речь идет о монотеистической системе представлений!) и каковы его реальные функции (кроме, предположим, однократного и даже неоднократного отделения неба от Земли) — все сведения о референте отсутствуют. Выйдя из коммуникативного акта, мы фактически имеем о Тваше так же мало сведений, как и до начала коммуникации. Ибо, честно отвечая теперь на вопрос о том, кто есть Тваша, мы с уверенностью можем утверждать только, что это кто-то в иранской мифологии и что этот (эта) кто-то делает что-то с небом и Землей, а также с пространством и временем.
Если проанализировать большое количество подобных высказываний, то можно позволить себе попытаться найти какую-либо систему в отношениях между высказыванием и референтом и таким образом получить некую типологию представления референта в высказы-
вании. Такая типология способна, вероятно, оказать известную помощь тем, кто небезразличен к результатам коммуникативного акта, т. е. тем, кому отнюдь не все равно, будет ли собеседник способен в дальнейшем оперировать впервые представленным ему референтом, с одной стороны, или, например, скорректированными в ходе речевого акта сведениями о хорошо знакомом ему референте — с другой.
Интересующая нас типология могла бы, например, выглядеть так:
Высказывание соотнесено с конкретным референтом. (1)
Высказывание соотнесено с соответствующей референтной группой (более или менее широким кругом референтов). (2а)
Высказывание соотнесено с абстрактным референтом. (26)
Высказывание соотнесено с «чужим» референтом. (2в) Высказывание соотнесено с несуществующим референтом. (2г)
Интересно, что данная типология фактически включает в себя два больших класса случаев: случай, при котором механизм связи «высказывание — действительность» работает корректно (1), и случаи, при которых механизм связи «высказывание — действительность» дает сбои (2а, 26, 2в, 2г). Назовем первый случай референтным высказыванием, а остальные случаи — референцированными высказываниями.
Велик соблазн назвать высказывания последнего типа (2г) безреферентными высказываниями, но, по-видимому, высказывание, которое не отсылало бы ни к какому референту, в принципе противно самой природе языка. Даже если говорящий «вообще ничего» не имеет в виду, произносимое им есть факт языка, то есть знак, за формой которого всегда стоит какое-ни-
будь содержание. Знаком может быть поэтому даже молчание — ср. у Ахматовой:
Последнюю и высшую награду —
Мое молчанье —
отдаю Великомученику Ленинграду.
Таким образом, от соблазна назвать высказывания последней группы безреферентными лучше все-таки воздержаться, в частности, в соответствии и с таким замечанием Л. Витгенштейна:
«... Остановимся на следующем пункте этих рассуждений: что у слова нет значения, если ему" ничего не соответствует.— Необходимо отметить, что, если называть «значением» вещь, «соответствующую» слову, то это употребление слова значение находится в противоречии с правилами языка. Это значит смешивать значение имени с носителем имени. Когда умирает господин N. N.. то говорят: умер носитель имени, а не — умерло значение имени. И было бы бессмысленно говорить, будто, раз имя перестало обладать значением, то не имеет смысла говорить Господин N. N. умер» (Л. Витгенштейн. Философские исследования, с. 96).
Возвращаясь к представленной выше типологии, отметим, что референцированные высказывания различаются по признаку того, до какой степени сильно нарушен механизм соответствия слова (в широком смысле) миру. Иначе говоря, степень несоотнесенности высказывания с референтом варьируется в довольно широких пределах, от случаев, когда референт частично опознаваем, до случаев, когда референт неизвестен.
Можно ли определенно утверждать, что только случай (1) ведет нас к актам общения, в то время как все случаи группы (2) сулят нам исключительно фатические акты? Очень хотелось бы ответить на этот вопрос положительно, причем сугубо из стремления к «категориальному порядку». Однако, видимо, ответ такой слишком упростил бы реальную речевую практику.
На самом деле допустимо сказать только, что у высказываний группы (2), особенно по сравнению с группой (1), действительно довольно велики перспективы стать фатическими, и, может быть, они такими даже чаще всего и бывают. Однако таковыми они могут и не быть: полностью исключить возможности передачи информации посредством высказываний типа (2) все-таки трудно — слишком много значат, в частности, и для квалификации того или иного высказывания как фатического, параметры конкретной речевой ситуации.
Так, например, в науке даже высказывания типа закон есть закон, в принципе квалифицируемые как фатические (см. об этих высказываниях гл. 5, § 1), иногда рассматриваются вне своего тавтологического смысла. Классический способ их «оправдания» таков: если, скажем, собеседник начинает пытаться обойти закон и отнестись к нему «легкомысленно» (как к чему-то необязательному, то есть как к не-закону), вполне уместно напомнить ему о необходимости следовать закону именно посредством подобного высказывания — в таком случае оно, по мнению исследователей, перестает быть тавтологическим.
