2015-05-15
439
Становится все более и более явным, что мы, придерживаясь какой-либо дефиниции или сформулированного тезиса, не приближаемся к собственному итогу кантовского обоснования. Собственному кантовскому философствованию мы более соответствуем тогда, когда еще решительнее, чем ранее исследуем не то, что говорит Кант, но то, что свершается в его обосновании. Проведенное выше изначальное истолкование Критики чистого разума имеет единственной целью открытие этого свершения.
Что же собственно происходит в свершении кантовского обоснования? Не то, что положенной основой оказывается трансцендентальная способность воображения, не то, что это обоснование становится вопрошанием о сущности человеческого разума, но то, что Кант при раскрытии субъективности субъекта отступает от им самим положенной основы.
Не является ли это отступление также и итогом? Что свершается в нем? Может быть непоследовательность, счет за которую следует предъявить Канту? Есть ли это отступление и недоведение до конца лишь нечто негативное? Ни в коем случае. Напротив, этим выявляется, что Кант в своем обосновании сам подрывает себе почву, на которой первоначально им устанавливалась "Критика". Понятие чистого разума и единство чистого чувственного разума становятся проблемой. Вопрошающее продвижение в субъективность субъекта, "субъективная дедукция", ведет нас в темноту. Кант не только потому не обращается к своей антропологии, что она является эмпирической и нечистой, но и потому, что по мере проведения обоснования сомнительным становится сам способ вопрошания о человеке.
Следует не искать ответа на вопрос "что есть человек?", но прежде всего спросить, как вообще в обосновании метафизики единственно может и должно спрашиваться о человеке.
Проблематичность вопрошания о человеке есть та проблематика, что выявляется в свершении кантовского обоснования метафизики. Лишь теперь становится видно: кантовское отступание от им самим раскрытой основы, от трансцендентальной способности воображения, является – в перспективе цели спасения чистого разума, т.е. сохранения для него почвы – тем движением философствования, которым выказывается провал грунта, а тем самым – и бездна метафизики.
Лишь из этого итога выше проведенное изначальное истолкование кантовского обоснования обретает свою правомерность и оправданность как необходимое. Не пустое искание еще более изначального, не суетная любознательность, но единственно задача обнажения самого внутреннего устремления обоснования, а тем самым – его исконной проблематики, руководила всеми усилиями интерпретации.
Если же обоснование таким образом не устраняет вопрос "что есть человек?", но и не дает ему успокаивающе общего ответа, а впервые делает его явным в его проблематичности, то как тогда обстоит дело с четвертым вопросом Канта, к которому должна быть приведена metaphysica specialis, a тем самым – собственно философствование?
Мы сможем как должно поставить этот вопрос, лишь если откажемся от поспешных ответов и переработаем его как вопрос из теперь обретенного понимания итогов обоснования.
Следует спросить: почему эти три вопроса (1. Что я могу знать? 2. Что я должен делать? 3. На что я вправе надеяться?) возможно "отнести" к четвертому? Почему "мы можем... причислить всех их к антропологии"? Что является общим этих трех вопросов, в каком отношении они едины, так что могут быть сведены к четвертому? Как должен задаваться сам этот четвертый вопрос, чтобы он мог принимать в себя и удерживать те три в единстве?
Сокровенный интерес человеческого разума объединяет в себе три названные вопроса, спрашивающие о можествовании, долге и праве человеческого разума.
Там, где является проблематичным и должно определиться в своих возможностях можествование, оно само уже находится в не-можествовании (Nicht-Können). Всемогущему существу не нужно спрашивать: что я могу, т. е. что я не могу? Ему не только не нужно спрашивать об этом: по своей сущности оно вообще не может ставить этот вопрос. И это неможествование есть не изъян, но незатронутость этим изъяном и [ограничением] "не". Спрашивающий же "что я могу?" выказывает тем самым свою конечность. Тот, чей внутреннейший интерес связан с этим вопросом, проявляет глубинную конечность в самом внутреннем ядре своего существа.
