Объяснение проблемы 9 страница

94 Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

если подойти более аналитически, эти ассоциации возникают в тех слоях, в отношении которых способность институализованной формы принятых в обществе безусловностей структурировать взаимодействие проявляется лишь в минимальной степени (и эта минимальность не позволяет им принимать участие в более генерализованном процессе обмена в масштабе всего обще­ства). Так что члены этих ассоциаций создают собственные формы генерали­зованного обмена или символического кредита. Эта новая система или «мини-система» предполагает наличие более специфического (или партикуляризо-ванного) типа безусловности, определяемого тем, что выше мы называли ду­ховной близостью, то есть способностью приписывать членам своего сооб­щества сильные оценки и, основываясь на этих сильных оценках, даровать друг другу символический кредит (который в успешных случаях превращает­ся в самодостаточную систему единых для всех ожиданий и уверенности в их осуществимости). Поэтому следует отметить не только формирование новых форм социальной солидарности (называемых Дюркгеймом додоговорными) в зазорах, имеющихся между наиболее всеобъемлющими, более институциа-лизованными системами, но и то, что в основе данного типа солидарности лежит духовная близость: разновидность солидарности, характерная для тех общественных формаций, который Теннис называл Gemeinschaftlich, а мы именуем досовременными или механическими.

Возвращаясь к предыдущему разговору о том, каким образом конкрет­ный характер присущих обществу безусловностей (характер его солидарнос­ти) делает возможным общество и одновременно тем или иным образом струк­турирует процессы обмена, мы можем противопоставить становление АВК в среде мексиканцев и американцев мексиканского происхождения и упомяну­том в самом начале нашего исследования поведением фрафасов в Гане. В последнем случае, социальные акторы тоже находятся в пограничной ситуа­ции, в «зазорах» системы. Однако, здесь невозможность полагаться на набор ролевых ожиданий, отсутствие уверенности в их осуществимости привела к установлению доверия между сторонами. В случае же с мексиканскими АВК выпадение социальных акторов из системных определений не было столь радикальным, так как им удалось сохранить тип ассоциаций, основанных на близости, дружбе и т. п., и благодаря присущим такого типа отношениям узам духовной близости, АВК смогли создать новую систему безусловностей, то есть принципов генерализованного обмена. Это существенное и не всегда осознаваемое (по крайней мере, экономистами-теоретиками) различие: раз­личие в характере тех безусловностей, исходя из которых социальным акто­рам, находящимся в различных условиях, даруется символический кредит. Отсюда и различные модели социабильности, жизни в ассоциации, а также принципов генерализованного обмена — то есть всех тех форм социального капитала (слишком часто отождествляемых с доверием), которые делают воз­можной социально-экономическую жизнь.

1

.RwqaaoB шэвскмП М'зыг, Доверие...

Смысл предпринятой здесь попытки установить различия между довери­ем, уверенностью и духовной близостью состоит демонстрации характерно­го тройного смешения доверия (а) со всеми формами безусловностей или принципов генерализованного обмена, (б) с реализацией уверенности, то есть с существованием во всех обществах социального капитала как некой эконо­мической экстерналии. Пожалуй, именно это ошибочное употребление тер­мина «доверие» не позволило многим аналитикам заметить, что в различных обществах мы имеем дело с весьма различными типами экстерналии (различ­ными принципами генерализованного обмена»). Ибо, как мы утверждали выше, в отличие от уверенности, которая может быть (а может и не быть) присуща любой системе, характеризующейся общностью сильных оценок (речь идет об уверенности в социетальных принципах безусловности, об ос­нове безусловности, каковой является генерализованный обмен), доверие воз­никает только как составная часть весьма конкретного типа безусловности — безусловности, относящейся к самостоятельным действиям отдельно взятых агентов. Различные типы безусловности обеспечивают различные типы уве­ренности, основываются на различных видах ассоциаций (хотя на практике все они существуют в «смешанном» виде, в разнообразных комбинациях, в которых роль основной общественной составляющей безусловности играет то один, то другой из этих видов).

