2015-05-22
266
Зиновий Юрьев. Быстрые сны
----------------------------------------------------------------------- М., "Детская литература", 1977. OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000 -----------------------------------------------------------------------ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЫСТРЫЕ СНЫ
Я открыл глаза и посмотрел на окно. Наверное, совсем рано. Утренняясерость еще ничего не могла поделать с настоянной за ночь темнотойкомнаты. Я скосил глаза на будильник, но стрелки неясно расплывались поциферблату. Бог с ним, все равно еще не вставать. И здесь я почувствовалспросонья какую-то странность. То, что я проснулся в своей квартире, рядомсо своей женой, было более чем естественно. Но тем не менее странностьбыла. Нечто явно неуместное в маленькой комнатке, из которой еще невытекла ночная теплая тьма. Несколько секунд эта странность барахталась в моем просыпающемся мозгу,затем окрепла и, осознанная, превратилась в какое-то удивительноесостояние духа. Я изумился. Никаких особых причин для такого радостного настроения, даеще часов в пять утра, у меня не было. Не было поводов для огорчений, этоверно, но разве отсутствие поводов для огорчений - это повод для радости?Когда двадцатипятилетний учитель английского языка просыпается в своейкровати и прислушивается к ровному дыханию жены, этого, согласитесь, длянеожиданной радости все-таки маловато. Разумеется, ничего плохого в этом не было. Можно было даже испытатьчувство сладостного предвкушения: еще рано, часа два сна впереди. Тыздоров, тьфу, чтоб не сглазить. Жена тоже. Все в порядке, жизнь идет.Когда-то, совсем маленьким, я испытывал иногда беспричинную радость,радость жеребенка, прыгающего на солнечном лугу. Но острая, неожиданная,непонятная радость взрослого человека в пять утра... Может быть,что-нибудь в школе? Нет, в школе тоже ничего сверхъестественного непроизошло. И вдруг я понял. Радость исходила от сна. И сновидение всплыло наповерхность моей памяти. Четкое и ясное. Окрашенное в янтарные тона. Цвет,которым вспыхивает ствол сосны, когда перед закатом в него вдругнеожиданно ударяет из-за сизой тучи луч солнца. Янтарный сон! Поразительно четкий, объемный. Чувство полета. Но дух незахватывает. Желудок не устремляется вверх, как при падении. Спокойныйполет. И под взором разворачивается янтарный пейзаж. Чередование гор,скорее холмов. Гладких, округлых, спокойных. Долины с трещинками. То лидороги, то ли реки. Нырок вниз. Такой же бесшумный и стремительный, как полет. Цветстановится ярче. Янтарь наполняется пронзительной охрой... - Ты что ворочаешься? - сиплым со сна голосом пробормотала Галя. - Неспишь? - Не сплю, - сказал я и почувствовал к Гале благодарность за то, чтоона проснулась и что ей сейчас можно будет рассказать про удивительныйсон. - Не заболел? - Нет, Люш, не беспокойся. Я здоров. Просто мне приснился такой сон...- Я замолчал, подыскивая слова, чтобы передать ей яркость сновидения. В глубине моего сознания слова были такими же яркими и праздничными,как сам сон, но - удивительное дело! - пока они попадали мне на язык, онивысыхали, теряли нарядный блеск, становились скучными и сухими, каксобранные на пляже и высохшие по дороге домой разноцветные камешки, какрассвет за окном. - Ты понимаешь, прежде всего цвет... Необыкновенный цвет, - начал былоя, но услышал в паузе между словами ровное Галино дыхание. Слишком ровное. Она спала, посапывая. Я собрался было обидеться, но так и не собрался,потому что сновидение снова разворачивалось подо мною огромной янтарнойпанорамой. Сон и не сон. Картина была четкой, ясной, полной деталей.Ощущение не сна, а просмотра цветных слайдов, которые плавно проходятперед тобой. Ну хорошо, такой яркий сон, подумал я, встрепенувшись, но откуда этадетская радость? Может быть, сон вовсе ни при чем? При чем, ответил я себеубежденно. Каким-то странным образом ночной полет над Янтарной планетойявно давал мне чувство острой, неожиданной радости. Это чувство сохранялось у меня целый день, окрашивая все вокруг впраздничные, яркие цвета. - Что ты улыбаешься? - спросила Галя, когда я делал зарядку. - Чтосмешного? Я положил гантели на пол, выпрямился и посмотрел на Галино лицо сплотно сжатыми губами. По утрам она всегда сурова. Вообще она милаяженщина, и я нисколько не жалею, что женился на ней. Но откуда у нее этанеприступность по утрам, эта холодность? А может быть, просто онапросыпается раньше своих эмоций? Руки и ноги двигаются, стелют кровать,делают упражнения по системе йогов, открывают кран душа, ставят на плитучайник, а эмоции спят, тихо, сладко спят. Что ж, вполне убедительная теория, потому