Петербург как культурный памятник и место жизни

Противостояние исторического и вечного особенно ярко проявляется сегодня в Петербурге. С одной стороны, он является одной из впечатляющих попыток строительства вечного «умышленного» города, города возведенного вопреки природе на зыбкой почве. С другой стороны, он населен не ангелами, а людьми, которые его расширяют, достраивают и даже перестраивают. Техника строительства и реставрации развиваются параллельно. Новые строительные материалы оказываются все более прочными, но многие, еще крепкие здания сносятся, чтобы уступить место новым. Таким образом, грезы о вечном городе отвергаются в текучке строительных будней. Хотя открываются новые возможности сохранения старых зданий, но проблема, как оградить от разрушения множество городов, еще имеющих древний облик, окончательно неразрешима.

Скорее всего, попытка построить вечный город на земле вряд ли будет успешной. Чтобы начать строить, необходимо создать условия для рабочих. Особенно у нас в России существует множество поселков и городов, задуманных как временное жилье, и оставшихся таковыми навсегда. Кроме того, в идеальном городе должны жить люди, поэтому там должно быть жилье, магазины, места работы и отдыха. Люди меняются в соответствии с технологическими новшествами, возникают потребности, которые подлежат удовлетворению, складываются новые привычки и трансформируется образ жизни. Образ города в фильмах «Терминатор» как раз и обнаруживает, что современный мегаполис находится в состоянии вечного изменения. В нем постоянно что-то разрушается и возводится. В Ленинграде мы жили в состоянии перманентного ремонта, в Петербурге Ї санации, т. е. разрушения старых зданий и строительства на их месте новых.

Было бы правильнее говорить о симбиозе временного и вечного в пространстве города. Например, структура Петербурга оказывается весьма сложной. Она включает город-памятник — то, что можно назвать вечным. Это одна из великолепных моделей вечного города, сравнимого с Римом. В нем есть имперская символика и пространства для народа. Нет агоры, зато есть Невский проспект, с его магазинами и кофейнями, есть площади, стадионы, театры, библиотек, музеи скверы и парки долгое время выполнявшие функцию «сборки» того, что называли народом. К сожалению, превращение Питера в город для туристов лишило нас этих мест общения.

Города изначально атопичны или утопичны. Они представляют собой искусственные среды обитания. Но сегодня происходит окончательное разделение физических и социальных пространств. Новые медиа создают свои символические пространства. Сегодня мы фактически живем не в реальном, а в медийном «Доме-2». То, что происходит на экране, захватывает людей сильнее, чем реальность. Отсюда пустота общественных пространств. На поверхности жизнь кипит, люди едут в транспорте, тесно прижатые друг к другу; не только супермаркеты, но и музеи, выставочные залы, увеселительные заведения полны людей. Однако это не та публика, что была раньше. Перед нами толпа, где каждый одиноко бродит с собственной целью, не обращая внимания на других.

Эти изменения касаются и города-музея. Посмотрим на него глазами ученого и политика времен старого порядка. Миссия классического музея соединяла истину и власть. Отсюда трогательная забота государства не только о музеях, но и библиотеках, театрах и прочих учреждениях культуры. Фактически они заменили храмы и функционировали как общественные коллекторы, обеспечивающие единство общества. Для выполнения этой социальной задачи использовались наука и просвещение. Ученый, проводивший экскурсии, поизносил длинные речи, пытаясь раскрыть истинный смысл того или иного экспоната. Боюсь, что современные посетители музеев и выставочных залов смотрят на картины и экспонаты глазами телезрителя. Они уже не слушают экскурсоводов или не воспринимают их комментарии. Задача работников классических музеев — помочь посетителям увидеть за пестрым разнообразием экспонатов истину и мораль. Но сегодня люди хотят не познавать и учиться, не исследовать и открывать, а развлекаться. Музей стал формой зрелища, и это следует учитывать при подготовке музейных работников.