В любом случае, уверенность остается системой ролевых ожиданий, ко­торые уже по определению предполагают наличие некой безусловности — какой именно, зависит от их принадлежности к той или иной системе. У каж­дой институализированной системы (а все системы институализированы по определению) должны быть свои системные ограничения, кризисы уверен­ности (относящиеся к различным уровням и происходящие в силу различных причин — некоторые из этих причин были названы выше), и в каждом случае такие кризисы заставляют социальных акторов обращаться к тем безусловно­стям, на которых покоится данная система и их уверенность в ней. (Мимохо­дом заметим, что именно установление этих элементов духовной близости в ситуации системных кризисов и составляет основное содержание большин­ства этнометодологических исследований.)

Сказав это, следует напомнить, что доверие выполняет функцию струк­турирования социальных отношений в рамках одной из форм такой безус­ловности. Оно связано лишь с одним-единственным частным способом обеспечения безусловного основания системной уверенности. Именно доверие, как я намерен показать ниже, имеет прямое отношение к «подъе­му Запада». Поэтому привычка считать Запад в целом и Великобританию (а затем и США) — в частности — моделями, к образцу которых прибли­жаются отставшие от них страны в процессе модернизации, привела нас к смешению доверия как модуса безусловности с безусловностями (или фор­мами социальной солидарности) как таковыми. Ибо именно в англосаксонс-

Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

ких странах некая форма доверия (получившая выше определение признания деятельности другого) стала основной составляющей той безусловности, на которой покоится система уверенности. И хотя здесь не место заниматься анализом истории экономического либерализма или развития капитализма на Западе (как в целом, так и с точки зрения национальной специфики этого про­цесса), связь между этим развитием и понятием отдельно взятого независи­мого агента необходимо сейчас прояснить.

Прояснению этой связи более всего поможет рассмотрение развития до­говорного права, происходившего одновременно с преобразованием эконо­мики, основанной на взаимности и перераспределении, в такую экономику, в основе которой лежат саморегулирующиеся рыночные отношения.²⁶ Не удивительно, что договорное право как таковое не существовало в предше­ствующих, относительно недифференцированных обществах.²⁷ Как отме­чал П. С. Атайа, «Поскольку договорное право... занимается, главным об­разом, добровольно взятыми на себя обязательствами, само его существо­вание, естественно, предполагает наличие такого общества и такой право­вой системы, при которой люди вправе брать на себя те обязательства, кото­рые они сами захотят взять».²⁸ Данный процесс изменений сопровождался постепенным освобождением договоров от символических препятствий (что означало утверждение идеи свободы договоров), установлением юридичес­кого равенства, заменившего собой «привилегии, монополистически при­сваиваемые закрытыми организациями», преобразование займа из «разно­видности беспроцентной ссуды, оказываемой братством в виде неотложной помощи», в одну из форм кредита, становлением законодательства по граж­данским правонарушениям, означавшим правовое закрепление обязаннос­ти выполнять договоры и появление «юридического лица».²⁹ В основе этих преобразований находились, как отмечал Макс Вебер, две важные системы привилегий:

V I

«Первая была представлена так называемыми свободами, т. е. ситуациями простой защиты от определенных типов вмешательства третьей стороны, в особенности, государственных чиновников, в сферу разрешенной законом деятельности; примерами таких свобод является свобода передвижения, свобода совести или свобода распоряжения собственностью. Ко второму типу привилегий относятся те, которые дают индивиду автономию в регулировании отношений с другими [курсив Вебера] собственными силами. Например, свобода договоров существует лишь постольку, поскольку подобная автономия признается существующим правопорядком. Конечно, есть тесная связь между развитием рынка и возрастанием свободы договоров — или, говоря другими словами, набором мер, действенность которых гарантируется правопорядком, или же, снова перефразируя ту же мысль, относи-