что часа через два, если мыне расстаемся, уходя на работу, Галя начинает нежнеть на глазах. Из лицапостепенно вытаивает суровая неприступность, черты смягчаются, словаперестают носить чисто информационный характер. И я из Юрия и Юрыпревращаюсь в Юрчу, Юрчонка и прочее. - Что смешного? - снова спросила Галя тоном служащего испанскойинквизиции. - Не знаю, - сказал я. - Может быть, я улыбаюсь потому, что виделкакой-то необыкновенный сон... Понимаешь... Жена крайне неодобрительно посмотрела на меня. - Яичницу будешь? - спросила она неприязненно и, не ожидая ответа,пошла на кухню. Господи, подумал я, если мы разведемся когда-нибудь, это будет,наверное, именно из-за того, что по утрам она не умеет улыбаться, а я вэто время, наоборот, особенно любвеобилен. "Ну хорошо, Юрий Михайлович, - скажет судья и внимательно посмотрит наменя из-под очков в тонкой металлической оправе, - а какова все-такипричина, по которой вы хотите развестись с супругой? Разрушить молодуюсемью..." - "Понимаете, товарищ судья, - скажу я, волнуясь и нервноподергивая пальцы до хруста в суставах, - все дело в том, что моя женаникогда не улыбается по утрам". Немолодой судья с усталыми умными глазамивздохнет глубоко, печально и понимающе и скажет: "Да... Это тяжелыйслучай... А вы пробовали рассмешить ее?" - "Еще бы, товарищ судья! Ябуквально засыпал ее анекдотами, гримасничал, паясничал..." - "И что же?"- "Все бессмысленно, товарищ судья. По утрам она не улыбается". - "Да,боюсь, что юстиция в данном случае бессильна", - скажет судья и смахнетукрадкой скупую судейскую слезу. По дороге в школу я встретил Вечного Встречного. Так я окрестил просебя средних лет человека, с которым всегда встречаюсь по утрам околоаптеки. Плюс-минус двадцать шагов. Я работаю в школе уже три года и тригода встречаю около аптеки Вечного Встречного. За эти три года он изряднопополнел, и портфель его соответственно стал вдвое толще. Полнота его былаприятна, солидна, лицо - почти удовлетворенное жизнью. По-видимому, онуспешно продвигался по службе, хотя до персональной машины еще не дорос. Ихорошо, думал я эгоистически, потому что мне было бы немножко грустнорасстаться с ним. День, начатый без него, потерял бы свою законченность. Как-то я не видел его недели две подряд и все гадал, проходя мимоаптеки, получил ли он повышение или заболел. А потом, увидев издализнакомую фигуру со знакомым портфелем, обрадовался так, словно он был моимближайшим другом. Но не поздоровался. По какому-то тайному соглашению мыне только не здоровались, но даже не кивали друг другу. Два атома вгородской толпе, орбиты которых пересекаются у аптеки в восемьвосемнадцать, максимум восемь девятнадцать утра. Сегодня я поздоровался с Вечным Встречным. Я, конечно, не назвал еготак. Просто, когда мы сошлись у аптеки, у средней витрины, в которойстояли запыленные и выцветшие коробки с лекарственными травами, яулыбнулся и сказал: - Доброе утро. Я думаю, нам пора уже начать здороваться. Боже, какую реакцию вызвали мои слова! Вечный Встречный вздрогнул,остановился, расплылся в широчайшей улыбке, даже его очки, казалось,расплылись вместе с лицом, и сказал неожиданно высоким голоском: - Здравствуйте, мой дорогой, и спасибо вам. - За что же? - удивился я. - Три года я думаю над тем, как поздороваться с вами, а вы это сделалитак легко и просто! Благодарю вас, вы сняли у меня груз с плеч! - Пожалуйста, пожалуйста. Если нужно снять еще какой-нибудь груз... -улыбнулся я, чувствуя себя сильным, добрым и мудрым. Мы пожали друг другу руки и разошлись. В учительскую я вошел в восемь двадцать пять - на минуту позже, чемобычно. Минута ушла на беседу с Вечным Встречным. Прекрасно проведеннаяминута. Минута, которую не жалко потерять. Я достал сигарету и закурил. Следующие три минуты я обычно неторопливокурил, думая о том, что надо, черт возьми, собрать волю в кулак и броситьнаконец курить. От этих мыслей первая утренняя сигарета приобретала особыйсладостный вкус греховности. Но сегодня я не думал о силе воли. Воображение мое все еще занималночной сон, бесшумный и стремительный полет над янтарными горами, каждуюиз которых я видел перед собой так отчетливо, словно всю сознательнуюжизнь парил над ними. Я понимал, что настойчивость, с которой мой мозг все время возвращалсяк сновидению, была нелепой, может быть даже маниакальной, но ничегоподелать с собой не мог. И не хотел. Подобно тому как сновидение дало мнепочему-то радость, так и воспоминание о нем было приятно. Я отдавал себеотчет в странности этого, но она не пугала меня. В странности не былоничего болезненного. Просто была некая веселая странность, окрасившаябудни в яркие