Исторически возникший город не может стать вечным. На самом деле мы не можем видеть воплощения утопии. Утопия предполагает, что идеальный город уже создан и где-то существует. Его можно только искать, но не строить. Город утопии открывается туристом, целью которого, собственно, и является поиск вечного города. Туризм есть машина по превращению временного, подготовительного в монументальное. Его предтечей было паломничество к святым местам. Оно запланировано заранее и относительно организовано. Главное отличие паломника от путешественника состоит в том, что верующий едет в священный город не с целью его осмотреть и составить описание для колонизации, он ищет монумент Ї архитектурный знак того, что было началом всех времен, неизменный знак входа в апокалипсическое царство.

Утопия перестает быть тотальной в силу того, что возникает трещина между монументальным и прошлым. Город разделяется на две части: одна — вневременная, монументальная; другая — преходящая, историческая. Монумент находится в городе и его не меняют катастрофы, хотя пространство святыни не отделено от других пространств города никакими стенами. Отличие монумента от не монумента, например, Исаакиевского собора от Ладожского вокзала, не в том, что они расположены в разных местах, а в том, что они в разных временных измерениях. Время существования вокзала более или менее известно, можно легко узнать, когда и кем он построен и какие изменения он претерпел с тех пор. Исаакиевский же собор верующий рассматривает как монумент, над которым история не властна и который не зависит от мировоззрения его создателей.. Собор является монументом потому, что принадлежит эпохе, которая не является нашей. К ней мы уже не имеем доступа, даже если посетим собор.

Городские строения монументализируются в своем историческом меняющемся бытии только потому, что время их возникновения недоступно для посетителя. Даже если здание построено сравнительно недавно, все равно время его создания относится к другой эпохе и потому оно кажется древним.. Наиболее ярко это проявляется при посещении экзотических для европейца стран, таких как Индия или Китай: для европейца не имеет значения, построены сооружения два тысячелетия, двести или двадцать лет назад. Все они для европейца Ї монументы вечной Индии или великого Китая, которые для него остаются неизменными. Они таковы только потому, что существуют в другом измерении, нежели то, в котором протекает наша собственная история. Возможно, и китайцы рассматривают Европу как будущее самих себя. Турист стоит перед памятником, как когда-то Наполеон у пирамид, и думает: жизнь проходит, а они вечны. Поэтому туристы не восприимчивы к рассказам экскурсоводов о реконструкции зданий, ибо эти рассказы не гармонируют с установкой на монументальность — туристы приехали в музей, где хранится вечное. Да и экскурсоводы обычно описывают реконструкцию как восстановление подлинного облика здания. Весьма интригуют рассказы именно о том, как исправлялись модернизированные здания. Но вообще-то турист скучает от таких рассказов, ведь он приехал из времени в вечность и не желает слушать об истории. Он, конечно, покупает буклеты и книги, но говорит себе: «Я прочитаю их позже» и не делает этого, чтобы не стереть впечатление от встречи с вечным.

Поскольку турист ожидает встречи с монументами, этими знаками вечности, историческая литература, описывающая их сложные трансформации, его разочаровывает. Совсем другое дело Ї фото, на которых турист снимается на фоне памятников. Эти фото он многократно с удовольствием рассматривает сам и показывает друзьям, это документы, свидетельствующие о существовании вечного, и тем самым — собственного бессмертия. Если я сфотографировался на фоне пирамиды, в которой погребен фараон, или руин афинского Акрополя, то тем самым я обессмертил себя. Это сильно похоже на иконопись Средневековья, где святые изображались на фоне небесного Божьего града. Сохраняя руины прошлого, мы приобщаемся к вечному. И особая грусть овладевает нами в том случае, когда мы по делам возвращаемся в город, в котором когда-то побывали в качестве туристов. Эта печаль возникает из-за того, что разрушается утопия.

Экспансия международного туризма проявляется как монументализация того, что не является монументальным. Туристические центры имеют отели, бары, дискотеки, пляжи, бассейны. Египет, Турция, Таиланд, Израиль становятся похожи друг на друга, везде одно и то же. Так туризм уничтожает самое себя. Как идея он ориентирован на вечное, а как практика развивает обыденное. Места, откуда едут туристы, сами притягивают туристов. Люди путешествуют во всех направлениях. Не только жители метрополии музеефицируют провинцию, но и она превращает метрополию в монумент. То же можно сказать и неевропейцах, которые наводняют Европу не только как гастарбайтеры, но и как туристы.