■■:■■■ _;.'■:.-■.■■ Доверие... 97

* тельной значимостью в общей системе правопорядка тех правил,

которыми узакониваются такие способы деятельности. В экономике,

,а отличающейся преобладанием самодостаточности и неразвитостью

■■*', обмена, закон, естественно, будет выполнять иную функцию; он будет,

:■ ^ главным образом, определять и ограничивать неэкономические

, _t g, отношения и привилегии личности по отношению к другим личностям,

■ м и делать это он будет не в соответствии с экономическими соображения-

. \щ ми, а в соответствии происхождением, образованием и социальном

.$«статусом самой личности».³⁰

■ш

Если в качестве выражения безусловных аспектов обмена взять право — а в данном случае это будет договорное право — то из приведенной цитаты мы увидим, что капиталистическую экспансию на Западе характеризовал весьма своеобразный тип безусловности: это была безусловность, основанная на свободе индивида как агента определенных отношений.³' За двумя названными привилегиями скрывается признание основной свободы индивида, при котором «юридико-экономическая свобода индивида... определяется... теми договорами, что заключаются им, для него и его именем» — данная мысль была центральной в критике капитализма Марксом.³² (В Англии этот принцип отразился в поразительном нежелании создавать на пути «свободы договоров» какие-либо ограничения.³³) Зиммель фактически обратил наше внимание на то, что эти связи свободы индивида присутствуют в самом становлении рыночной экономики, основанной на денежном обращении, сказав, что «владелец феодального поместья, способный потребовать от крепостного меру пива или птицы или меда, тем самым задает ему определенное направление деятельности. Когда же он переходит на денежный оброк, крестьянин становится свободным в выборе того, заниматься ли ему пчеловодством, скотоводством или чем-нибудь другим».³⁴

Разрастание и углубление данного процесса становления капитализма происходило одновременно с трансформацией «кланового товарищества в универсальное общество» обезличенных отношений, при которых в качестве безусловных принципов генерализованного обмена выступали уже не прин­ципы групповой солидарности (и основанного на сильных оценках духовной близости), а принцип частного интереса.³⁵ Таким образом, часто упоминае­мое «отделение экономики от политики» в действительности не является их разделением или размежеванием. Скорее, речь здесь идет о трансформации самой природы тех безусловных принципов рыночного обмена, в результате которой из принципов родственной связи и духовной близости они превра­щаются в принципы признания автономии и свободы индивида. В центре от­ношений обмена оказывается уже не солидарная группа, а индивид, решаю­щим образом влияющие на рыночный обмен сильные оценки связаны уже не с духовной близостью, а принадлежат исключительно индивиду (под кото-

Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

рым на протяжении большей части данного периода подразумевают мужчи­ну, но не женщину).

Именно индивида исследователи все более склонны считать субъектом максимизации полезности, фигурирующим в нынешней теории обмена; имен­но на осуществляемом им обмене или, скбрее, на его обещаниях должны по­коиться надежность или уверенность (или, у Арроу, «социальный капитал»); таков, по крайней мере, смысл утилитаристской теории XIX века (вспомним упомянутое выше рассмотрение Стюартом интернализации чести).³⁶ Именно эту трансформацию подметил П. С. Атайа в развитии договорного права в рамках английской традиции общего права. Первым (по времени и по значе­нию) отражением этого процесса было неприятие англичанами «принципов»; подобное часто характеризуют как прагматизм традиции английского права, но на самом деле то была некая нерешительность, не позволявшая англича­нам навязывать договаривающимся сторонам идеи или принципы публично­го устройства. Поэтому, в некотором смысле, здесь имеет место самое безого­ворочное принятие идеи свободной деятельности индивида как безусловного принципа рыночного обмена.³⁷ Данное представление об индивиде как о сво­его рода безусловной сердцевине обмена находилось, как подчеркнул Атайа, в процессе постепенного развития, начавшегося в XVI веке и продолжавше­гося вплоть до XIX века. В XIX веке, согласно появившейся тогда классичес­кой доктрине laissez-faire, именно взаимоуважение между людьми, уважение «к людям, их собственности и выбору других» создавало возможность коопе­рации (социального порядка).³⁸