и неожиданные праздничные тона. Словно стены учительскойвдруг оказались выкрашенными не в скучный коричневый цвет, а вкакой-нибудь лиловый с золотом. Или тишайший наш математик СеменАлександрович явился бы не в своем вечном сером костюмчике, а в золотомкамзоле, ботфортах и при шпаге. Мне снова остро захотелось рассказать о сне кому-нибудь, и я обвелглазами учительскую. Математик Семен Александрович сидел в кресле,полузакрыв глаза, и держал на коленях журнал с аккуратной кляксой в правомверхнем углу. Восьмой "Б". Вид у него при этом был такойнапряженно-мученический, как будто он был ранним христианином и черезнесколько минут его должны были бросить в яму со львами. Впрочем, внекотором отношении восьмой "Б" хуже ямы со львами. Львы свирепы, но неболтливы, чего нельзя сказать о восьмом "Б". Подойти к нему и сказать: "Семен Александрович, а я сон виделинтересный..." Я усмехнулся. Естественнее было бы, например, закукарекать,взмахнуть руками и взлететь на шкаф, на котором стоит сломанный глобус сгеологическими напластованиями пыли. Химик Мария Константиновна переписывала что-то из журнала в крохотнуюзаписную книжечку. Сама она была столь велика и обильна, а книжечка такаякрохотная, что, казалось, ей не удержать такую малость в руках. Вся школазнала, что Мария Константиновна ровным счетом ничего не помнит и поэтомувсе записывает в многочисленные записные книжечки. Отметки учеников и днирождения учителей, профсоюзные долги и расписание уроков - все было в еекнижечках. Система, разработанная ею, должно быть, отличалась большойэффектностью, потому что на самом деле она никогда ничего не забывала. Аможет быть, она все отлично помнила и жаловалась на память из кокетства. А что, взять да рассказать ей о сне. Интересно, запишет она сон вмаленькую записную книжечку? Или вместо этого напомнит о задолженности попрофвзносам? Зазвенел звонок, и я отправился в седьмой "А". Нельзя сказать, чтобыребята меня слишком боялись, но дисциплина на уроках у меня, тьфу, чтоб несглазить, вполне пристойная. Я обвел глазами класс. Удивительно, прошлоуже несколько часов со времени моего сновидения, а мир по-прежнему былосвещен теплым янтарным светом и казался поэтому веселее, приятнее итрогательнее, чем обычно. Вон, например, Слава Жестков. Комбинациясонливости и брезгливости на его лице всегда казалась мне удивительнопротивной. Но сегодня и его лицо выглядело почти приятным. А АллаВладимирова становится прямо красавицей, как я мог раньше этого незамечать... Что она умница - это я знал всегда. Светлая головка. Но как жеона похорошела с прошлого года! Высокая, тоненькая, глазищи в пол-лица,берегитесь, мальчики! На мгновение мне стало грустно, как бывает всегда,когда я вижу красивых девушек, за которыми никогда не буду ухаживать,которым никогда не скажу "Я люблю тебя", на которых никогда не женюсь.Нет, нет, я не исступленный ловелас, не донжуан на сдельщине, даю слово.Просто когда-то, еще совсем мальчишкой, я прочел в одном рассказе Чеховапро грусть, которая охватывает при виде красоты. Я вообще люблю Чехова, аэто замечание так поразило меня своей правдивостью, тонкостью, что язапомнил его навсегда. Я попросил класс раскрыть тетради с домашними упражнениями и быстропрошел по рядам. Артикли, артикли - поймут они когда-нибудь разницу междуопределенным и неопределенным артиклем? С тем, что Слава Жестков свершит,по-видимому, свой жизненный путь, так и не вникнув в тонкости употребленияанглийских артиклей, я готов был скрепя сердце примириться. Но АллаВладимирова... - Милые дети, - сказал я по-английски со скоростью засыпающей улитки, иребята заулыбались. (Куда охотнее моей жены, отметил я.) - Милые дети!Представьте себе, что вы - единственные очевидцы автомобильной аварии.Машина-нарушитель скрылась. Суровый лондонский бобби достает книжечку (каку Марии Константиновны, хотел добавить я, но удержался) и просит вас наболее или менее чистом английском языке рассказать об удравшей машине.