Там, где проблемой является долженствование, вопрошающий колеблется между "да" и "нет", беспокоимый тем, что ему не должно. Существо, чьим принципиальным интересом является долженствование, открыт себе в своей "еще-не-исполненности" (Noch-nicht-erfüllt-haben); для него является вопросом, что ему вообще [следует рассматривать как] должное. Это "еще-не" самого по себе еще не определенного "исполнения" дает знать о том, что существо, чей внутреннейший интерес заключается в долженствовании, в основе является конечным.
Там, где проблемой становится право (Dürfen), оно проявляется либо в качестве признаваемого за вопрошающим, либо в качестве ему отказываемого. Спрашивается о том, чего можно ожидать, а чего нет. Но любое ожидание открывает нужду. Если же эта нехватка исходит из сокровенного интереса человеческого разума, то он тем самым свидетельствует о себе как о сущностно конечном.
Однако человеческий разум не просто выдает свою конечность в этих вопросах: выказывается, что сам его сокровенный интерес заключается в этой конечности. Дело идет не столько о том, чтобы устранить "можествование", "долженствование" и "право", т.е. свести на нет конечность, но, наоборот, о том, чтобы как раз сделать эту конечность достоверной, чтобы в ней удерживаться.
Таким образом, конечность не выступает лишь дополнительной характеристикой чистого человеческого разума, но является необходимой как способность к конечности (Verendlichung), т.е. как "забота" о можествовании-быть-конечным.
Оказывается: человеческий разум является конечным не столько потому, что он ставит эти три вопроса, но наоборот – он ставит эти три вопроса, поскольку является конечным, и именно так конечным, что он в самой своей "разумности" имеет дело с этой конечностью. Поскольку эти три вопроса задаются об одном, о конечности, постольку "они могут" быть "отнесены" к четвертому: что такое человек?
Но эти три вопроса не просто могут относиться к четвертому, но сами в себе они суть не что иное, как этот вопрос, т.е. по своей сущности они должны быть относимы к этому вопросу. Однако это отношение проявится как сущностно необходимое лишь тогда, когда этот четвертый вопрос освободится от своей прежней всеобщности и неопределенности, и будет сформулирован с однозначностью вопроса о конечности в человеке.
Так что как таковой этот вопрос не только не является вторичным по отношению к трем первым, но и сам преобразуется в первый, дающий возникнуть из себя трем другим.
Но этим итогом, несмотря на всю определенность вопроса о человеке, и именно в ней, проблема самого вопроса лишь обостряется. Проблемой становится то, в каком смысле этот вопрос является вопросом о человеке, может ли он вообще быть антропологическим вопросом. Лишь теперь в связи с этим итог кантовского обоснования оказывается настолько очевидным, что в нем становится видимой изначальная возможность повторения.
Обоснование метафизики зиждется на вопросе о конечности в человеке, так что лишь теперь эта конечность может стать проблемой. Обоснование метафизики является "разрешением" (аналитикой) нашего, т.е. конечного, познания на его элементы. Кант называет ее "исследованием нашей внутренней природы"285. Но это исследование лишь тогда является не произвольным беспорядочным выспрашиванием о человеке, а "долгом для философов"286, когда проблематика, его сущностно определяющая, понята достаточно изначально и всеобъемлюще, чтобы представить "внутреннюю природу" "нашей" самости в качестве проблемы конечности в человеке.
Какие бы разнообразные и существенные знания о человеке не предоставляла "философская антропология", она никогда не сможет вступить в права основной философской дисциплины лишь потому, что является антропологией. Напротив: она содержит в себе постоянную опасность того, что останется сокрытой необходимость развивать вопрос о человеке именно как вопрос, имеющий целью обоснование метафизики.
То, что "философская антропология" тем не менее и сама по себе, вне связи с проблемой обоснования метафизики, представляет собой задачу особого рода – это мы разбирать здесь не можем.