Именно это в высшей степени моральное представление об индивиде и о кооперации как следствии индивидуального выбора и было институциализи-ровано в правах индивида (и в представлении о его обязанностях) — до такой степени, что (говоря лишь об английском общем праве) и ныне существую­щие ограничения, касающиеся возможности оспорить условия контракта, га­рантируют все же свободу деятельности договаривающихся сторон и этой свободой ограничиваются. (Существуют, например, правила, исключающие заключение договора под давлением, вследствие обмана или грубого обраще­ния, неточных формулировок или непредумышленного введения в заблужде­ние, а также правила, требующие разоблачения указанных нарушений).³⁹ Об­разчиком этого принципа является правовая норма caveat emptor*, освобож­дающая договаривающуюся сторону А от обязанности информировать сторо­ну В о могущих возникнуть в будущем обстоятельствах, в знании которых и во включении которых в условия контракта В может быть заинтересован. Тем самым подчеркивается свобода выбора договаривающихся сторон и ответ­ственность каждой из сторон за соблюдение исключительно собственных интересов. Впервые этот принцип заявил о себе (что неудивительно) уже в

' «Пусть покупатель поостережется» (лат.). — Прим. перев.

■,кч«5&й{щ t)-:';-KSt»!l..иамтя Доверие... ' 99

начале XVII века.⁴⁰ За подобными регулирующими отношения нормами скры­вается процесс становления капитализма, преобразующий основное понятие экономической жизни: вместо «ограниченного рамками конкретного сообще­ства, условного владения [основным становится понятие] современной, еди­ноличной и абсолютной собственности».⁴¹ Это новое понимание собственно­сти и ее связи с новыми безусловностями, являющимися регуляторами эконо­мического обмена, пожалуй, нашло наилучшее выражение в высказывании Луи Дюмона, заметившего, что «именно в образе собственника, обладателя чего-либо, впервые заявляет о себе индивидуализм, сметающий на своем пути все остатки социального порабощения и идеальной общественной иерархии и воцаряющийся на расчищенном таким образом троне... [Э]кономика как философская категория представляет собой высшую точку индивидуализма и в этом качестве обретает главенствующее значение для мира людей».⁴²

Именно в этом развитии Англия являлась «лидером», так как, согласно Макфарлейну, уже в XIII веке Англию характеризовало наличие «безудерж­ных индивидуалистов — высоко мобильных, как в географическом, так и в социальном отношениях, экономически «рациональных», ориентированных на рынок стяжателей, людей, отличающихся эгоцентризмом как в узко-род­ственных, так и в социальных отношениях».⁴³ Распад родственных связей (особенно в сфере отношений собственности, на что указывает раннее по­явление свободы составления завещаний) привел к возникновению обще­ства «состоящего из автономных и равных между собой единиц, а именно из отдельных индивидов, и... такие индивиды явились, в конечном счете, более важными, чем любая из групп, частью которой они могут быть. [Эта ситуация] нашли свое отражение в концепции индивидуальной частной соб­ственности, в политической и правовой свободе индивида, в идее прямого общения индивида с Богом».⁴⁴ И вновь главный интерес представляет здесь для нас не участие в дебатах по поводу исходной точки или временных ра­мок подобного развития событий, а всего-навсего восстановление хорошо известной связи между капитализмом и индивидуализмом, предполагающей к тому же преобразование господствующих в обществе безусловностей (пос­леднее является, пожалуй, наименее откомментированным аспектом данно­го процесса).