Начнем наше описание. Ну, скажем, что машина была серого цвета! Толькообращайте внимание на артикли! Евграфов, please! - It was a grey car! - выпалил круглолицый и краснощекий малыш,обладавший огромным даром внушения. Не было еще случая, чтобы он не могубедить меня, что не подготовился по уважительной причине. - Отлично, - сказал я. - Машин серого цвета, как вы, наверное,догадываетесь, в Лондоне много, и определение "серый" еще не дает намправа употребить определенный артикль. Ну-с, что еще можно сказать онарушителе лондонского уличного движения? Нет, что бы ни говорили циники, подумал я, а в преподавательской работеесть свои радости. Одна из них - частокол взметнувшихся рук. - Мисс Котикова, please. Аня Котикова необычайно спокойна, выдержанна и недоступна мирскойсуете. Она поднялась медленно и торжественно, подумала и сказала: - It was a little grey car. - Прекрасно, - сказал я. - Как видите, оба определения: и то, чтомашина была серая, и то, что она маленькая, еще не гарантируют ееуникальности, неповторимости. А как по-вашему, может быть у машины такоеопределение, которое сразу выделит ее из класса всех похожих машин и дастнам право соответственно употребить определенный артикль? - Номер, - сказал басом Сергей Антошин, пробудившись на мгновение отлетаргического сна, в котором пребывал с первого класса. - Браво! - сказал я. - Прощаю тебе за остроту ума и то, что ты неподнял руку и ответил по-русски. Может быть, кто-нибудь знает, как будетпо-английски "номер", номер машины? "Ну, Алла Владимирова, - подумал я, - окажись на высоте. Сегодня вседолжно быть необычно". И Алла Владимирова подняла руку: - Licence plate. "Спасибо, Алла", - растроганно подумал я. На перемене я все-таки подошел к преподавательнице химии. - Мария Константиновна, - сказал я, - я хотел... - Что, Юрочка? - спросила Мария Константиновна, извлекая из карманаодну из своих записных книжечек. - Я видел сон, - сказал я, - представляете себе... - Да, Юрочка. Но вы знаете, у вас не уплачены профвзносы за двапоследних месяца. - Да, - виновато понурил я голову, - и это меня страшно угнетает. - Но в чем же дело? - вскричала Мария Константиновна и в своемпрофсоюзном волнении стала на мгновение почти красивой. - Заплатите.Сейчас я достану ведомость. - Э, Мария Константиновна, если бы все было так просто... - Но в чем же дело? У вас, вероятно, нет денег? - Вероятно? Не вероятно, а безусловно! - простонал я, и МарияКонстантиновна погрозила мне пальцем. Это становилось навязчивой идеей. Неужели же я не найду человека,которому мог бы рассказать о необычном сне? А может быть, и незачемрассказывать? Бегает взрослый, солидный человек по городу и пристает ковсем со своим сном. Ну сон, ну Янтарная планета. И слава богу. Двадцатыйвек на исходе. Раньше снились выпавшие зубы, черные собаки и деньги,теперь сны становятся космические. Ничего странного. Тем более, что деньгимне даже не снятся, настолько их нет. Но снова и снова я вспоминал ни с чем не сравнимое чувство бесшумногополета над янтарной панорамой, округлые, плавные холмы, языки долин стрещинками не то ручьев или рек, не то дорог. Ну, да бог с ней, с планетой, вздохнул я и взял журнал восьмого "Б". Скруглой кляксой в правом верхнем углу. Следующая ночь снова вернула меня к Янтарной планете. Но на этот разполет был совсем другим. Вернее, вначале он в точности повторял то жебесшумное скольжение над оранжевыми, янтарными и охристыми просторами, нопотом что-то произошло. Я долго думал наутро, как объяснить это словами. Я впервые в жизнипонял, как, должно быть, нелегок писательский хлеб, если нужно изо дня вдень судорожно и мучительно копаться в грудах слов, выбирая тоединственное, которое точно и без зазоров ляжет рядом с другими. Нет, этоя говорю неверно. Груда слов - это штамп. Как только нужно выразитьсловами нечто более или менее необычное, слов катастрофически не хватает.И боюсь, я не смогу даже приблизительно описать свои ощущения. Но тем неменее попробую. Итак, я снова бесшумно парил над янтарными плавными холмами. Мне былохорошо, покойно и радостно видеть эти холмы. Их неторопливое чередование,сама их форма сливались в некую молчаливую гармонию, которая отчетливозвучала в моем мозгу. Внезапный взрыв. Ночь, освещенная миллионами прожекторов. Миллионобъективов, сразу наведенных на фокус, миллион телевизоров, сразунастроенных на резкость поворотом одной ручки. Голова моя огромна, как храм. Я всесилен. Я знаю все. Мелодия янтарныххолмов усложнилась тысячекратно, и она принесла мне знание. Я знаю, чтоменя зовут У. Я знаю, что принадлежу к жителям Янтарной планеты. Я знаю,что я одновременно отдельный индивидуум У и часть другого организма. Вмоем мозгу звучат мои мысли и мысли других. Я могу сосредоточиться насвоих мыслях, и тогда я начинаю ощущать себя У, или могу раствориться,превратившись в часть огромного существа, которое состоит из моих братьев. Переключаться вовсе не трудно. Если ты решаешь какую-то конкретнуюзадачу, ты обретаешь свою индивидуальность. Как, например, сейчас. Яотдельное существо по имени У. Я прекращаю полет. Это очень просто. Я недергаю ни за какие рычаги, не нажимаю педали, не вдавливаю кнопки. Я хочуопуститься. И я опускаюсь. Я плавно скатываюсь вниз с невидимой горки.