Эта гомогенизация пространства существенно меняет соотношение музея и туризма. Не только мы превращаем чужое в монумент, но и чужие из нас тоже делают музей. Мы задаемся вопросом о том, какую ценность для туризма мы представляем и воспринимаем Петербург как город-музей. Раньше наоборот зрителями были горожане, а приезжие объектами внимания. Можно привести в качестве примера воспоминания европейцев о путешествии в допетровскую Московию. Европейцев подвергали сильным ограничениям. В «Письмах русского путешественника» Карамзина россиянин представлен как наблюдатель-натуралист, описывающий экзотические формы жизни европейцев без какого-либо «низкопоклонства». Европа монументализируется как объект культурного освоения и путешествие туда выступало формой воспитания молодого поколения. Самомонументализация времен эпохи Просвещения состояла в праве видеть, а не быть осматриваемым, быть субъектом, а не объектом наблюдения. Если раньше ограничивали путешественников, то теперь и в Кремль водят экскурсии. Туристы посещают храмы, участвуют в языческих праздниках. Для утешения шаманов, которые стали зарабатывать на туризме, можно сказать, что европейские города тоже становятся музеями. Различие монументального и немонументального перестало быть четким, контролируемым,. Мы перестали определять свою культурную идентичность и смотрим на себя глазами международного туриста. Самооценка с точки зрения ценности для туризма означает отказ от универсализма. Музей Просвещения выставлял чужое, экзотическое для обозрения и освоения. Наоборот, сегодня выставляют свое, будем откровенны — продают себя туристам как объект созерцания. Старые города стараются превратить себя в цель туризма. В эту игру можно играть тем, кто сам много и часто ездит. Для нас превратить город в музей Ї это значит обречь его жителей на обслуживание туристов. К сожалению, превращение Петербурга в город для туристов лишило людей привычных мест общения. Правда, в этом не всегда виноваты туристы. Современный мегаполис, населенный мобильными индивидами, становится детерриториализованным.

Если взять город в целом, то у архитекторов примерно такие задачи: строительство общественных мест, отдельных жилищ и экономных домов для рабочего люда. Но были архитекторы, устремленные в будущее. Они строили город по вертикали. Как будто увлеченные идеями Маркса, они строили жилища для людей, у которых отпала необходимость работать на земле, и они, подобно ангелам, жили над облаками. Архитекторы задумали новый Вавилон. Концепт башни опирался не на старую феодальную символику, а на новые веяния сохранения природы. Люди переселяются в искусственную среду обитания и перестают уничтожать естественную. Отрыв от власти земли символизирует освобождение от труда и преодоление отчуждения. Между базисом и надстройкой нет диалектики, остается простое соседство. Прощание с землей означает прощание с прежней трагической историей. Постисторические технологии работают не на земле, а в воздухе.

Пророком-визионером и аналитиком новой архитекторы Слотердайк считает Константа (Constant Anton Nieuwenhuis, 1920–2005), чей проект «Новый Вавилон» (1960–1970) имеет важнейшее историко-философское значение. Он маркирует отрыв от старых факторов истории земли, туда, вещества. В этом проекте и зарождается постмодернизм, означающий конец эры материализма. Жители «Нового Вавилона» — номады-экзистенциалисты, обитающие вне сферы отчуждения труда. Они поселяются в висячих садах, где предаются разнообразным безумствам. Старая география измерения разграничения ландшафта заменяется инсталляцией исполнения желаний.

При всем своем утопизме Констант был и аналитиком постмодерна. Он впервые обратил внимание на значимость воздушных практик. Конечно, он исходил из социальной утопии преодоления отчуждения труда и средством его считал переселение с земли в воздух. Но на самом деле это и является сегодня наиболее востребованным. «Новый Вавилон» замышлялся как воздушная колония художников-номадов, реализующих свой стиль жизни. Они не собирались никого принуждать, никаких революций. Они просто уходили в небо, где могли жить так, как хочется.