В ходе данной трансформации сама природа договоров стала регулиро-наться новыми принципами, эти принципы составляют суть понимания дого­ворного права Мейтландом, отметившим:

«в истинно феодальных странах люди при помощи договора, официаль­ного контракта, коим устанавливалась вассальная зависимость или переход под покровительство феодала (коммендация), могли достичь ■ ю -много из того, что стало недостижимым в наши дни. Они могли:"!: договориться о совместных военных действиях «против всех, кто только

100 Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

способен жить и умереть», они могли (как говорится в Кадастровой книге) «перейти вместе со своей землей» к тому господину, к какому

.-.: пожелают; они могли представить отношения между князем и его подданным в виде результата добровольного согласия; договорное же право угрожало поглотить все публичное право. То был золотой век «свободных», хотя и «формальных» договоров. Мысль о том, что люди

> способны определять собственные права и обязанности договорным

!■• порядком, является неупорядоченным анархическим представлением. Вместе с тем, торжество законности предполагает отведение договору

•?i надлежащего места в общей системе права».⁴⁵

Отведение договору такого устанавливаемого «законом» «надлежащего места» явилось одним из тех прав, которыми закрепляется правовая автономия (свобода воли) индивида, (моральные принципы, рассматривающие индивида как ценность), а также налагаются ограничения на определенные типы договоров.⁴⁶ Можно отметить, что на всем протяжении развития договорного права происходило становление этого последнего как материально-правового принципа (отправной точкой данного процесса было представление о договорном законе как о чем-то имеющем чисто «доказательное» значение в контексте тех «рассуждений», которые определяли сущность идеи договора в период, предшествующий эпохе естественного права), трансформирующегося в принцип независимости самого правосудия, согласно которому «господство рыночных сил равноценно господству закона».⁴⁷ Именно этот принцип являл собой принадлежащую XIX веку классическую идею laissez-faire как часть договорного права; значение этой идеи (как вытекающей из принципов отождествления деятельности индивидов с экономической безусловностью, то есть с принципом генерализованного обмена), с точки зрения нашего понимания доверия, настолько велико, что стоит процитировать в этой связи пространное высказывание Атайи:

• • «Автономия свободного выбора частных договаривающихся сторон

касательно возможности заключать договора на собственных условиях

; явилась центральной чертой классического договорного права. Влияние

этой автономии прослеживается во всех частях договорного права...

[В]ажность, придаваемая свободе выбора и представлению о том, что

i договор есть реальное воплощение воли сторон, возымели серьезное

воздействие на само функционирование договорного права, каким его

представляли себе судебные органы. Первичную функцию права стали

считать чем-то совершенно необязательным, а функцией суда стало

з простое улаживание разногласий путем установления конкретного смысла тех соглашений, к которым самостоятельно пришли стороны. Представление о независимой роли суда как места согласования прав

Доверие... 101

>: или разрешения споров пришло в явное несоответствие с этим новым ■:■■;■■; подходом».⁴⁸

Вновь подчеркивая эту мысль, я сознаю, что тем самым навлекаю на себя упреки со стороны даже наиболее великодушных из читателей, в том, что, останавливаясь столь подробно на данном моменте, я ломлюсь в открытую дверь. Связь капитализма со становлением индивидуализма хорошо извест­на, так что трудно понять, ради чего нужны все эти повторения одних и тех же доводов. Между тем, смысл предыдущих пассажей в том, чтобы заставить читателя уяснить себе, что указанное соотношение предполагает трансфор­мацию в сфере генерализованного обмена, в сфере регулирующих социаль­но-экономическую жизнь безусловностей, кои изначально основывались на присущих группам отношениях духовной близости, но затем сделали своей основой ту или иную форму индивидуальной деятельности, а следовательно и развивающееся понятие доверия между индивидами. Тема доверия возни­кает там, где имеет место ориентация существующих представлений о мора­ли на эгоцентричные поступки занятого рыночным обменом индивида. Фак­тически, доверие, потребность в котором диктуется описанной ситуацией, начинает выступать в роли фундамента новой морали — основы той пере­оценки ценностей, которая определяет лицо современности. Как отмечал Дюмон, данная переоценка моральных ценностей привела к признанию «эман­сипации» экономических акторов «от всеобщности или одинаковости морали для всех, но эта переоценка сопровождалась признанием того, что экономи­ческая деятельность сама по себе направлена на достижение блага и обладает собственной моралью».⁴⁹ Последняя состоит в том, что