Янтарная панорама стремительно увеличивается, заполняя собой горизонт,приближается. И вот я уже на твердой земле. Я не могу объяснить вам, как я летаю над поющими янтарными холмами. Язнаю только, что не было никаких летательных аппаратов. Ничего некрутилось, не жужжало, не пульсировало. Было бесшумное, свободноескольжение по невидимым горкам, наклоны которых я изменял по своемужеланию. А потом У лежал на теплой янтарной скале и смотрел в желтоватое небо, вкотором быстро скользили странные легкие облака, похожие на длинныестрелы. Он был полон поющей радости, и он не был теперь только У. Он былчастью, клеточкой другого, большего существа, и его мысли и чувства былимыслями и чувствами этого большего существа, которое и было народомЯнтарной планеты. Быть может, этот сон покажется вам нелепым, тягостным, непонятным.Может быть, вам свойственно рациональное мышление и всякий флер мистикираздражает вас. Может быть. Но я, проснувшись, испытал то же радостное,светлое ощущение, то же мальчишеское ожидание чего-то очень хорошего,бодрость, прилив сил. Предвкушение. Канун праздника в детстве, когдатвердо знаешь, что впереди радость. В конце концов, почему я должен был беспокоиться, если мне снилсямногосерийный научно-фантастический сон? Чем, спрашивается, он хуже любогодругого сна? Определенно даже лучше, потому что приносит мне приятныеощущения и, кроме того, интересен. Как, например, может быть, что У - и отдельное существо и вместе с темчасть другого существа? И как они все-таки скользят в небе? Я улыбнулся сам себе. Что значит родиться во второй половине XX века! Явижу сказочные сны и думаю о том, как и почему происходят чудеса. Почемулетает Конек-горбунок? Какая у него подъемная сила? Как стабилизируетсяполет ковра-самолета? Каково сопротивление на разрыв скатерти-самобранки?Или разрыв-травы? Я вздохнул. Три часа дня. Надо расстаться с У и вместо него поговоритьс матерью Сергея Антошина. Может быть, это не так интересно, но, увы,нужнее. Она опоздала ровно на двадцать минут. Наверное, сонливость у них чистосемейная черта. Как, впрочем, и редкое умение всегда чувствовать себяправым. Она решительно бросила на стол сумку. - Что будем делать с Сергеем? - строго спросила она меня, садясь безразрешения и закуривая. - Не знаю, - честно признался я. - Вы классный руководитель, - веско сказала товарищ Антошина, - выдолжны знать. "Сейчас добавит "вам за это деньги платят", - подумал я. - И я,покраснев, буду лепетать, что платят, увы, не так уж много". Мне стало стыдно. Должен знать - и не знаю. - Понимаете, Сергей парень толковый, - сказал я, - несмотря наотвратительную успеваемость. Или скажем так: несмотря на прекраснуюнеуспеваемость, все преподаватели считают его не лишенным способностей... - Не вижу здесь ничего смешного. - Я тоже. Я просто хотел подчеркнуть, что неуспеваемость у вашего сынакакая-то нарочитая, что ли. Даже абсолютно ничего не делая дома, и томожно было бы учиться лучше, чем он. Мне иногда кажется, что он изо всехсил старается не вылезать из двоек. Мать Антошина начала медленно багроветь на моих глазах. Резким,решительным движением она расправилась с окурком, раздавив его впепельнице, и посмотрела на меня: - Вы хотите сказать... Я молча смотрел на нее. Я не знал, что я хочу сказать. - Вы хотите сказать, что мой сын специально учится плохо? - Не знаю, специально ли, но порой, повторяю, у меня такоевпечатление... Какие у вас отношения? - Отношения? - Антошина посмотрела на меня с неодобрительнымнедоумением. Какие, мол, еще могут быть отношения у матери с сыном? -Отношения у нас в семье нормальные. - Вы наказываете Сергея? - Отец, бывает, поучит. И я тоже. - В ее голосе звучала такая свирепаявера в свою правоту, что я начал понимать Сергея. - Можете ли вы обещать мне одну вещь? - спросил я. - Какую? - Антошина подозрительно посмотрела на меня. - Не наказывать вашего сына. Понимаете, он в таком возрасте, когда... - А что же, Юрий Михайлович, - она произнесла мое имя и отчество стаким сарказмом, что я готов был устыдиться его, - прикажете нам делать?По головке его гладить? Отец работает, я тоже, а он... - Нет, я вас вовсе не прошу гладить Сергея по головке, как вы говорите.