По этой причине будем считать, что соотнесение высказывания с референтом по моделям 2а, 26, 2в, 2г провоцирует, как правило (но не всегда!), фатические высказывания.
Если попытаться в рамках этой типологии оценить проанализированное выше высказывание из энциклопедии «Мифы народов мира», то есть найти ему место на «шкале иррелевантности», окажется, что это еще не самый безнадежный случай несоотнесенности высказывания с референтом, каким бы «трагическим» такое несоответствие нам ни показалось. И хотя заключение по поводу данной словарной статьи следовало бы дать весьма жесткое, нельзя все-таки не признать, что некоторые сведения о референте мы получили,— просто сведений этих нам — в данной речевой ситуации (энциклопедиче-
екая статья!) — явно недостаточно. Попробуем тем не менее перечислить их:
• референт есть мифологический персонаж и принадлежит иранской мифологии;
• референт персонифицирован;
• референт имеет функцию;
• референт зафиксирован в письменных (?) источниках;
• референт может быть соотнесен с категориями греческой натурфилософии.
Теперь перечислим сведения, которых нам не хватает для того, чтобы высказывание приобрело характер референтного:
• есть ли референт божество;
• если да, то есть ли референт верховное божество;
• если референт не верховное божество, то каковы его функции;
• в каком именно образе персонифицирован референт;
• где обитает референт;
• что это за источники, в которых референт упоминается;
• с какими именно категориями греческой натурфилософии соотносится референт.
Таким образом, получается, что необходимая нам информация для того, чтобы референт приобрел в нашем сознании некоторые четкие очертания, отсутствует более чем наполовину. Однако высказывание все же отсылает к той референтной группе, в составе которой соответствующий референт можно отыскать (Тваша есть мифологический персонаж). Стало быть, перед нами случай 2а.
Если продолжать работать с тем же самым примером и попытаться преобразовать его в высказывание типа 26, допустимо редуцировать и без того недостаточное количество сведений до минимума. Такое редуцирова-
ние даст нам высказывание типа: референт (Тваша) есть элемент мифологии. Осуществленная процедура должна напомнить читателю пример с синекдохой, рассмотренный во второй главе, когда мы пытались переходить в разговоре о синекдохе на все более высокий уровень обобщения. Теперь становится понятным, что, уходя от конкретного референта в сторону родового понятия и выше, мы тем самым отправляемся в путь от референтного высказывания к высказываниям референ-цированным, т. е.— в большинстве случаев — от акта общения к фатическому акту.
Здесь как раз и может возникнуть возражение, в соответствии с которым высказывание референт есть элемент мифологии все-таки лучше, чем ничего, ибо, как минимум, ориентирует в некоем правильном направлении и уже потому несет какую-то информацию, т. е. фатическим не является. Возражение это вполне достойно внимания, следует только заметить, что речь идет не о некотором абстрактном речевом взаимодействии, вынутом из реальности, но о речевом взаимодействии посредством энциклопедии, и не какой угодно энциклопедии, а энциклопедии мифов. Что это меняет?
Это меняет довольно много, во всяком случае, задает параметры конкретной речевой ситуации, исключительно применительно к которой и следует обыкновенно решать вопрос о том, является ли интересующее нас высказывание (группа высказываний) фатическим.
Итак, перед нами энциклопедия мифов. А если это так, то высказывание: «Тваша есть элемент мифологии» представляет собой высказывание из разряда вполне ожидаемых, чтобы не сказать банальных. Мне легко предположить, что нечто в этом роде я, скорее всего, и прочту в словаре мифов. Таким образом, в данной речевой ситуации я не получаю фактически никакой информации.
Высказывание типа: «Тваша есть элемент мифологии» информирует меня ровно в такой же степени, как информировало бы встретившееся в обычном, не специ-
ализированном, энциклопедическом словаре высказывание: «Дарвин есть имя». То есть применительно к речевой ситуации типа «энциклопедический словарь» высказывания типа: «Тваша есть элемент мифологии (Дарвин есть имя)» являются определенно фатическими. (Кстати, даже если слово «Тваша» промелькнуло бы в речи собеседника в каком-нибудь неотчетливом контексте и слушатель на вопрос о том, «что это такое?», получил бы ответ «элемент мифологии», такое высказывание тоже считалось бы фатическим.)
Заметим, однако, что разговор у нас идет о референте, по поводу которого состоится коммуникативный акт, а не, скажем, о референте, затрагиваемом попутно. Референт же, по поводу которого состоится коммуникативный акт, как правило, абстрактным не бывает, исключая разве что группу совершенно специальных речевых ситуаций (таких, в частности, как разговор между философами, находящими вкус в оперировании отвлеченными понятиями и имеющими, стало быть, по поводу этих отвлеченных понятий некий частный — личный — интерес).