■ < «каждый субъект определяет свое поведение в соответствии с собст-

п* венными интересами, а общество суть не более чем механизм — некая

•■% невидимая рука — гармонизирующая эти интересы... Иными словами,

; переход от традиционной морали к утилитарной этике являет (в своем

завершенном виде) отказ от той единственной и последней формы,

которая налагала какие-то ограничения на индивидуальное поведение

в современном мире, в современном социуме: отныне индивид

•), свободен, последние оковы сброшены».⁵⁰

Логику этой новой морали первым описал Бернард Мандевиль: «Попытка миллионов людей удовлетворять вожделения и тщеславие друг друга» приводит к положению, при котором «каждая из частей оказывается в высшей степени порочна, зато целое в массе представляет собой рай».⁵¹ Так, нарочито вопреки выдвинутому шотландскими моралистами — лидером которых был граф Шефтсбери, bete noire* Мандевиля — понятию социабильности

* Предмет ненависти (Фр.). — Прим. перге.

102 Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

I

Мандевиль утверждает, что любая «естественная склонность к дружбе и общению» есть не более чем повод «укрепить наши интересы».⁵² Ведь у Мандевиля присущий экономической теории самостоятельный индивид впервые появляется в контексте утверждения о том, что «воображаемые представления, будто люди могут быть добродетельны, не впадая при этом в самозабвение, есть удобнейшая лазейка для лицемерия».⁵³ Добродетель или, говоря словами Дюмона, «одинаковость морали для всех» составляет антитезу экономическим интересам, реализация которых тем не менее превращает «целое в массе... в рай».

За этим «раем» кроется представление о морали, ориентированное уже не на знакомую общность сильных оценок, а на эгоцентричного индивида. Как старательно подчеркивал Мандевиль, «в творениях природы ценность и превосходство обладают неопределенностью, и даже в суждениях о человеке то, что прекрасно в одной стране, не является таковым в другой. Как причуд­лив бывает выбор флориста! То тюльпан, то примула, а иной раз и гвоздика удостаивается его благосклонности... Не больше определенности и в вопро­сах морали».⁵⁴

В мире, где все труднее сохранять общие для всех сильные оценки, осно­ванные на духовной близости, в мире, где «человек делает себя центром ми­роздания, не испытывая при этом ни любви, ни ненависти, а лишь корыстное отношение ко всему», — в таком мире формируется новое основание для морали, согласно которому

■с «каждый индивид есть маленькая вселенная, и все существа пытаются,

.,■■; в меру собственного понимания и собственных возможностей, сделать

4г. себя счастливыми. К таковой цели и устремлены их бесконечные усилия,

«г и в этом, кажется, и заключается смысл жизни. Отсюда следует, что в

,|i выборе вещей люди руководствуются представлениями о счастье; и ни

т-' один человек не может совершить или замыслить такое действие,

да которое не казалось бы ему в тот самый момент наиболее предпочти-

эк тельным».⁵⁵

Таким образом, присущее духовной близости единство сильных оценок сходит на нет, уступая место морали эгоцентричных индивидов, вынужденных — коль скоро они желают иметь хоть какое-то социальное устройство, хоть какое-то право (в мейтландовском понимании) — научиться доверять друг другу.

Итак, индивидуализм как безусловность саморегулируемого рыночного обмена сопряжен с идеей доверия, являющегося составной частью такой безусловности. Становление доверия не является процессом линейным или одинаковым во всех обществах и при всех рыночных системах. Скорее, в различных исторических контекстах имели место разные сочетания духов­ной близости и доверия, и развивались они также по-разному. Возвращаясь

Доверие...