Просто... не бейте его. - А мы его не бьем. С чего вы взяли? - Вы же только что сказали, что отец, бывает, поучит. И вы тоже. Чем жевы его учите? Антошина пожала плечами. Экие глупые учителя пошли, таких вещей непонимают! - Ну, стукнет раз для острастки, а вы - бить... - Ладно, не будем с вами спорить о терминах. Я вас прошу: не бейте, неругайте его, забудьте хотя бы на месяц о своих воспитательныхобязанностях. Договорились? - Гм! Посмотрим, Юрий Михайлович, - обиженно сказала Антошина. - Вы,конечно, педагог... - А сейчас, когда выйдете, попросите зайти Сергея. - Сергей, - сказал я Антошину, когда он вошел в учительскую, - тыможешь чуточку меньше стараться? Сонливость исчезла на мгновение с лица Сергея. Он подозрительнопосмотрел на меня. - Да, Сережа, я совершенно не шучу. Я пришел к выводу, что ты чересчурстараешься, а перенапряжение в твоем возрасте опасно. Молодой, растущийорганизм... и так далее. Я чувствовал себя Песталоцци и Ушинским одновременно. Мерзкоесамодовольство охватывало меня. Эдак можно вдруг начать относиться ксамому себе с величайшим почтением. - Что-то я не пойму вас, Юрий Михайлович, - пробормотал Антошин. В егомире ирония была явно вещью непривычной, и она вызывала в нем неясноебеспокойство, как капкан на тропе у зверька. - Я только что уверял твою матушку, мой юный друг, что ты стараешьсяизо всех сил... (Сергей вопросительно-недоуменно посмотрел на меня.)Стараешься учиться плохо. Я договорился с ней, что месяц они тебя не будуттрогать. - Лицо Сергея густо покраснело, и я опустил взгляд на журнал,чтобы не смущать его. - А ты этот месяц постарайся никому ничего недоказывать. Прошу тебя как о личном одолжении. И никому ни слова. Идет? - Идет, - без особого убеждения в голосе сказал Антошин. Боже, если быкто-нибудь мог сосчитать, сколько раз он давал обещания! - Можно мне идти? - Конечно, - сказал я. - Только я хотел спросить у тебя одну вещь... Сергей подозрительно посмотрел на меня. - Допустим, обычный человек вдруг начинает видеть необычные сны... - Как это - необычные? - Ну, необыкновенные сны... - Так ведь все сны необычные. На то они и сны, - рассудительно иубедительно сказал Сергей. - Я понимаю. Но я говорю о совсем необычных снах. - В чем необычные? - По содержанию. Какие-то космические сны. Чужая планета и так далее. - Ну и что? - Понимаешь, сны так похожи на реальность... - Простите, Юрий Михайлович, какая же реальность, если вы говорите -чужая планета? - Да, конечно, ты прав. Дело не в этом. Просто сны очень яркие,логичные по-своему и как бы серийные. Один сон переходит в другой... - А это у кого так? Я что-то такой фантастики не помню... - Я тоже. Сугубо между нами, Сергей, это происходит со мной. - Честно, Юрий Михайлович, или это вы ко мне такой педагогический приемприменяете? - Ах ты юный негодяй! - рассмеялся я. - Прием... Что я тебе, бросокчерез бедро провожу? Или двойной захват? Даю честное слово, что не вру, невоспитываю и вообще не знаю, зачем тебе это рассказываю, поскольку самподрываю свой педагогический авторитет. Сергей тонко улыбнулся. Что он хотел сказать? Что никакого авторитета уменя нет и подрывать, стало быть, мне нечего? Или наоборот: что авторитетмой столь гранитен, что даже мысль о его подрыве уже смехотворна? Гм,хотелось бы думать, что этот вариант ближе к истине. Мы поговорили с Сергеем еще минут пять и расстались, более или менеедовольные друг другом. По поводу снов мы решили, что они основаны навпечатлениях, полученных от чтения научной фантастики, и что следуетподождать следующих серий, если, конечно, они будут. Вечером мы собирались с Галей в гости. - Надень замшевую куртку, - сказала она. - Пожалуйста. Галя внимательно посмотрела на меня, подумала и спросила: - Как ты себя чувствуешь? Ты здоров? - Вполне. А что, почему ты спрашиваешь? - Обычно, когда я прошу тебя надеть эту куртку, ты находишь сто причин,чтобы отказаться. А сегодня сразу согласился. Это странно. Вообще-топослушный муж - это, наверное, здорово, но ты уж оставайся таким, какимбыл, а то я начинаю нервничать и пугаться... - Но куртку-то надеть? - Надень. - И коричневый галстук в клеточку? Жена подошла ко мне сзади, положила руки мне на плечи и потерлась щекойо спину. - Я боюсь, когда ты становишься вдруг таким послушным, - вздохнула она. - Ладно, не буду тебя огорчать. Куртку не надену, галстук в клеточку ненадену. Ботфорты и кожаный колет. Я посмотрел на часы. Уже без четверти восемь. - Люш, мы, как обычно, опаздываем. Пока доедем, будет уже полдевятого. - Не ворчи. Человек в ботфортах и колете не должен ворчать. Мушкетерыне ворчали. - А ты откуда знаешь? - подозрительно спросил я. - Ты с нимивстречаешься? Галя потупила глаза: - Я не хотела тебе говорить... - Д'Артаньян? - застонал я. - Атос, - прошептала Галя, но тут же не выдержала и прыснула. Я присоединился к ней. - Так ворчу я или не ворчу? - спросил я. - Увы... - Но я же надел куртку, которую терпеть не могу. Священная жертва,принесенная на алтарь семейного счастья. Пошли, пошли, а то надо еще таксинайти. - Ка-кое такси? - грозно спросила Галя. - Разве мы не поедем на машине? - Люшенька, - жалобно сказал я, - мне надоело наливать себе в гостяхпузырьковую водку. Люди пьют горячительные напитки, начинают говоритьгромко и красиво, а я сижу с боржомом в рюмке и стараюсь смеяться громчевсех над шутками, которые могут рассмешить только выпившего. - Я поведу машину обратно, - сказала твердо Галя. - В отличие отнекоторых я не страдаю от отсутствия алкоголя. Зато, выйдя на улицу, мы небудем бросаться с поднятой рукой к каждой проезжающей машине. Мы спокойносойдем вниз, сядем в свой верный старый "Москвич", заведем верный старыйдвигатель... -...