Так, я, видимо, не рискну предложить кому-либо из собеседников такой абстрактный референт, как «счастье» — в смысле «Поговорим о счастье вообще!» (кстати, практика школьных сочинений на свободную тему именно потому и встречает столько неосознанных протестов школьников и осознанных протестов методистов). Но даже если я и пойду на такой риск, а собеседник мой, настроенный в данный момент философически, согласится,— разговор не удастся долго удерживать на уровне отвлеченных понятий. И если, повторяю, подобный разговор — это не разговор между двумя первоклассными философами, естественно ожидать, что он довольно скоро наскучит коммуникантам. Предсказать успешное завершение соответствующего речевого акта (фатического) я бы, скажем, не решился.
Разумеется, допустимо говорить и о разных уровнях абстракции: «элемент мифологии» есть один из самых
высоких. Применительно к Тваше предшествующим уровнем абстракции был «мифологический персонаж», а следующим за ним по линии конкретизации — божество {если это действительно божество). С высказываниями же типа Тваша есть элемент мифологии, где референт обобщен до такой высокой степени, работать практически уже невозможно. Поэтому есть все основания предположить, что в таком виде соответствующий референт просто выпадет из сознания любого собеседника, ибо настолько условно соотнесен с действительностью, что не может быть продуктивно встроен в обычный тезаурус.
Случай 2в представляет речевые ситуации, высказывания в которых соотнесены с «неподходящим» референтом — предполагаемая модель: Тваша есть китайское божество или Тваша есть национальное блюдо польской кухни. Перед нами случай прямой ошибки (или прямой дезориентации), который следует отличать от случая 2г, когда референта, с которым высказывание соотносится, не существует в действительности. Напротив, 2в означает соотнесение с существующим в действительности референтом, но референт этот никакого отношения к данной речевой ситуации не имеет. Может быть, хорошей моделью для идентификации речевых ситуаций подобного типа будет модель: слышал звон, да не знает, где он.
Речевые ситуации такого рода могут показаться слишком очевидными, чтобы их можно было обсуждать действительно всерьез. Однако в случаях, подобных моделируемому (Тваша есть китайское божество или национальное блюдо польской кухни), когда само по себе слово, словосочетание или высказывание ничего не говорит нам, велика опасность того, что «чужой» референт, соотносимый с ними, может действительно занять в тезаурусе адресата неподобающее ему место, причем настолько прочное, что адресат будет оперировать соответствующим референтом как корректным, подобно персонажам старого анекдота (в очереди: «Что дают?» —
«Мопассана». — «А это лучше, чем кримплен?» — «Не знаю, не пил».)
Перейдем к обсуждению случая 2г, когда высказывание соотнесено с несуществующим референтом. Следует предупредить, что для нас это не высказывания о ведьмах, леших, домовых и т. п., поскольку, во-первых, существование соответствующих референтов проблематично, но не исключено; а во-вторых, что гораздо серьезнее, по отношению к высказываниям такого рода в реальности всегда найдется нечто, готовое «с охотой» откликнуться на соответствующие имена.
В данном случае под высказываниями, соотнесенными с несуществующим референтом, понимаются высказывания типа тех, которые в современной лингвистической философии получили название «возмутительных суждений» типа (классический пример лингвистической прагматики): нынешний король Франции лыс. Если сравнить с этим классическим примером два других произвольно взятых высказывания, предположим — местная ведьма печет замечательные пирожки, с одной стороны, и датские реки судоходны — с другой, то понятно, какое из них более «возмутительно» (в Дании нет ни одной реки). И если «местная ведьма» со всей очевидностью соотнесена с неким реальным объектом в действительности, то найти в реальности референт «датские реки» невозможно.
Из сказанного можно заключить, что высказывания, соотнесенные с несуществующими референтами, не просто не соответствуют действительности, но вовсе не отражают ее. Таким высказыванием применительно к Тваше было бы высказывание: Тваша есть трехгорбый верблюд (впрочем, настаивать на ложности этого высказывания, во всяком случае, до тех пор, пока неизвестно, в каком именно образе персонифицировано божество, не имеет смысла).
Автор приносит извинения за сложные эволюции Тваши, однако соответствующая энциклопедическая статья сама провоцирует языковые игры подобного ро-
да, а кроме того, варианты референцированных высказываний удобнее было показать на одном примере. Можно по-разному решать вопрос о том, все ли высказывания (включая и «оригинал») являются фатическими или только часть из них (например, два последних). Автор, особенно не настаивая на своей правоте, склонен к первому варианту ответа.
Итак, референцированные высказывания (2а, 26, 2в, 2г) лишены нужного референта. Преимущественная область распространения референцированных высказываний — фатические акты, практически лишь демонстрирующие возможности употребления языка (или злоупотребления языком).
Что касается актов общения, то они базируются на референтных высказываниях (1), реализуя коммуникативную ситуацию (ситуацию «сказать», по Дж. Остину) полноценно.