к предыдущей теме договора, можно сказать, что признаки таких различии могут быть найдены в неодинаковости отношения к договору, обнаружимо-го в традициях общего и гражданского права, считающих его основанием либо «обещание», либо «согласие»; эти признаки можно обнаружить также и в отношении к различным типам ограничений, налагаемых на договорные соглашения каждой из этих традиций.⁵⁶ Рассуждая в широкой исторической перспективе, подходя к вопросу идеально-типически, можно сказать, что со­временность принесла с собой замену одной из составляющих безусловно­сти — критерии духовной близости были вытеснены критериями доверия ин­дивида к индивиду.

Установив, какая именно форма генерализованного обмена сложилась в западноевропейских обществах, мы должны вместе с тем отметить, что поня­тие индивида и индивидуальной деятельности не является единственным воз­можным базисом социального устройства, даже если речь идет о современ­ных социальных устройствах. Взять хотя бы Японию и другие южно-азиатс­кие страны, в которых основанному на генерализованных родственных свя­зях духовной близости также соответствовал высокий уровень современного экономического развития (хотя, как показывает проведенное Фукуямой срав­нение Китая и Японии, на различных уровнях экономической организации и в экономических ситуациях различной сложности духовная близость играет неодинаковую роль). Здесь духовная близость может основываться исключи­тельно на способности устанавливать сильные оценки исходя из родствен­ных связей. В случае же с Германией речь идет о другой, по мнению Фукуя-мы, форме духовной близости — об общинной традиции, не основанной на таких связях.

Определенное признание данного различия содержится в утверждениях самого Фукуямы, согласно которому

«существует три проторенных пути к социабильности: первый покоится

на семье и родстве, второй — на добровольных организациях, не

связанных с близостью, таких как школы, клубы и профессиональные

', организации, а третий — на государстве.... Представляется, что первый

i и третий пути тесно взаимосвязаны между собой: те общества, в которых

, столбовой дорогой к социабильности явились семейно-родственные

связи, сталкивались с большими трудностями в создании крупных,

, устойчивых экономических организаций и поэтому обращались в этом

деле к государству за помощью и поддержкой».⁵⁷

Нас же интересуют не модели экономической модернизации, а положение с безусловностью, а в этом плане Фукуяма предлагает не три, а две модели — одна из них основана на вытекающей из близости духовной общности, а вторая распространяется на тот элемент доверия, что присущ добровольным

104 Адам Б. Селигмен. Проблема доверия.

ассоциациям. Отметим наличие необходимой связи между деятельностью как неотъемлемой частью любой добровольной организации (ведь именно она и делает организацию добровольной) и сопряженным с ней доверием — доверием к тому, что в сущности является волюнтаризмом других социальных акторов. Напомним, что именно такое доверие (правда, присутствующее в их трудах под именем социабильности) шотландские моралисты считали центральным моментом существования воспитанных или цивилизованных обществ. Вспомним и о том, что духовная близость как общность сильных оценок не обязательно должно основываться исключительно на аскриптивных критериях. У него могут быть и иные источники, их-то и пытался предложить Дюркгейм, формулируя определения термина «современная солидарность» (солидарность индивидов), а также Патнем, исследовавший этот вопрос на примере северной Италии. Ведь в целом развитие капиталистических экономических отношений в Западной Европе характеризовалось заменой семейных форм духовной близости формами, в основе которых лежало гражданское сознание. (Становление же доверия, как было отмечено выше, возможно наблюдать только в контексте этих позднейших форм духовной близости). Там, где этого не произошло, территории и регионы остались немодернизированными (об этом также см. исследования Банфилда и Патнема, посвященные южной Италии). Таким образом, основы духовной близости изменились — теперь в основе его лежали уже не родственные отношения, а единство гражданского сознания. Но это, как показывает пример Японии, не единственный путь к модернизации. (Совсем другой вопрос — как объяснить это различие; рассмотрение его выходит за рамки анализа феномена доверия и предполагает компаративный анализ семейных структур и трансформации этих структур.)