и въедем в старый добрый столб. - Ты всегда старался развивать во мне комплекс автомобильнойнеполноценности. Но все, хватит! Я восстаю против автодомостроя. Отныне тыбудешь просить ключ у меня. Твоя школа в двух остановках, а я езжу винститут с двумя пересадками. - Браво, мадам! - вскричал я. - В гневе вы прекрасны. Я только боюсь,что мне придется искать себе другую жену. У вас есть какие-нибудьрекомендации на этот счет? - Почему? - нахмурилась Галя. Как истая женщина она не любит, когда я даже в шутку говорю о разводе. - Потому что ты и автомобиль противопоказаны друг другу. - Глупости! Вон Ира, она такая теха, и то прекрасно научилась ездить.Что я, хуже ее? - О нет! - закричал я. - Нет, нет и нет! Нисколько не хуже. У тебя дажекрасивее уши. Разница только в том, что она умеет водить машину, а когдатебе выдавали права, работники ГАИ отворачивались и краснели от стыда. - Хорошо, - ледяным тоном сказала Галя, - посмотрим, у кого красивееуши и кто в конце концов будет краснеть от стыда. Поехали мы, разумеется, на машине. Когда "Москвич" простудно кашлял ичихал, не желая заводиться, я вспомнил о полете над янтарными холмами. Чтоделать, разные уровни техники. Галя злорадно спросила, не подтолкнуть ли ей машину, и я вздохнул. Мнетак хотелось напомнить ей тот день, когда она, сияя, показала мненовенькие права. - Пошли, я продемонстрирую тебе, как я езжу, - снисходительно сказалаона, и мы спустились во двор. Она действительно лихо сделала круг, снова въехала во двор, аккуратноподъехала к нашей обычной стоянке против стены и нажала вместо тормоза напедаль газа. Три дня после этого я искал новую фару и выправлял крыло, аГаля готовила на обед изысканные блюда и называла меня "милый". Мы, конечно, опоздали. И, конечно, никто не хотел и слушать, что я зарулем и что сейчас проходит очередной месячник безопасности движения иинспекторы, словно коршуны, бросаются на несчастных выпивших водителей. Мне это, как я уже сказал, не впервой, и я ловко подменил большую рюмкус водкой такой же рюмкой с минеральной водой. К счастью, рюмки былитемно-синие, и пузырьки были незаметны. Было шумно, накурено и, наверное, весело, потому что все громкосмеялись, и я смеялся вместе со всеми, а может быть, даже громче всех. Надчем я смеялся, я не знаю, потому что снова вспоминал У, ни с чем несравнимое чувство растворения, когда он смотрел в желтое небо на длинные,похожие на стрелы облака и в его сознании с легким шуршанием прибояроились мысли его братьев. Он был ими, а они были им. И сознание его былоогромным и гулким, словно величественный храм, наполненный легкимшуршанием прибоя. И храм этот не был холоден и пустынен. Он был полонтеплой радостью, похожей на ту, что я испытывал, просыпаясь два утраподряд. Только во сто крат сильнее и острее. И я, вспоминая мироощущениеУ, снова испытал легкий укол светлой грусти. - Юрка, старик, ты чего задумался? - наклонился ко мне хозяин дома, мойстаринный друг Вася Жигалин. Человек он обстоятельный, целеустремленный, волевой, поэтому если ужрешал выпить, то делал это со свойственной ему энергией. - Господь с тобой, Вась! Разве я могу думать? Это вы, журналисты,должны думать. - Э-э, не-ет, - погрозил мне пальцем Вася, - ты, старик, меня непроведешь. По глазам вижу, что задумался. Ты когда задумаешься, у тебяглаза пустеют. - Он поцеловал меня в ухо громко и сочно. - Не об-бижайся,старик. Ты же знаешь, я тебя люблю, потому что ты блаженный. Понял?Бла-женный. - В каком же смысле? - А в таком. Ты - учитель и нисколько от этого не страдаешь. Не грызеттебя, черт побери, червь тщеславия. А? Грызет или не грызет? Толь-ко какна духу! Понял? Друг я тебе или не друг? Раскрой душу другу и закрой ее заним. Понял? - Понял, Вась. - Ну, вот и прекрасно. Давай, старичок, выпьем за кротких и тихих. - А может, Вась, хватит тебе, а? Вон Валька на нас аспидом смотрит.Тебе ничего, побьет тебя, и все, а мне каково? Ты-то привычный, тебя Валявсе время бьет... Вася посмотрел на меня с пьяной сосредоточенностью и вдруг всхлипнул: - Бьет, Юрочка, не то слово. Истязает. Мучает. Все думают, что она менялю-бит... - Вася замолчал, закрыл глаза, но, отдохнув, продолжал: - А онаменя те-те... ро-ррризирует. Понял? Садистка. Савонарола. Выпьем за моюСавонаролочку... - Вась, может, правда хватит? Неожиданно Вася совсем осмысленно подмигнул мне: - Я же на семь девятых валяю дурака. Хочешь, по половице пройду? - У тебя половиц нет. - Таблицу умножения продекламирую. - Ты ее и трезвый нетвердо знаешь. У тебя же по арифметике выше тройкисроду отметки не было. Вася вдруг рассмеялся и совсем трезвым голосом сказал: - Ты думаешь, я не видел, что ты минеральную воду вместо водки пил? - Неужели видел? Ах, какой ужас! Как же я снова посмотрю в твои пьяныеглаза? - Перестань издеваться над близким другом, не развивай в себежестокость. Лучше будь блаженным, понял? Тебе юродивость идет. К лицу онатебе. Понял? - Так точно, господин вахмистр! - выкрикнул я, забыв на мгновение, чтоя разоблачен. - А это уже нехорошо, - вдруг всхлипнул Вася, - быть трезвым ипритворяться пьяным - это аморально, безнравственно и вообще дурно. Делай,как я. Я пьян немножко, а притворяюсь трезвым. Это по-мужски. Но ты ведь,собака, так мне и не сказал, о чем думаешь. Ты вот и сейчас со мнойразговариваешь, а сам где-то витаешь... Слегка выпив, Вася всегда становится необычайно проницателен. Попал онв точку и теперь. Как раз в этот момент я пытался воспроизвести мелодию,которую создавали на Янтарной планете плавные, округлые холмы, когда Упролетал над ними. Нет, мелодия была слишком сложна, чтобы я мог еевспомнить. Я помнил лишь ощущение бесконечной гармонии, мудрой иуспокаивающей, вечной и прекрасной. Как, как я мог рассказать кому-нибудь об этом? Где найти слова, которыехоть как-то могли бы передать то, что ими передать невозможно? И вместе стем Янтарная планета переполняла меня. Я был словно накачан этими двумясновидениями, и они так и рвались из меня. - Вась, - сказал я, - ты можешь хоть минутку помолчать? - А для чего? Раз я болтаю - значит, я существую. Это еще древниеговорили. - Честно. - Честно, могу. Слушаю тебя. Но будь краток, ибо сказано в писании:краткость - сестра таланта. Как, как пробить мне эти защитные поля, которые окружают людей? Они всесловно в кольчугах и шлемах. Они неуязвимы. До них невозможно добраться.Как до начальника ЖЭКа. Как рассказать начальнику ЖЭКа о Янтарной планете? Конечно, конечно, в сотый раз говорил я себе, взрослый культурныйчеловек не должен приставать к близким в конце XX века с россказнями оснах. Кого интересуют сны учителя английского языка Юрия МихайловичаЧернова? И что за самомнение думать, что они кого-то вообще могутзаинтересовать? Умом, повторяю, я все это понимал самым наипрекраснейшим образом, нояркость, красота и необычность снов делали их в моем представлениисокровищами, которые просто грех было бы замуровать в моей черепнойкоробке. Разные есть люди. Одни могут смотреть футбол или хоккей водиночку, другие - нет. Я отношусь к числу последних. Когда предстоитинтересный матч, я иду к Васе, к Илье, к кому-нибудь из знакомых, лишь быможно было радоваться или огорчаться вместе с кем-то. "У тебя психологиядикаря, - подшучивала Галя, - ты не дорос до телевизионной эры". Сама онаобожает спортивные передачи и любит смотреть их в одиночку. Я посмотрел на своего друга: - Вася, если я буду смешон, скажи мне об этом. - Старик, ты никогда не был смешон, ибо ты никогда не тщился выскочитьиз собственной шкуры, чем мно-о-гие страдают. Ты не представляешь, сколькошкур от этого лопается. Ну, давай, Юраня, выкладывай. Мои уши в твоемраспоряжении. - Ты только не смейся. - Да ты что, стихи, что ли, свои первые читать будешь? Чего тыстесняешься? - Вась, мне снятся странные сны. Вот уже две ночи подряд мне снитсякакая-то планета, которую я называю Янтарной... - Прости, старик... Валь! - крикнул он своей жене. - Юраня тут всеноет, что выпить нечего! Принеси, дитя, заветную бутылочку изхолодильника. - Да вы что, сдурели, алкаши? - спросила басом Валя. - Перед вами почтиполная бутылка. - Гм, а Юраня утверждает, что это минеральная вода. Так ты думаешь, оношибается? Поди к нам, дитя, поцелуй своего папочку. Валентина сантиметров на пять выше Васи и килограммов на десятьтяжелее. От одного ее взгляда мужчины цепенеют, а шоферы такси становятсявежливыми. - Прости, старик, ты мне что-то начал про янтарь рассказывать.Янтарь... Окаменевшие слезы деревьев. Какова пошлость! А? Верно, здорово? Кончилось тем, что я все-таки сдался и выпил рюмку. За руль сел я, новзял с Гали клятву, что, если нас остановят, мы быстро поменяемся местамии права предъявит она. Никто нас в два часа ночи не остановил, и мы благополучно добралисьдомой.|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
